XVII Зигфрид и лосось

XVII

Зигфрид и лосось

– Обитые человеческой кожей кресла? – недоверчиво спросил Курт Франц.

– Именно так, обтянутые человеческой кожей кресла, – повторил я.

Все рассмеялись. Георг Бендаш сказал:

– Удобные, должно быть, кресла.

– Да, очень мягкая и тонкая кожа, – сказал я, – почти прозрачная.

– В Париже, – сказал Виктор Маурер, – я видел книги, переплетенные в человеческую кожу, а вот кресла не доводилось видеть никогда.

– Эти кресла стоят в замке графа ди Конверсано в Апулии, в Италии, – сказал я, – они сделаны приблизительно в средине XVII века. Граф ди Конверсано убивал своих врагов и приказывал сдирать с них шкуру, сдирать со всех: священников, дворян, мятежников и бандитов, а потом повелевал обить ею кресла для большого зала в своем замке. Там есть кресло, спинка которого обтянута кожей с груди и живота одной монахини. Еще и сейчас видны груди и соски, они потерты и блестят от долгого использования.

– От использования? – сказал Георг Бендаш.

– Не забывайте, многие сотни людей садились в те кресла за три столетия, – сказал я. – Мне кажется, этого времени достаточно, чтобы потерлась даже грудь монахини.

– Этот граф ди Конверсано, – сказал Виктор Маурер, – наверное, был настоящим чудовищем.

– А шкурами всех убитых вами в эту войну евреев, – сказал я, – сколько сотен тысяч кресел можно было бы обтянуть?

– Миллионы, – сказал Георг Бендаш.

– Шкура еврея ни на что не годится, – сказал Курт Франц.

– Конечно, шкура немца намного лучше, – сказал я, – из нее можно было бы выделывать великолепную кожу.

– Rien ne vaut le cuir d’Herm?s[403], – сказал Виктор Маурер, которого генерал Дитль называл «le Parisien», парижанином. Виктор Маурер, кузен Ганса Мольера, пресс-секретаря немецкого посольства в Риме, был из Мюнхена, он много лет прожил в Париже, а теперь состоял в личной команде капитана Руперта. Для Виктора Маурера Париж – это бар отеля «Ритц», а Франция – его друг Пьер Кот.

– После войны, – сказал Курт Франц, – шкура немцев не будет стоить ничего.

Георг Бендаш рассмеялся. Он лежал в траве, закрыв лицо сеткой от комаров, жевал березовый лист и, поднимая сетку, время от времени сплевывал в траву. Рассмеявшись, он сказал:

– После войны? Какой войны?

Мы сидели на берегу реки Юутуанйоки, недалеко от озера. Река шумно бежала среди валунов. Над деревней Инари поднимался голубой дымок, лапландские пастухи варили суп на оленьем молоке в подвешенных над огнем медных котелках. Солнце покачивалось на горизонте как от ветра. Голубоватую лесную зелень с ласковым шелестом травы и листьев продували струи теплого ветра. Стадо оленей паслось на другой стороне реки. Сквозь деревья озеро светилось серебристыми разводами зеленого и розового фарфора, прекрасного мейсенского фарфора, оно просвечивалось робкими, чувственными зелеными и теплыми розовыми тонами, сгущающимися тут и там до сияющего бледного пурпура. Начинал накрапывать дождь, непрекращающийся летний дождь северного края. Почти неслышный всепоглощающий шорох пробежал по лесу. Вдруг поток солнечных лучей обрушился на окрашенную зеленым и розовым поверхность озера, едва слышный звон прозвучал в воздухе – с таким болезненным, нежным звоном лопается фарфор.

– Для нас война уже кончилась, – сказал Курт Франц.

Война нас не касалась. Мы были вне войны, в далеком краю, в неизвестном времени, вне человечества. Уже больше месяца мы топтали леса Лапландии, тундру вдоль реки Лицы, пустынные, голые, студеные камни фиорда Петсамо, выходящего в Ледовитый океан, красные сосновые и белые березовые рощи на берегу озера Инари, лысые холмы, тундру возле поселка Ивало; уже больше месяца жил я среди странного народа: молодых баварцев и тирольцев, беззубых и облысевших Alpenj?ger с пожелтевшими морщинистыми лицами и униженными, отчаянными глазами диких зверей. Я спрашивал себя, что же на самом деле могло так глубоко изменить их? Они оставались немцами, каких я встречал под Белградом и Киевом, под Смоленском и Ленинградом, с такими же хриплыми голосами, твердыми лбами и разлапистыми, тяжелыми руками. Но что-то чудно чистое и невинное было теперь в них, чего никогда до этого мне не удавалось обнаружить в немцах. Может, животная жестокость, невинная, как жестокость младенцев и зверей. Они говорили о войне как о чем-то забытом, давно прошедшем, с тайным презрением и обидой за насилия, голод, разрушения и убийства. Они казались удовлетворенными жестокостью природы, как если бы одинокая жизнь в этих бескрайних лесах, удаленность от цивилизации, надоедливая бесконечность зимней ночи, долгие месяцы мрака, изредка разрываемые сполохами северного сияния, мучения бесконечного летнего дня с висящим день и ночь над горизонтом солнцем заставили их отказаться от собственно человеческой жестокости. В них появилась безнадежная униженность диких зверей, непостижимое ощущение смерти. Их глаза стали глазами оленьими – темными, глубокими и блестящими, – с таким же непостижимым животным взглядом, как взгляд мертвого человека.

(Как-то ночью мне не спалось, и я пошел в лес. Было за полночь, белесые небеса были чудесным образом прозрачны, как сделанные из папиросной бумаги. Вначале мне показалось, что на небе ни облачка, таким ясным и прозрачным было небо, его бесконечно глубокое пустынное пространство. Сверху сыпал невидимый дождик, пронизывал до костей; он ласково шуршал в листьях деревьев и кустов и в ярком ковре лишайника. Я углубился в лес, прошел больше мили, когда хриплый голос по-немецки приказал мне остановиться. Ко мне подошли патрульные Alpenj?ger с противокомариными сетками на головах. Это была одна из многих команд, специально обученных военным операциям в арктических лесах: они прочесывали леса и холмы в районе Ивало и Инари в поисках норвежских и русских партизан. Мы укрылись за скалами, сели возле костра из валежника, закурили и разговорились под легким, пахнувшим смолой дождем. Они сказали, что нашли следы волчьей стаи, но еще раньше узнали о близости волков по беспокойству оленьего стада. Все солдаты были выходцами с тирольских и баварских гор. Из глубины леса изредка долетал хруст веток и хриплый птичий крик.

Так мы мирно беседовали, негромко переговариваясь, – как всегда происходит в этом климате, где человеческий голос звучит чуждо уху другого человека, звучит фальшиво навязчиво и отстраненно, это полный отчаяния голос скрытой тоски, которая не может иначе выразить и проявить себя, кроме как в себе самой, в звуке и в отражении звука, говорящем о той же тоске, – когда в сотне шагов увидели среди деревьев стаю похожих на собак животных с короткой шерстью серовато-ржавого цвета. Волки, сказали солдаты. Волки пробегали близко, они поглядывали на нас красными горящими глазами. Казалось, они доверяли нам и совершенно нас не боялись. И в их доверии было не только миролюбие, а, я бы сказал, нечто отвлеченное, некое благородное и печальное безразличие. Они бежали легко и бесшумно быстрым длинным шагом, сноровистым и мягким. Ничего звериного в них не было, только благородная робость, нечто от гордой и жестокой покорности. Один из солдат поднял винтовку, но его товарищ отвел ствол в сторону. Это был отказ от свойственной человеку жестокости. Как если бы человек в нечеловеческих условиях не нашел другого способа выразить свою человечность, кроме как в принятии звериной печали и покорности.)

– Уже несколько дней генерал фон Хойнерт вне себя, – сказал Георг Бендаш, – у него не получается поймать лосося. Вся стратегия немецкого генерала бессильна против лосося.

– Немцы, – сказал Курт Франц, – плохие рыболовы.

– Les poissons n’aiment pas les Allemands[404], – сказал Виктор Маурер.

Лейтенант Георг Бендаш, адъютант генерала кавалерии фон Хойнерта, был первым немцем, с кем я столкнулся по прибытии в Инари. В своей гражданской жизни он был судьей в Берлине, этот широкоплечий человек лет за тридцать, с выступающей челюстью, сутулой походкой и взглядом исподлобья. «Такой взгляд, – говорил он, – судье не очень-то к лицу». Он часто сплевывал на землю с выражением глубокого презрения на темном, цвета выделанной свиной кожи лице. Именно из-за цвета кожи его лица мы и начали говорить об обтянутых человеческой кожей креслах графа ди Конверсано. Привычка сплевывать на землю, говорил Бендаш, не очень идет адъютанту немецкого кавалерийского генерала. «Но у меня на то есть свои причины», – добавлял он. Иногда казалось, что Бендаш плюет на всех немецких генералов. Из его слов не вытекало, а он был очень осмотрителен в словах, что он очень уж уважает Гитлера и всех его генералов. Оказавшись перед выбором между генералом фон Хойнертом и лососями Лапландии, он встал на сторону лососей. Но, по сути, как и все немцы, будь они судьи или нет, генералам он подчинялся. В том-то и беда всех лососей Европы: немцы тоже на стороне лососей, но подчиняются генералам.

Едва приехав в Имари, я отправился на поиски спального места. Смертельно усталый, я валился с ног от бессонницы. Проехав шестьсот километров через всю Лапландию и добравшись до Инари, я мечтал броситься в постель и поспать. Но постелей в Инари было немного. Весь поселок насчитывал не более четырех-пяти деревянных домов, сгрудившихся вокруг подобия сельского магазина, владелец которого, господин Юхо Никянен, принял меня с сердечной улыбкой и разложил передо мной весь свой лучший товар: целлулоидные расчески, финские ножи с рукоятью из рога северного оленя, таблетки сахарина, перчатки на собачьем меху и мазь от комаров.

– Кровать? Кровать, чтобы спать? – сказал Юхо Никянен.

– Конечно, чтобы спать.

– И вы спрашиваете это у меня? Я не торгую кроватями. Как-то была у меня полевая койка, но я продал ее три года назад директору акционерного банка из Рованиеми.

– А вы не подскажете, – спросил я, – кто мог бы уступить мне свою кровать хотя бы на несколько часов?

– Уступить вам кровать? – переспросил Юхо Никянен. – Вы хотите найти кого-то, кто уступит вам свою очередь поспать? Хм, это непросто. Наши постели заняли немцы, а на тех, что остались, мы сами спим по очереди. Попробуйте обратиться к госпоже Ирье Палмунен Химанке. Может, в ее гостинице найдется свободная кровать или ей удастся убедить кого-то из немецких офицеров уступить вам на несколько часов свою. А в ожидании очереди можно и на рыбалку сходить. Я недорого уступлю вам все нужное для ловли лосося.

– В реке много лососей?

– Было очень много до того, как немцы начали строить мост через Юутуанйоки. Но плотники уж очень расшумелись своими топорами, пилами и молотками, а шум лососям не нравится. В Ивало немцы тоже построили мост, и лососи ушли из Ивалойоки. А еще немцы рыбачат с гранатами. Это настоящее убийство. Они уничтожают не только лососей, но и всю остальную рыбу. Они думают, что с лососями можно обращаться, как с евреями. Мы этого не допустим. Позавчера я сказал генералу фон Хойнерту, что, если немцы, вместо того чтобы воевать с русскими, будут продолжать военные действия против рыбы, мы встанем на защиту лососей.

– Ну, с лососями, – сказал я, – легче воевать, чем с русскими.

– Вы ошибаетесь, – ответил Юхо Никанен, – лососи отчаянно храбры, их нелегко победить. По-моему, воюя против лососей, немцы допускают большую ошибку. Придет день, и немцы будут бояться даже лососей. Тем и кончится. Последняя война тоже так кончилась.

– А тем временем лосось уходит из ваших вод, – сказал я.

– Не из страха, конечно, – сказал Юхо Никанен с сожалением в голосе, – немцев лососи не боятся. Они их презирают. Немцам нельзя доверять, особенно на рыбалке. Они не знают, что такое fair play, честная игра. Они уничтожают лососей ручными гранатами, вы понимаете? Они думают, рыбалка – это не спорт, а форма Blitzkrieg. Лосось – самое благородное животное в мире. Он предпочтет умереть, чем нарушить законы чести. Против джентльмена он бьется до последнего, оставаясь сам джентльменом, каковым и является, а смерть встречает как герой, но он никогда не унижается до того, чтобы стать на одну доску с нечестным противником. Он предпочтет изгнание бесчестью борьбы с недостойным противником. Немцы в бешенстве, что лососей больше нет в наших реках. А знаете, куда эмигрируют наши лососи?

– В Норвегию?

– Э, вы думаете, норвежцам живется лучше, чем лососям? Ведь немцы есть и в Норвегии. Они мигрируют за Рыбачьи острова к Архангельску и Мурманску.

– А, так значит, в Россию?

– Да, они отправляются в Россию, – сказал Юхо Никанен.

Его бледное финское лицо с выступающими скулами раскололось на тысячи мелких морщин, как выставленная на солнце глиняная маска. Я понял, что он улыбается.

– Они идут в Россию, – сказал он. – Остается надеяться, что одним прекрасным днем они вернутся без красного околыша на голове.

– Вы уверены, что они вернутся?

– Вернутся. И быстрее, чем мы думаем, – сказал Юхо Никанен и, понизив голос, добавил: – Можете мне верить, немцы проиграют эту войну.

– Ага, – воскликнул я, – вы хотите сказать, немцы проиграют войну?

– Я хочу сказать, войну против лососей, – сказал Юхо Никанен. – Здешний народ, лапландцы и финны, все, естественно, стоят за лососей. Позавчера нескольких немецких солдат нашли мертвыми на берегу реки. Вероятно, их убили лососи, вам не кажется?

– Возможно, – сказал я, – и я с удовольствием отпраздную победу лососей, дорогой господин Никанен. Их дело – правое, как и всего человечества и цивилизации. А пока мне нужна постель, чтобы выспаться.

– Вы очень устали? – спросил Юхо Никанен.

– Я умираю от усталости и недосыпания.

– Советую вам обратиться к госпоже Ирье Палмунен Химанке.

– Ее гостиница далеко отсюда?

– Не больше мили. Вероятно, вам придется спать с немецким офицером.

– В одной постели?

– Немцы любят спать в чужих постелях. Если вы скажете, что у вас нет постели, для вас, наверное, найдется какое-то место.

– Спасибо, господин Никанен, kiitoksia p?llion, большое спасибо.

– Y?p?iv?.

– Y?p?iv?.

Госпожа Ирья Палмунен Химанка, женщина чуть старше тридцати лет с усталым, грустным лицом, любезно приняла меня. Она сразу сказала, что попросит лейтенанта Георга Бендаша, адъютанта генерала фон Хейнерта, уступить мне одну из своих кроватей.

– И на скольких кроватях спит этот господин? – спросил я.

– В его комнате две кровати, – сказала госпожа Ирья Палмунен Химанка, – надеюсь, он соизволит уступить вам одну. Но немцы, вы знаете…

– Мне плевать на немцев. Я хочу спать.

– Мне тоже плевать, но до определенного предела. Немцы…

– У немцев никогда не нужно спрашивать разрешения. Если кто-то просит разрешения у немца, можно быть уверенным, что он получит отказ. Все превосходство нации господ заключается в том, чтобы говорить «нет». У немцев не нужно ни спрашивать, ни вымаливать разрешения. Позвольте действовать мне, госпожа Ирья Палмунен Химанка, я уже прошел лососевую школу.

Грустные глаза госпожи Ирья Палмунен Химанка неожиданно засияли.

– Что за благородные люди итальянцы! – сказала она. – Вы первый итальянец, которого я встречаю в жизни, но я не знала, что итальянцы встанут на защиту лососей от немцев. Вы ведь союзники немцев. Вы благородные люди.

– Итальянцы тоже из породы лососей. Все народы Европы сейчас – лососи.

– Что будет с нами, – сказала госпожа Ирья Палмунен Химанка, – если немцы уничтожат всех лососей в наших реках или вынудят их уйти? В мирное время мы жили за счет страстных рыболовов, к нам в Лапландию приезжали на лето из Англии, Канады, из Северной Америки. Ах, эта война…

– Поверьте мне, госпожа Химанка, эта война кончится, как все остальные: лососи прогонят немцев.

– На все воля Божья! – воскликнула госпожа Ирья Палмунен Химанка. Тем временем мы поднялись на второй этаж. Гостиница в Инари похожа на альпийский приют: двухэтажная деревянная постройка, к которой примыкает маленький трактир, где лапландские пастухи и рыболовы собираются по воскресеньям после церковной службы поговорить об оленях, лососях и водке, прежде чем возвратиться в свои времянки и чумы, затерянные в бесконечных арктических лесах.

Госпожа Ирья Палмунен Химанка остановилась перед дверью и негромко постучала.

– Herein![405] – раздался хриплый голос изнутри.

– Лучше я войду один, – сказал я, – дайте мне сделать все самому. Увидите, у меня получится.

Я толкнул дверь и вошел. В маленькой, обшитой березой комнате стояли две кровати. В кровати возле окна лежал Георг Бендаш, накрыв лицо сеткой от комаров. Не сказав даже «добрый вечер», я бросил на свободную кровать свой вещмешок и плащ. Георг Бендаш приподнялся на локтях, оглядел меня с головы до ног, – так судья оглядывает злодея, – улыбнулся и, продолжая улыбаться, стал ласково, с крайней учтивостью цедить сквозь зубы грязные ругательства. Он смертельно устал, провел весь день на ногах с генералом фон Хойнертом по пояс в ледяном потоке Ютуанйоки и хочет спать.

– Приятного отдыха, – пожелал ему я.

– Вдвоем в одной комнате спится плохо, – сказал Георг Бендаш.

– Втроем спится еще хуже, – сказал я и растянулся на постели.

– Интересно, сколько сейчас времени? – спросил Георг Бендаш.

– Десять.

– Десять утра или десять вечера?

– Десять вечера.

– Почему бы вам не пойти погулять по лесу пару часов? – сказал Георг Бендаш. – Дайте мне поспать спокойно хотя бы еще пару часов.

– Я тоже хочу спать, а прогулка подождет до завтра.

– Здесь все равно, вечер или утро. В Лапландии солнце светит даже ночью, – сказал Георг Бендаш.

– Я предпочитаю солнце днем.

– Вы тоже приехали за этими проклятыми лососями? – спросил меня Бендаш после короткой паузы.

– Лососи? Еще остались лососи в этой реке?

– Да, есть один, но не дает себя поймать, шельма.

– Только один?

– Один, – сказал Георг Бендаш, – но огромная бестия, хитрая и отважная. Генерал фон Хойнерт запросил подкреплений в Рованиеми, он не оставит Инари, пока не поймает лосося.

– Подкреплений?

– Генерал, – сказал Георг Бендаш, – всегда генерал, даже на рыбалке. Вот уже десять дней мы стоим по брюхо в воде. Сегодня ночью мы чуть не поймали его. Этой ночью лосось за малым не прошел меж наших ног. Прошел совсем близко, но наживку не взял. Генерал вне себя, он говорит, что лосось смеется над нами.

– Смеяться над вами!

– Смеяться над немецким генералом! – сказал Георг Бендаш. – Но завтра прибывают, наконец, подкрепления, которые генерал запросил в Рованиеми.

– Батальон Alpenj?ger?

– Нет, один Alpenj?ger, капитан Карл Шпрингеншмит, специалист по ловле альпийской форели, он из Зальцбурга. Вы не читали его книгу «Тироль на Атлантическом океане»? Тиролец всегда тиролец, даже на берегу Ледовитого океана, и если он специалист по форели, то знает, как ловить лосося, вам не кажется?

– Форель не лосось, – сказал я и улыбнулся.

– Кто знает? Капитан Шпрингеншмит говорит – да, генерал фон Хойнерт говорит – нет. Посмотрим, кто прав.

– Но это недостойно немецкого генерала – просить подмоги, чтобы справиться с одним-единственным лососем.

– Генерал, – сказал Георг Бендаш, – всегда генерал, даже если ему противостоит всего лишь один лосось. В любом случае, капитан Шпрингеншмит должен будет ограничиться несколькими полезными советами: генерал хочет все сделать самостоятельно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Георг Бендаш растянулся на спине и закрыл глаза, но почти сразу открыл их, вскочил на постели и как у обвиняемого на допросе спросил мое имя, фамилию, гражданство, место и дату рождения, национальность, вероисповедание и расовую принадлежность. Потом достал из-под подушки бутылку водки и наполнил два стакана.

– Prosit.

– Prosit.

Он снова растянулся на постели, закрыл глаза и, улыбаясь, заснул. Солнечные лучи били прямо в лицо, комната наполнилась комарами. Я провалился в сон и проспал, наверное, уже несколько часов, когда мне послышался слабый стук кастаньет. Бендаш крепко спал, накрыв лицо сеткой от комаров, как ретиарий, умирающий на арене древнеримского цирка. Меня разбудил неожиданный короткий и мягкий звук кастаньет. Или шелест травы и шорох ветвей. Нет, это был звук кастаньет. Казалось, бесконечная процессия проходит под окнами. Шествие испанских танцовщиц, ночная процессия танцовщиц из Севильи, направляющихся в святилище Девы Марии Макарены: они шевелят кастаньетами, гибко изогнув правую руку над головой, а левую уперев в бедро.

Это был настоящий стук кастаньет, и понемногу он становился все сильнее, все четче и ближе. (И все же этому звуку не хватало отголоска тех запахов, что обычно сопровождают стук кастаньет: запаха увядших цветов и запаха блинчиков и ладана.) Звенели сотни и сотни кастаньет. Бесконечное шествие андалузских танцовщиц, скользящих в сверкающем обрамлении ледяного ночного солнца. Но их не сопровождали ни крики толпы, ни грохот петард, ни клокочущая триумфом музыка. Только высокий, сухой и все более близкий стук кастаньет.

Я вскочил с постели и разбудил компаньона. Георг Бендаш приподнялся на локтях, прислушался, посмотрел на меня, улыбнулся и четко сказал в свойственной ему ироничной манере:

– Это олени. Два отростка на задних копытах во время бега ударяются друг о друга и звучат как кастаньеты. – Потом добавил: – Вы тоже приняли их за испанских танцовщиц? Генерал фон Хойнерт в первый свой вечер в этих местах тоже подумал, что это андалузские танцовщицы. Мне пришлось привести оленя к нему в комнату, а было два часа ночи.

Он сплюнул на пол и с улыбкой снова заснул.

Я выглянул в окно. Стадо из нескольких сотен оленей бежало галопом вдоль опушки леса к реке. В гиперборейском лесу они были призраками средиземноморья и жарких южных стран. Призраками Андалузии, смазанными оливковым маслом и прожаренными на солнце. В ледяном сухом воздухе я вдыхал призрачный, воображаемый запах человеческого пота.

Лучи ночного солнца прокалывали сбоку маленькие острова, разбросанные в центре озера, и окрашивали их в цвет крови. Вдали в поселке Инари жалобно скулила собака. Небо покрывала рыбья чешуя, чешуйки поблескивали и дрожали в ледяном слепящем свете. Мы с Куртом Францем спускались к озеру по лесистому склону холма. Среди сотни расположенных посреди озера островов мне попался на глаза священный для лапландцев маленький островок Уконсаари, самое почитаемое языческое святилище во всем Инари. На этом конусообразном острове, который ночное солнце окрашивает красным, как конус вулкана, древние лапландцы собираются весной и осенью, чтобы принести в жертву демонам оленей и собак. Еще и сегодня лапландцы испытывают священный трепет перед островом Уконсаари и, тронутые бессознательным воспоминанием или мрачной тоской по старинным языческим обрядам, не приближаются к нему без особой нужды.

Мы устроились отдохнуть под деревом и смотрели на огромное серебристое озеро, раскинувшееся под холодным пламенем ночного солнца. Война далеко. Я не ощущал неприятного человеческого запаха: запаха человека потного, человека раненого, человека голодного, человека мертвого – этого отравляющего воздух в странах несчастной Европы запаха. Ощущался запах смолы, холодный слабый запах северной природы, запах деревьев, воды и земли, запах дикого зверя. Курт Франц курил свою короткую норвежскую трубку «Лиллехаммер», которую купил в магазинчике господина Юхо Никянена. Я исподтишка наблюдал и принюхивался к нему. Это был человек, похожий на всех остальных, может, и на меня. От него шел запах дикого зверя. Запах белки, лисицы, оленя. Запах волка. Да, запах летнего волка, когда голод не ожесточает его. Звериный запах, запах волка летней порой, когда трава – зеленая, ветер – теплый, а не скованная льдом вода бежит, бормоча, через леса вдоль тысяч берегов, бежит навстречу гладкому озеру; все это смягчает жестокость и кровожадность волка, притупляет его жажду крови. Курт Франц испускал запах сытого волка, волка на отдыхе и в покое, так что впервые за три года я чувствовал себя спокойно рядом с немцем. Мы были далеки от войны, мы были вне войны, вне человечества, вне времени. Война была далеко от нас. Она издавала запах летнего волка, запах немецкого мужчины по окончании войны, когда он уже не жаждет крови. Мы спустились с холма и, выйдя из леса у поселка Инари, прошли мимо загона, огороженного высоким забором из белых березовых стволов.

– Это Голгофа северных оленей, – сказал Курт Франц.

Осенний ритуал забоя оленей – своего рода Пасха лапландцев, он напоминает обряд заклания агнца.

– Северный олень – Христос лапландцев, – сказал Курт Франц.

Мы зашли в просторный загон. Против холодного сильного света, скользящего по траве, перед моими глазами вырисовались ни на что не похожие чудесные заросли: тысячи и тысячи рогов северного оленя, где сложенные в фантастическом переплетении в огромные кучи, где в кучи поменьше, местами одинокие, как костяные кустики. Легкая плесень зеленого, желтого, пурпурного цвета покрывала самые старые рога. Было много рогов молодых, еще мягких, едва покрытых жесткой роговой оболочкой. Одни широкие и плоские с правильными ответвлениями, другие в форме ножа, похожие на стальные клинки, торчащие из земли. У ограды были свалены в кучу тысячи и тысячи оленьих черепов в форме ахейского шлема, с пустыми треугольными глазницами в твердой лобной кости, белой и гладкой. Все эти рога напоминали стальное снаряжение павших на поле брани воинов. Ронсеваль животных. Но не было следов борьбы: кругом порядок, покой и высокая торжественная тишина. Только легкий ветерок пробегал по лугу, травинки подрагивали между неподвижными костяными ветвями этих удивительных зарослей.

Осенью встревоженные и ведомые инстинктом и тайным призывом стада оленей пересекают огромные расстояния и приходят к своим диким Голгофам, где их ждут лапландские пастухи, сидящие на корточках в «шапке четырех ветров», nely?ntuulen lakki, отброшенной назад на затылок, с коротким пуукко, сверкающим в маленькой руке. (Чудесна хрупкость и малость рук лапландцев. Это самые маленькие и хрупкие руки в мире. Чудесное, достойное удивления, очень тонкое устройство, но сработанное из очень прочной стали. Тонкие, терпеливые и хваткие пальцы, точные, как захват часовщика из Шо-де-Фона или гранильщика алмазов из Амстердама.) Олени покорно и кротко подставляют яремную жилу под смертельное лезвие финского ножа и умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью.

– Как Христос, – говорит Курт Франц.

Трава в загоне растет жирная, она полита оленьей кровью. Но кончики некоторых кустарников будто обожжены большим пламенем, может, это жар и огонь самой крови красит их в красное и обжигает.

– Нет, это не кровь, – говорит Курт Франц, – кровь не обжигает.

– Я видел, как одна только капля крови сжигает целые города, – говорю я.

– Мне делается противно при виде крови, – говорит Курт Франц, проводя рукой по лбу с розовыми, чесоточными залысинами. – Кровь – грязная штука. Она пачкает все, чего касается. Блевотина и кровь – это две вещи, от которых мне противно.

Он сжимает в беззубом рту мундштук своей «Лиллехаммер», иногда вынимает трубку и зло сплевывает на землю. Пока мы идем по поселку, две старые лапландки с порога своего дома следят за нами взглядом, поворачивая в нашу сторону свои желтые морщинистые головы. Они сидят на корточках и курят гипсовые трубки, сложа руки на коленях. Идет легкий дождь, большая птица летит низко над кронами сосен, изредка издавая хриплый однотонный крик.

У гостиницы генерал фон Хойнерт готовился к рыбной ловле. На нем были высокие до середины бедра лапландские сапоги из оленьей кожи, на руках – длинные до локтей перчатки на собачьем меху, сам он был закутан в широкую сетку от комаров и теперь стоял и ждал, когда его подручный лапландец Пекка закончит укладывать снасти в мешки. Генерал фон Хойнерт был в полном боевом снаряжении (лоб закрыт стальной каской, большой маузер на ремне), он опирался на длинное удилище, как немецкий копейщик на свое копье. Время от времени он бросал пару слов стоящему рядом капитану Alpenj?ger, маленькому, коренастому, седовласому тирольскому горцу, розовощекому и смешливому. На почтительной дистанции за генералом стоял по стойке смирно Георг Бендаш, тоже экипированный, вооруженный и весь закутанный в сетку. Он кивнул мне, и по движениям губ я понял, что он произнес несколько отборных берлинских ругательств.

– На этот раз, – сказал генерал фон Хойнерт, обращаясь ко мне, – победа у меня в кармане.

– Ну, раньше вам не очень-то везло, – сказал я.

– Я тоже так думаю, мне не очень везло, – сказал генерал фон Хойнерт, – но капитан Шпрингеншмит так не думает. Вина, должно быть, моя: лососи капризны и упрямы, а я пренебрегал их настроением. Серьезнейший просчет. К счастью, капитан Шпрингеншмит просветил меня насчет настроения форелей и, пожалуй…

– Форелей? – спросил я.

– Да, форелей. А что? – сказал генерал фон Хойнерт. – Капитан Шпрингеншмит, известный на весь Тироль специалист по ловле форели, утверждает, что лапландскому лососю свойственна такая же смена настроения, как и тирольской форели. Разве не так, капитан?

– Jawohl! – сказал капитан Шпрингеншмит и поклонился. И повернувшись ко мне, добавил по-итальянски с мягким тирольским акцентом: – Форели никогда нельзя показывать, что вы спешите. Нужно обладать терпением. Поистине монашеским терпением. Если форель поймет, что у рыболова уйма времени и терпения, она становится нервной, злится и делает глупости. Форель…

– Да, форель, а лосось?

– Лосось, как форель, – сказал капитан с улыбкой. – Форель нельзя назвать терпеливой: ей быстро надоедает ждать, и она летит навстречу опасности. Если взяла наживку, ей конец. Потихоньку, осторожно и мягко рыболов ведет ее к себе. Как в детской игре. Форель…

– Да, форель, но лосось? – спросил я.

– Лосось, – сказал капитан Шпрингеншмит, – не что иное, как крупная форель. Перед самой войной в Ландеке в тирольских горах…

– Похоже, – сказал генерал, – мой лосось самый крупный из всех, каких видели эти воды. Огромнейшая бестия и отчаянно храбрая. Вообразите, позавчера он чуть не ткнул меня рылом в колени.

– Такая непочтительность, – сказал я, – заслуживает наказания.

– Проклятый лосось, – сказал генерал фон Хойнерт, – он один остался в Юутуанйоки. Он вбил себе в голову, что силой прогонит меня с реки и останется здесь хозяином. Но мы посмотрим, кто упрямее, немец или лосось.

Он рассмеялся, широко распахнув рот, широкая сетка от комаров заколебалась.

– А может, – сказал я, – его раздражает ваша генеральская форма? Вам надо было одеться в цивильное платье. Это не fair play — идти на лосося в генеральской форме.

– Was? Was sagen Sie, bitte?[406] – спросил генерал, потемнев лицом.

– Вашему лососю, – продолжил я, – вероятно, не хватает чувства юмора. Капитан Шпрингеншмит мог бы, наверное, сказать вам, как нужно вести себя с лососем, который лишен чувства юмора.

– С форелью, – сказал капитан, – нужно быть похитрее. Господин генерал должен делать вид, что стоит посреди реки совсем с другой целью, о которой форель и не подозревает. Форель нужно брать только обманом.

– На этот раз он от меня не уйдет, – убежденно сказал генерал фон Хойнерт.

– И вы нау?чите лососей относиться с почтением к немецким генералам, – сказал я, смеясь.

– Ja, ja! – воскликнул генерал. Потом потемнел лицом и с недоверием взглянул на меня.

Но здесь на пороге гостиницы появилась госпожа Ирья Палмунен Химанка с бутылкой водки и рюмками на подносе. Она с улыбкой подошла к генералу, наполнила рюмки до краев, первую подала генералу, потом – всем нам.

– Prosit, – сказал генерал фон Хойнерт, подняв рюмку.

– Prosit, – повторили мы хором.

– За Бога и Фатерланд, – сказал я.

– Heil Hitler, – ответил генерал.

– Heil Hitler, – повторили все.

Тем временем подоспел еще с десяток Alpenj?ger, укутанных в комариную сетку и вооруженных автоматами. В их задачу входило сопровождать генерала до реки и потом охранять его по обоим берегам от возможного налета русских или норвежских партизан.

– Пошли, – сказал генерал и тронулся в путь.

Мы молча последовали за ним, со всех сторон сопровождаемые солдатами. Невидимый дождь шелестел в листве. Птица крикнула из чащи, среди сосен со звуком кастаньет пробежало стадо оленей. В холодном свете ночного солнца серебрился лес. Мы шагали вдоль берега по колено в мокрой от дождя траве. Георг Бендаш искоса с видом побитой собаки поглядывал на меня. Время от времени генерал фон Хойнерт оглядывался назад и молча вперял свой взгляд в Бендаша и Шпрингеншмита. «Jawohl!» – говорили в один голос офицеры и вздергивали к краю стальной каски правую руку. Наконец после почти часового перехода мы пришли к стремнине.

В том месте Юутуанйоки расширялась на просторном ложе из огромных гранитных валунов, обтекаемых пенным течением, сильным, но неглубоким. Пекка и остальные лапландцы, несшие снасти и мешки со снаряжением, устроились в укрытии под скалой, часть солдат эскорта рассеялась вдоль реки, часть проверила брод, перешла на противоположный берег и расположилась спиной к реке. Генерал фон Хойнерт внимательно осмотрел свою снасть, проверил механизм катушки, повернулся к Бендашу и Шпрингеншмиту, сказал «пошли» и вошел в воду в сопровождении обоих офицеров. Я остался на берегу и сел под деревом рядом с Куртом Францем и Виктором Маурером.

Река пела высоким, полным голосом, иногда срываясь на крик или опускаясь на низкие, глубокие басовые тона. Стоя посреди течения по живот в воде, генерал держал удочку, как ружье, и, оглядываясь по сторонам, своим видом почти убеждал, что стоит посреди реки совсем не с той целью, о которой мог подумать лосось. Бендаш и Шпрингеншмит держались рядом, чуть сзади, по-военному исполненные почтения к начальству. Пекка и остальные лапландцы сели в кружок, закурили трубки и молча смотрели на генерала. Птицы галдели среди сосен.

Прошло около двух часов, когда лосось неожиданно напал на генерала фон Хойнерта. От рывка длинное удилище согнулось, задрожало, все натянулось, генерал затоптался, с дрожью в коленях сделал один, два шага вперед, однако с честью выдержал неожиданную атаку. Битва началась. Рассеянные по берегу лапландцы, солдаты эскорта, Курт Франц, Виктор Маурер и я затаили дыхание. Генерал вдруг опять двинулся вперед и длинными, тяжелыми шагами пошел вдоль течения, с силой погружая сапоги в воду; упираясь правой ногой то в один, то в другой валун, он отступал с поля боя с заученной медлительностью. (То была не новая даже для немецкого генерала тактика, поскольку ловля лосося требует, чтобы территория сдавалась в наступлении.) Генерал изредка останавливался, укреплял с трудом отвоеванные, а на самом деле потерянные позиции (исходя из логики лососевой рыбалки), упрямо сопротивлялся постоянным бешеным рывкам соперника, пока понемногу и неторопливо, осторожно маневрируя стальной ручкой намотки, не начал сматывать лесу на катушку, подтягивая к себе доблестного лосося. Лосось, в свою очередь, уступал очень неохотно и с заученной медлительностью, он то показывал из воды свою сверкающую розоватым серебром спину, ударами хвоста поднимая в воздух столбы пенной воды, то высовывал наружу свою длинную морду с распахнутым ртом и выпученными неподвижными глазами. Как только лосось находил опору в виде двух валунов, где он ложился поперек, или особо сильный поток течения, на который можно было опереться хвостом, он делал неожиданный, очень сильный рывок и тащил соперника к себе, тянул его вниз по течению на стальном тросе. Всем наступательным предприятиям лосося генерал фон Хойнерт противопоставлял свое жесткое немецкое упрямство, свою прусскую спесь, свое самолюбие и чувство, что на карту поставлен не только его личный престиж, но и честь мундира. Он напряженно испускал хриплые короткие «Achtung!», оборачивался к Бендашу и Шпрингеншмиту, сипло выкрикивал им слова, которые заглушал высокий громкий шум потока. Но какую помощь мог оказать бедный Георг Бендаш своему генералу в такой момент в борьбе с таким лососем? Как мог помочь ему бедный Шпрингеншмит в борьбе с такой форелью? С каждым шагом генерала вперед Георг Бендаш и капитан Шпрингеншмит не могли сделать ничего, кроме как тоже продвинуться на шаг вперед; так, шаг за шагом, уступая сильнейшим рывкам смелого лосося, генерал и двое его офицеров спустились вниз по течению на целую милю.

Борьба продолжалась с переменным успехом уже три часа, когда я заметил ироничную улыбку, зарождавшуюся на желтом, морщинистом лице Пекки и на лицах остальных лапландцев, сидевших с глиняными трубками в зубах. Я посмотрел на генерала. Он стоял посреди стремнины в полном боевом снаряжении: стальная каска на лбу, внушительный маузер на поясе, комариная сетка на лице. Широкие красные лампасы на его генеральских штанах мертвенно отблескивали на ночном солнце. Казалось, он уже не в силах долго сопротивляться упрямой мощи противника. Что-то зарождалось в нем, я чувствовал это, угадывал в его нетерпеливых жестах, в его разгневанном лице, в его акценте, с каким он часто кричал «Achtung!», это был акцент уязвленной гордости и затаенного беспокойного страха. Генерал был взбешен, он боялся. Он боялся осрамиться. Уже прошли три часа в борьбе с лососем, и было не совсем достойно немецкого генерала, чтобы рыба так долго диктовала условия. Он начинал бояться худшего. И если бы еще он был один, но перед нашими глазами, под ироничными взглядами лапландцев, под взглядами солдат эскорта, расположившихся по берегам реки… И потом, уже был прецедент с Советской Россией. Нужно было кончать. Страдало достоинство немецкого генерала, всех немецких генералов, всей немецкой армии. И потом, уже был прецедент с Советской Россией.

Генерал фон Хойнерт вдруг повернулся к Бендашу и хрипло крикнул:

– Genug! Erschiesst ihn![407]

– Jawohl! – ответил Бендаш и направился к лососю. Медленной безжалостной поступью он спустился вниз по течению, подошел вплотную к вздымавшему буруны и волны, тащившему генерала на глубину лососю, остановился, вынул из кобуры пистолет, нагнулся над отважным зверем и в упор дважды выстрелил ему в голову.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.