Безумная паника в Москве

Безумная паника в Москве

Для Жукова абсолютным приоритетом было удержание Можайской линии, получившей название «Московский резервный фронт». Непрочная и прерывающаяся, она состояла из минных полей, пулеметных гнезд, противотанковых рвов и огневых точек – в основном земляных, реже бетонных. Она протянулась на 300 км от Калинина на Волге на севере до Калуги на Оке на юге, проходя через Волоколамск и Можайск, как раз позади Медыни. Командовал ею генерал НКВД Артемьев, командующий Московской зоной обороны (собственно город). Но 12-го, по просьбе Жукова, Ставка издала приказ, по которому Московский резервный фронт был включен в Западный фронт. Отныне в руках Жукова были все рычаги: битва за Москву будет выиграна или проиграна им и никем другим. Чтобы убедить его в этом, Сталин 20 октября лично вызвал главного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга и приказал ему: «Напечатайте в завтрашней газете фото Жукова».

Ортенберг был изумлен: газета никогда не публиковала фотографий военных, кроме как в связи с одержанными ими победами. Он не осмелился задать вопрос зачем и лишь спросил:

 –  На какой полосе, товарищ Сталин?

 –  На второй… Передайте «Правде», чтобы они тоже напечатали.

Много лет спустя Ортенберг расскажет Жукову, что он понял это как проявление милости: Сталин хотел показать своему генералу, что их конфликт, приведший к снятию Жукова с поста начальника Генштаба, исчерпан. «Наивный ты человек,  – ответил ему Жуков.  – Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Сталин не верил, что удастся отстоять Москву, точнее, не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину…»[481]

У Сталина действительно были основания опасаться падения столицы. 7 октября Бок приказал ликвидировать Брянский и Вяземский котлы и одновременно ускорить наступление на Москву. Это было невозможно: сначала следовало уничтожить окруженные советские армии. Только 12 октября фон Бок посчитал, что может перейти ко второй стадии операции «Тайфун», целью которой было окружение столицы СССР. В германском командовании замолчали даже скептики, предпочитая держать свои сомнения при себе. Всех, от Берлина до Вязьмы, охватила победная эйфория. Гитлер приказал фон Боку указать день в октябре, в который он может лично прибыть для парада победы на Красной площади. План Бока, по немецкому обыкновению, заключался в окружении города танковыми соединениями с севера (III и IV танковые группы) и с юга (II танковая армия Гудериана).

Несмотря на распутицу, первые сорок восемь часов наступления принесли немцам новые, весьма важные успехи. III танковая группа, не встречая сопротивления, продвинулась на 150 км на север, достигла Волги и перешла через нее в 30 км восточнее Ржева. Красная армия оставила Медынь и Мценск. До Москвы оставалось 110 км. 13 октября Жуков получил новое катастрофическое известие: танки Гёпнера захватили одну из крайних точек Можайской линии – Калинин. Но центр – прямая дорога на Москву – держался стойко. На юге продвижение XXIV мехкорпуса армии Гудериана к Туле было замедленно действиями никому не известного полковника Катукова, умело использовавшего несколько десятков Т-34 и батальон «Катюш» на флангах наступающего противника. Гудериан признавался, что его обеспокоило не только качество этих танков, но и умелое их использование в бою. Он впервые признаётся, что «потери русских были значительно меньше наших потерь»[482]. Сталин лично позвонил Катукову – явление довольно редкое. Кроме того, командир бригады с удивлением услышал по московскому радио, как Левитан объявил о награждении его орденом Ленина. Через неделю Жуков направит бригаду Катукова на другой конец фронта, на Истру, и… прикажет отдать полковника под трибунал за сорокавосьмичасовое опоздание в выполнении приказа[483]. Сталин лично вмешается, чтобы прекратить дело, в очередной раз иллюстрирующее абсолютную непреклонность Жукова. Хотя бои за Мценск замедлили продвижение Гудериана к Туле, они нисколько не улучшили положения на правом фланге, где советский фронт был одной зияющей дырой, в которую рвались танки, помеченные буквой «Г» (Гудериан). 13 октября они захватили Калугу на другом краю Можайской линии.

Одновременное падение Калинина и Калуги вызвало в Кремле панику. Вечером 13 октября в 78 вагонах в Куйбышев был эвакуирован Большой театр, включая костюмы, кресла и декорации. 16-го советское правительство и дипломатический корпус покинули город во исполнение постановления ГКО, изданного накануне. В 18:20 с Казанского вокзала ушли первые поезда на Куйбышев – «временную столицу Советского государства», расположенную на Волге, в 900 км от Москвы. Эшелоны следовали один за другим с интервалом в двадцать минут. Одним из первых уехал глава Коминтерна Димитров вместе с Морисом Торезом, которого он случайно встретил незадолго до отбытия. «Все ждали, что немцы непременно возьмут Москву»,  – записал он в своем дневнике[484]. А у самого Жукова возникали сомнения в том, что Москву удастся удержать? Его дочь Элла много лет спустя скажет: «Отец никогда и никому – даже членам семьи и ближайшим сотрудникам – не давал ни малейшего намека, что сомневался в возможности сохранить Москву. Но в глубине души он не был уверен в том, что город можно удержать. Однажды, уже после войны, он мне это сказал. Но в то время он никому бы этого не сказал»[485].

16 октября, когда в «Красной звезде» появился заголовок «Угроза нависла над Москвой и всей страной», в столице началось настоящее безумие. Прошел слух: Сталин уехал из Москвы. На окраинах слышна была орудийная стрельба. Во всех госучреждениях сжигали массу документации. Метро остановилось. Милиция исчезла, власть испарилась; самыми яркими признаками надвигающегося конца стали прекращение работы радио и невыход «Правды». Начальство удрало первым. Второй секретарь Московского горкома партии Попов вспоминал: «Я поехал в Московский комитет партии. Там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля. Я спросил ее, где люди. Она ответила, что все уехали. Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо было спасать актив. Людей отвезли в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву? Мы стояли друг против друга – разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру»[486]. Секретная справка горкома партии сообщала: «Из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство отдельных руководителей предприятий и учреждений сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами за эти дни 1 484 000 рублей, а ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей. Угнано сотни легковых и грузовых автомобилей»[487]. Профессор-литературовед Леонид Тимофеев записал в своем дневнике 17 октября: «Директор изд[ательст]ва „Искусство“ с револьвером отнял у кассира 70 тыс., разделил с замами и убежал. Где-то убежал директор кожевенного завода, после чего рабочие уже сами растащили кожи»[488].

Бегство руководителей-коммунистов спровоцировало исход сотен тысяч жителей на восток, с использованием всех возможных транспортных средств. Бандиты отнимали у беженцев сколько-нибудь ценные вещи, грабили магазины, напали на британское посольство, оставленное персоналом. Массовые пьянки, крики «Бей жидов!» напоминали сцены, происходившие в начале Первой мировой войны. Из окон Московского университета на улицы выбрасывали бюсты Ленина и портреты Сталина. Пламя костров, пожиравших тома их произведений, поднималось на сотни метров вверх. В составленной позже секретной справке отмечалось: «Выявлен 1551 случай уничтожения коммунистами своих партийных документов». Многие заводы забастовали, рабочие требовали выдачи зарплаты, препятствовали закладке взрывчатки, предназначенной для уничтожения предприятий. Микояну пришлось ехать на Автозавод имени Сталина и объяснять собравшимся на митинг 6000 рабочих, что вождь в Кремле и никуда уезжать не собирается. Встревоженный распространяющимися слухами, Жуков, перебравшийся со штабом в Перхушково, послал своего охранника Бедова и водителя Бучина узнать, что происходит в столице. Бучин рассказывает, что в кремлевских воротах «Бедов… вышел из машины, пошептался с какими-то чекистами, все с озабоченными и жутко таинственными физиономиями»[489]. Можно поспорить, что Жуков поручил Бедову проверить, по-прежнему Сталин находится в Москве…

В это же самое время тысячи молодых людей добровольно и часто с энтузиазмом записывались в ополчение. Их сразу же направляли на Можайскую линию. В числе этих добровольцев находился философ Григорий Померанц. «У нас не было ничего, кроме канадских винтовок с 20 патронами, которые через три дня заменили французскими – в них было целых 120 патронов»[490]. Несмотря на готовность к самопожертвованию, это были очень слабые в военном отношении соединения.

В конце концов Сталин решил остаться в Кремле. Эта новость восстановила порядок, чему также содействовали объявление с 19 октября в столице осадного положения и расстрел сотни паникеров и погромщиков. Однако, если верить многочисленным свидетельствам, Сталин колебался. Димитрову, секретарю Исполкома Коминтерна, и Молотову он заявил 15-го: «Москву невозможно защитить как Ленинград»[491]. 16-го он сказал в присутствии Микояна: «Я выеду завтра утром»[492]. На вопрос Александра Яковлева: «Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?» – вождь ответил: «Думаю, что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. Вот мы с ними побарахтаемся еще немного и погоним обратно…»[493] На Курском вокзале стоял наготове специальный поезд, а на аэродроме – самолет DC-3. Все было готово. Вот что вспоминал Василевский[494]: «В должность начальника Генерального штаба я фактически вступил 15 октября 1941 года. Шапошников в то время приболел и выехал в Арзамас вместе почти со всем Генеральным штабом. Сталин вызвал меня к себе и приказал мне возглавить группу Генерального штаба в Москве при нем, оставив для этой работы восемь офицеров Генерального штаба. Я стал возражать, что такое количество офицеров – восемь человек – не может обеспечить необходимый масштаб работы, что с таким количеством людей работать нельзя, что нужно гораздо больше людей. Но Сталин стоял на своем и, несмотря на мои повторные возражения, повторил, чтобы я оставил себе восемь офицеров Генерального штаба и я сам – девятый. Только уже позднее я понял его упорство в тот день. Оказывается, на аэродроме уже стояли в полной готовности самолеты на случай эвакуации Ставки и правительства из Москвы, и на этих самолетах были расписаны все места, по этому расписанию на всю группу Генерального штаба было оставлено девять мест – для меня и моих восьми офицеров».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.