СМЕРТОНОСЦЫ
СМЕРТОНОСЦЫ
В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова, поблизости от кинотеатра «Щорс», состоялась встреча двух молодых людей. Надо сказать, что до этого оба человека, которым предстояло встретиться именно в этом, заранее обусловленном, пункте, друг друга не знали. Их фамилии, местожительство, профессии были тщательно законспирированы.
Худощавый, выше среднего роста брюнет с волнистыми, зачёсанными назад волосами и узкими, сжатыми губами, стоящий возле кинотеатра, был наречён его руководителями кличкой Славко. Из карманчика его серого пиджака как опознавательный знак торчал сухой жёлтый цветок.
У другого, подошедшего к нему блондина с продолговатым, худощавым лицом, по кличке Ромко, в руках был свежий номер журнала «Новое время». Но отрывая глаз от засушенного жёлтого цветка, Ромко, помахивая «Новым временем», спросил осторожно:
— Который час?
— Без пятнадцати четыре, — ответил Славко.
— Пойдём в кино?
Это был пароль…
— Нет денег! — отрезал брюнет. — Пойдём на дело! — и, как было условлено, предложил следовать за ним.
Они не спеша дошли до Стрийского парка. Тихо и очень мирно было в парке в пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и багроветь листва деревьев, образующих осенью неповторимую гамму красок.
В это предвечернее время по аллеям старинного парка шагали львовяне, матери гуляли с детьми, подолгу задерживаясь у озера, по которому, изогнув гордые шеи, лениво плавали лебеди. И никто, решительно никто из посетителей Стрийского парка не мог предположить в тот тихий, спокойный час, что одна из укромных его аллей превратилась в место, где идёт подлый сговор об убийстве писателя-коммуниста Ярослава Галана, человека, любящего жизнь, обладающего чутким, нежным сердцем, стремящегося делать людям только добро.
— …Надо убрать писателя Галана! Он предаёт наш народ, — шёпотом сказал Славко, — так велел провидник1. Убивать его будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы…
— И я думаю так, — глухо пробурчал Ромко, — и Буй-Тур приказал то же самое. Ты будешь разговаривать с ним, а я найду удобную минуту и рубану его вот этим, — и Ромко, расстегнув пиджак, показал засунутый за пояс маленький гуцульский топорик с блестящим лезвием. — А эти штуки возьми себе, пригодятся…
Он передал чернявому пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и чёрную ребристую гранату-лимонку. Другой пистолет и ещё одну гранату Ромко, как предписывало ему начальство, оставил у себя. Оба они поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию детской железной дороги и, свернув на Стрийское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.
По тому, как уверенно шёл чуть впереди Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Спросить его об этом Ромко не решался. Условия конспирации националистического подполья запрещали ему быть любопытным. Дверь высокого современного каменного дома Славко тоже открыл уверенно, как человек, неоднократно бывавший здесь, и, не глядя на номера квартир, стал быстро подниматься на четвёртый этаж, так что его спутник с топориком за поясом едва поспевал за ним.
Рядом с дверью, на которой виднелась цифра «10», Славко — сын священника Илларий Лукашевич — задержался и прислушался. Чуть слышно за дверью прозвенел телефонный звонок. Славко прижался ухом к двери. Послышался женский голос.
— Самого Галана ще нема, — шепнул, отойдя от двери Лукашевич, — давай погуляем!
Добрых полчаса они бродили по соседним улочкам на взгорьях Львова, прошли по улице Боя-Желенского к бывшей бурсе Абрагамовичей и затем снова поднялись на четвёртый этаж дома № 18 по Гвардейской улице.
Лукашевич решительно позвонил. Дверь открыла низенькая, полнолицая домашняя работница.
— Писатель Галан дома?
— Його ще нема, но мабудь швидко буде. Заходьте! Будь ласка!
Оба вошли в прихожую, молча расселись на стульях.
Звонок! В прихожую вошла моложавая русоволосая женщина, как оказалось очень гостеприимная, — жена писателя, Мария Александровна.
— А, это вы! — сказала она оживлённо, признавая в молодом человеке по кличке Славко знакомого. — Чего ж вы тут сидите? Заходите в квартиру!
В это время без звонка открылась наружная дверь. В комнату вошёл человек невысокого роста, коренастый, крепкого телосложения, с копной густых, льняного цвета волос, — Ярослав Галан.
На поводке у него была чёрно-белая, пятнистая, на вид очень добродушная овчарка карпатской породы.
— Добрый вечер! — увидев хозяина, сказал Лукашевич.
— Добрый вечер, — ответил Галан. — Что-нибудь снова случилось?
— Сейчас расскажем, — ответил Славко…
Галан спустил с поводка собаку, которая тотчас подбежала к сидевшему в кресле Тому Чмилю, по кличке Ромко, и стала обнюхивать карман, в котором был спрятан пистолет.
Чмиль отшатнулся к спинке стула и спросил жену писателя:
— Она не кусается?
— Нет, это добрый пёс, Джим, любимец Ярослава, — сказала, улыбаясь, Мария Александровна. — Джим только не любит людей, у которых есть оружие.
— Все одно, благаю[20] панн, возьмите собаку! — взмолился напарник чернявого.
Хозяйка увела собаку в кухню…
Художник Семён Грузберг, который писал портрет Ярослава Александровича, был в тот вечер в квартире. Позднее он рассказал мне, что когда незадолго до этого посещения у него с Галаном зашла речь о близком празднике десятилетия воссоединения Украины со всеми украинскими землями, то Галан, помолчав, заметил:
— Праздник не обойдётся без жертв. Националисты на всё способны…
Это суждение основывалось на трезвом понимании политической обстановки в западных областях Украины. Крестьянство, следуя примеру своих братьев над Днепром, становилось в ту осень на путь сплошной коллективизации, несмотря на все попытки националистического подполья запугать террором единоличников. Среди вожаков националистов были люди, прекрасно понимавшие, что сплошная коллективизация существенно ударит по последним очагам национализма.
До этого глубокой воробьиной ночью можно было постучать в окно единоличнику, запугать его, потребовать от него сала, хлеба, молока, самогону, потребовать, чтобы он молчал о таком визите. Другое дело было с колхозниками, которые могли бы сообща охранять результаты своего труда. И как выяснилось позже, именно коллективизация приблизила гибель националистического бандитизма. Но в те решающие месяцы, когда почва под ногами бандеровщины всё более накалялась, главари банд, и прежде всего Тарас Чупринка, решаются на значительный террористический акт.
Для их «популярности», для устрашения мирного населения им уже мало убитых, замученных в бункерах, задушенных «удавками» председателей колхозов, сельсоветов, милиционеров, передовых рабочих, врачей, агрономов, скромных сельских учительниц, которые стали создавать первые пионерские отряды. Всё это, с точки зрения вожаков-оуновцев, «люди малозначительные», которых знают лишь в лучшем случае в пределах одного района.
Надо убить такого человека, которого бы знали все: и на Львовщине, и в Станиславе, и в Ровно, и в Киеве, и в Москве, и даже за кордоном. Словом — надо убить «большого человека», чтобы вестью о его убийстве, которая несомненно распространится далеко за пределами Западной Украины, повысить свой гибнущий «авторитет» и создать у наивных, неосведомлённых людей ложное представление о том, что за плечами у непосредственных исполнителен убийства стоит грозная, тайная, а самое главное — многочисленная организация.
Таким человеком-мишенью стал для преступников очень популярный в народе украинский писатель.
Материалы судебного следствия не дают нам подробного представления о том, как психологически был настроен Ярослав Галан при первой и второй встречах с убийцами, как он вёл себя, но это дополняет рассказ художника Семёна Грузберга.
Он-то и рассказал мне, что, когда Галан, держа руки за спиной, вошёл в плаще к себе в квартиру вместе с собакой Джимом и, увидев поджидавших его Иллария Лукашевича и Чмиля, он побледнел. Чувствовал ли он подсознательно, что в карманах у каждого из посетителей по гранате и по пистолету, а у Томы Чмиля ещё и топор за поясом? Сразу насторожившись, когда Илларий Лукашевич сказал ему, что они пришли снова по делам «своего института», Галан спросил у Чмиля:
— А вы тоже студент?
Сидя, как на углях, Чмиль коротко ответил:
— Так! — и больше, чтобы не выдать себя, в беседу не вмешивался.
Весь последующий разговор вёл теперь Лукашевич, какой-то приторный, елейный. Он то и дело, по словам Грузберга, вытирал тонкими пальчиками длинный нос.
Растягивая слова и объясняя цель вторичного визита, он сказал:
— Наш директор — Третьяков, русский, и известно, что он плохо относится к местным студентам, которые родились тут. Это, конечно, вам понятно, ведь вы — писатель тоже местный…
Галана при этих словах как кипятком ошпарило.
Сдерживая себя, он сказал:
— Вы, хлопцы, что-то путаете. А кем бы вы были, если бы не россияне? Среди воинов Советской Армии, которая освободила наши земли и дала вам возможность учиться, — большинство русских. Вот вы — студент лесотехнического факультета, Советская власть вас учит, чтобы вы были лесным инженером! Это же верная, крепкая профессия, о которой только мечтать могли тысячи ваших предшественников здесь, в Галиции. А кто ещё в вашей семье учится?
— У меня есть ещё два… брата, — медленно, запинаясь, ответил Лукашевич, — один учится в медицинском институте, другой со мной — на лесотехническом факультете сельскохозяйственного института.
— Вот видите, — оживлённо сказал Галан, — в одной только семье будет со временем один врач и два инженера для наших лесов. Три человека пополнят ряды советской украинской интеллигенции.
— Ещё неизвестно, кем я буду, — глядя в сторону, бросил Лукашевич.
— А вы стипендию получаете? — спросил его Грузберг.
— Да. Но что той стипендии? Нам и без неё помогают. (На суде Лукашевич заявил недвусмысленно: «Нам денег хватало. Руководители подполья нам двадцать тысяч вперёд дали, чтобы мы убили Ярослава Г алана».)
Видя, что беседа затягивается, Грузберг посмотрел на часы. Галан, «закругляя» беседу, сказал:
— Никаких жалоб на Третьякова я вам писать не буду. У вас есть одна дорога — хорошо учиться и не иметь никаких выговоров.
— Да, но мы бы очень хотели, чтобы вы написали про Третьякова фельетон в журнал «Перець». Вы талантливо пишете в «Перець». Вот, например, какой вы ловкий фельетон про самого папу римского в «Перце» напечатали!
При этих словах лицо Галана стало гневным, и он отрезал:
— Не буду я писать в «Перець»! Мелкая тема. И я не знаю, зачем вы ко мне пришли! Советую вам — бросьте жаловаться без всякого повода. Учитесь лучше — и всё будет хорошо!.. Марийка, напои хлопцев чаем…
С этими словами писатель и художник ушли в кабинет.
Мария Александровна принесла чай и печенье, присела к столу, принялась гостеприимно угощать посетителей мужа. Ещё недавно она сама была студенткой одного из художественных институтов Москвы и хорошо знала, что значит для студента, живущего на стипендию, и чашка сладкого чая, и печенье.
…Галан, войдя в кабинет, сел в кресло, закурил. Грузберг подсветил его нахмуренное лицо снизу и взял уголь, для того чтобы сделать первый, черновой набросок. Видя волнение Галана, Грузберг тихо спросил:
— Что это за настырные хлопцы, Ярослав Александрович?
— А бес их разберёт! Ко мне разные люди ходят, я ведь депутат горсовета и обязан выслушивать всех — и, помолчав, предложил: — Знаете что, давайте мы с вами чарочку опрокинем? Что-то невесело у меня сегодня на душе. Такого поганого настроения давно не было.
— Нет, спасибо, я не пью во время работы. Вы это знаете.
— Тогда советую вам пить крепкий чай — от него приходит хорошее вдохновение, — и он крикнул в соседнюю комнату: — Стася, принеси и нам крепкого чайку!..
Домработница Довгун принесла Галану и художнику по стакану очень крепкого чая — «гербаты», как называли его здесь по старинке, и Грузберг приступил к работе.
Из соседней комнаты к ним донёсся голос Лукашевича:
— А что этот пан у вас делает?
— Это художник, и он рисует моего мужа, — ответила Мария Александровна.
— Он как-то странно рисует, — заметил Лукашевич.
— А что же в этом странного?
— Я, правда, не знаю, как рисуют настоящие художники. Но вот у нас в институте есть один студент. Так он берёт фотографию, делает на ней клетки и потом переносит всё это на картон с большими клетками. А как же это можно смотреть на живого человека и сразу его срисовывать?
— Это называется рисовать с натуры, — терпеливо пояснила Мария Александровна, не предполагая ещё тогда, что весь этот затеянный наивный разговор был только предлогом для того, чтобы Лукашевич мог попасть в кабинет.
— А мне можно посмотреть, как это делается? — попросил Лукашевич и подмигнул Чмилю. Тот отрицательно покачал головой, давая понять, что задуманное не состоится.
— Если не будете мешать, отчего ж, можно, — сказала жена Галана.
Получив разрешение хозяйки, Лукашевич на цыпочках вошёл в кабинет и стал за спиной Грузберга. Галан был обращён к нему лицом в три четверти и, естественно, не мог видеть руки Лукашевича за спинкой кресла, на котором сидел художник. А Лукашевич уже осторожно вытаскивал своими потными и тонкими пальцами из кармана парабеллум.
— Это вам на память делается? — заискивающе спросил он Галана.
— Нет, это не для меня лично. Портрет пойдёт на выставку. Как называется ваша выставка, Семён Борисович?
Не отрывая глаз от холста, художник ответил:
— У нас готовится областная выставка к десятилетию воссоединения Западной Украины с Советским Союзом.
— А вы слышали о таком празднике? — спросил Галан Лукашевича.
— Нам что-то рассказывали…
— Видите, вы жалуетесь на Третьякова, а сами, советский студент, не знаете простых и таких важных вещей. Это большой праздник украинского народа, праздник великого освобождения.
Голос Галана звучал твёрдо.
Лукашевичу стало ясно, что на этот раз убить Галана не удастся. Мешает присутствие художника и жены писателя.
Он дрожащей рукой засунул пистолет обратно в карман и вышел из комнаты. В столовой они с Чмилем поцеловали поочерёдно руку хозяйки дома, поблагодарили за угощение и вышли.
…Так едва не закончился смертью Галана тревожный вечер 8 октября 1949 года. Но жить писателю осталось уже недолго. Всего шестнадцать дней прекрасной золотой львовской осени…
Ярослав Александрович Галан родился в 1902 году в маленьком местечке Дынов, недалеко от древнего Псремышля — города-крепости, вошедшего в историю первой мировой войны. Нагайки местных и австрийских жандармов с первых дней мировой войны рассекали сорочки на спинах украинских крестьян и ремесленников, заподозренных в симпатиях к России, к русскому народу.
В 1915 году семья Галана эвакуировалась с помощью русской администрации в Россию. В Ростове-на-Дону, где семья жила до 1918 года, юный гимназист видит рождение Советской власти, следит за размахом революционных событий. В Ростовской гимназии он дружит с русскими, армянами, евреями, и уже тогда в нём закладывается дружеское отношение ко всем хорошим людям, независимо от их национальной принадлежности.
В Галиции же, куда довелось вернуться Галану вместе со своими родными в 1918 году, захваченной правительством буржуазной Польши после распада императорской Австро-Венгрии, все последующие годы, до исторической осени 1939-го, господствовал разнузданный национализм. Он всячески разжигался господствующими классами и зарубежной буржуазией, крайне заинтересованной в том, чтобы не допустить на границе с Советским Союзом создания единого фронта трудящихся.
Этому разъединению трудящихся всячески способствовали не только такие профашистские организации, как ОУН, но и униатская церковь. Именно у неё учились вожаки ОУН искусству двурушничества, политической демагогии. Это была целая армия мракобесов-черноризников, ткущих ежедневно паутину обмана. И с этой армией, уже с дней своей молодости, вступил отважно в единоборство коммунист и будущий писатель Ярослав Галан.
…Ярослав Галан был командирован редакцией газеты «Радяньска Украина» в Нюрнберг, на процесс над гитлеровскими военными преступниками. Во время этой командировки писатель много ездил по Центральной Европе, встречался с украинскими эмигрантами, посещал лагеря для перемещённых лиц. Рискуя жизнью, он пробирался в логова матёрых националистов, вёл с ними беседы, запоминал их имена и фамилии, чтобы потом разоблачить их в своих памфлетах. В пьесе «Под золотым орлом» он отлично воспроизвёл в драматической форме борьбу за души перемещённых лиц в послевоенной Европе. Эта деятельность Галана, естественно, не прошла незамеченной мимо националистических центров, особенно Мюнхенского центра, так называемых «Закордонных частей ОУН», связанных с бандитским подпольем, оставленным гитлеровцами в Западной Украине. Ведь Ярослав Галан отлично знал тайные сговоры и связи националистов с врагами украинского народа, как знал решительно все этапы биографии хитрого иезуита Шептицкого. С неутомимой энергией и принципиальностью он стал разоблачать врагов народа, мракобесов, светских и церковных.
Лютой злобной ненавистью возненавидели за это писателя бывшие союзники гитлеровцев… Вот почему в логове украинского национализма — в Мюнхене зреет решение: «Ярослав Галан должен быть уничтожен!»
В послевоенные годы зарубежные центры националистов требовали от своей агентуры, оставленной в западных областях Украины, активной работы по антисоветскому воспитанию молодёжи, отрыву её от всего нового, что принесла Советская власть. Запугивать молодых людей и их воспитателей любыми способами, отравлять их сознание слухами о неминуемой третьей мировой войне, о поддержке американским оружием борьбы «украинских националистов» против Советской власти — вот предлагаемые методы.
Сотни молодых людей Западной Украины приехали в учебные заведения Львова для того, чтобы учиться, овладевать знаниями, стать специалистами, полезными своей Родине, занять достойное место в жизни. А в это время враги новой жизни сеяли среди молодёжи яд национализма и ненависти к Советской власти.
…Как выяснилось впоследствии, ещё в 1944 году Илларий Лукашевич, которому тогда было всего пятнадцать лет, встретил кулацкого сына — националиста Ивана Гринчишина. От него попович Илларий получал националистическую литературу, у него учился ненавидеть Советскую власть. В 1946 году под влиянием Гринчишина семнадцатилетний попович, на вид кроткий, смиренный и ласковый, дал согласие вступить в организацию украинских националистов. Гринчишин организовал ему встречу с «провидником» ОУН, тоже сыном греко-католического священника (заметьте это обстоятельство!) Романом Щепанским и опытным террористом по кличке Лебедь.
Попович Илларий становится активным участником националистической банды. Он распространяет антисоветские листовки в селе Збоище, под Львовом, в котором тогда жил, призывая население не участвовать в предстоящих выборах в Верховный Совет Украины, запугивая простых людей, угрожая им божьей карой.
Лукашевич в стенах Львовского сельскохозяйственного института, который осенью 1947 года так гостеприимно раскрыл перед ним свои двери, собирает сведения о национальном составе, партийности преподавателей и студентов, изучает, где они бывают в свободное время, чем интересуются, каким слабостям подвержены. Собранные данные он передаёт лично Щепанскому. «В общей сложности, — признался Илларий, — мною были переданы в подполье сведения на пятьдесят — шестьдесят профессоров, преподавателей и студентов, сведения о разговорах студентов, выдержки из газет, в том числе и стенных, различных объявлений, в которых содержались данные о преподавателях и студентах».
Он выписывает адреса наиболее активных студентов и преподавателей и рассылает им, в закрытых конвертах, по домашним адресам письма, полные угроз. В письмах от имени банд ОУН требует, чтобы адресаты прекратили всякую общественную работу и всеми силами мешали превращению Львова в крупный индустриальный и культурный центр Украины. Убийством угрожают националисты тем, кто стремится к новой жизни.
Всё это делается в надежде на новое 3 июля…
А теперь мне хочется сделать маленькое отступление…
…Один из самых сильных памфлетов Ярослава Галана— «Чему нет названия» начинается с такой сцены:
«Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в её присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.
Несколько месяцев назад в воробьиную ночь к крестьянской хате, недалеко от города Сарны, пришли вооружённые люди и закололи ножами хозяев. Девочка расширенными от ужаса глазами смотрела на агонию своих родителей. Один из бандитов приложил остриё ножа к горлу ребёнка, но в последнюю минуту в его мозгу родилась новая идея. «Живи во славу Степана Бандеры! А чтобы, чего доброго, не умерла с голоду, мы оставим тебе продукты. А ну, хлопцы, нарубите ей свинины!» «Хлопцам» это предложение понравилось. Они постаскивали с полок тарелки и миски, и через несколько минут перед оцепеневшей от отчаяния девочкой выросла гора мяса из истекающих кровью тел её отца и матери…»
Много ужасов, которые принёс фашизм на советскую землю, довелось мне увидеть в годы войны: и в осаждённом, голодном Ленинграде в первую блокадную зиму, и на скалистых отрогах Новой Земли, поблизости от которой немецкие подводники в упор расстреливали советских моряков, выбравшихся на льдину после потопления гидрографического судна «Шокальский»… Мне раскрылся фашизм во всём его чудовищном содержании и в течение тех нескольких месяцев 1944–1945 годов, когда вместе с членами комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний мы объезжали города и сёла западных областей Украины, разрывали могилы застреленных гестаповцами и оуновцами мирных люден.
Но откровенно скажу, когда ранней весной 1945 года, придя ко мне домой, на улицу Набеляка, но Львове, Галан прочёл мне этот свой памфлет, я содрогнулся и не поверил услышанному.
«Неужели могло быть такое, а, Ярослав Александрович? Ну сознавайтесь: вы немного сгустили краски? Кто мог воспитать подобных чудовищ?»
Всегда добрые, светлые, доверчивые глаза Галана стали грустными. Он сказал глухо: «Это было! Мне рассказал эту историю в Киеве партизанский полковник Макс. Он сам разговаривал с девочкой и видел изуродованные трупы её родителей. Кто воспитал — вы спрашиваете? Прежде всего «организация украинских националистов» и воспитавшая их униатская церковь. Правда, церковники действовали хитрее. Пс всегда они говорили прямо: «Иди и убивай!» Они натравливали исподтишка и, самое главное, всё время благословляли кровавый разгул фашизма. Чего греха таить, долгие годы митрополит Шептицкий пользовался большим авторитетом среди верующих. Целые сёла сгорели на Волыни, подожжённые оуновцами; убивали женщин и детей, сажали их на колы, а Шептнцкий в это время принимал у себя, здесь, в палатах, сановных гостей из гитлеровского рейха…»
…Созданные в Галиции и на Волыни оуновскне разрозненные банды, высокопарно именуемые «Украинской повстанческой армией», прославились своими ужасающими зверствами над мирным населением украинской и польской национальности западных областей Украины, Польши и Чехословакии. Сейчас расползшиеся по разным странам участники кровавых банд в многочисленных изданиях стараются любыми способами прославить свои «акции», называя их «рыцарскими».
«Надо быть тиранами, от которых стонет земля, надо быть разрушителями», — восклицал один из идеологов национализма, фашист Дмитро Донцов, скончавшийся в Монреале.
Другой оуновский пропагандист открыто проповедовал: «Божьи заповеди, созданные христианской моралью, такие, как «не убий, не укради», не подходят для рыцаря-националиста, рыцаря-фанатика. Мы на пограничье степных и оседлых народов применим тактику степовиков. Жестокость против врага никогда не может быть чрезмерной… Нож и отрава, револьвер и коварство — это вещи, которыми националист в борьбе с более сильным врагом может пользоваться, был бы выигрыш на нашей стороне».
Такие откровения полностью совпадают с программным заявлением, провозглашённым некогда в газете «Украинский националист»: «Украинский национализм не считается ни с какими общечеловеческими принципами солидарности, справедливостью, милосердием и гуманизмом». Совершенно очевидно, что подобные наставления (а их множество в националистических писаниях) и подготовили психологически головорезов с нательными крестиками под сорочками-вышиванками. Вот что вспоминает об их «геройствах» оуновец Пётр Мирчук: «5 ноября 1945 года куринь «Смертоносцы» под командованием хорунжего Чёрного совершил налёт на районный центр Отыния возле Станислава… В бою погибло свыше 40 жителей…»
Орудовавший в своё время в Чёрном лесу на Украине бандит Микола Андрусяк в своём журнальчике «Чёрный лес» за март — апрель 1948 года со сладострастием садиста описывает, как он и его сообщники добивали на пути из Россольной в Богородчаны раненых красноармейцев. Были в бандах такие многозначительные клички, как «Волки», «Чёрные черти», «Голодомора», «Змиюка», «Шакал», «Нехристь» и другие. С кем только они не объединялись: с власовцами в горах Словакии, с польскими фашистами из организации «Вольность и неподлеглость», с другими подонками. Их преступное прошлое, словно скальпелем, вскрывал своим пером Галан. Знал он об этом прошлом и настоящем очень много. Ему известно было, например, что излюбленной маршевой песней банды была песня, начинающаяся словами:
Я батька зарізав, я неньку убив,
Свою молоденьку в криниц! втопив…[21]
И когда ватага пьяных головорезов с эмблемой украинских националистов — трезубцем на фуражках-мазепинках проходила по улицам глухих сёл Прикарпатья, из которых так недавно части Советской Армии выбили гитлеровцев, крестьяне, заслышав отдалённую мелодию этой песни, закрывали окна ставнями, молодицы прятались в сараях, а дети дрожали от страха…
…Галан вступил в открытый бой со смертоносцами. А в тот вечер, когда я услышал впервые из его уст потрясающей разоблачительной силы памфлет «Чему нет названия», Ярослав Галан задумался, вздохнул тяжело и, вставая, попросил: «Не смогли бы вы проводить меня, Владимир Павлович? Мне кажется, что какие-то подозрительные типы следили за мной». Скажу совершенно честно: очень и очень не хотелось мне выходить на улицу. Ведь в ту последнюю военную весну на тёмных улочках древнего Львова можно было встретить кого угодно: и террориста из украинских националистов, и польского террориста из Народовых сил збройных, такой же фашистской организации, как и ОУН, и обычного мародёра, вышедшего ночной порой на «охоту» за часами. Вот почему я предложил:
— Оставайтесь ночевать у меня, Ярослав Александрович!
— Ну, если вы боитесь, то я пойду один, — сказал Галан и шагнул к двери.
Слово «боитесь» задело меня.
— Нет, почему, пойдём вместе, — сказал я и, отлучившись в кухню, зарядил там трофейный «вальтер».
Когда мы вышли из ворот, я сразу зашагал на середину улицы, туда, где поблёскивали в темноте сбрызнутые недавним дождём трамвайные рельсы.
— Куда вы? — удивился Галан. — Пойдём лучше по тротуару.
— Так надо! — сказал я, ничего не объясняя. Дело в том, что мои старые и бывалые друзья-пограничники советовали мне ни в коем случае не ходить в ночное время по тротуарам.
Галан пожал плечами и зашагал рядом со мной посередине улицы. Шли молча, только изредка обмениваясь скупыми фразами. У виллы «Мария» улица Набеляка круто заворачивала вправо. Стоило нам повернуть, и мы увидели за углом дома на улице Ленар-товича две прижавшиеся к стене фигуры. Если бы мы шли по тротуару, мы бы обязательно натолкнулись на них. Сейчас же от них нас отделяло несколько спасительных метров.
Один из стоявших за углом сразу же быстро подошёл к нам и отрывисто спросил:
— Це вы стрилялы?
Я не успел разглядеть лицо собеседника, не сразу дошёл до меня коварный смысл его вопроса (никаких выстрелов мы не слышали), но, чтобы отвести от нас подозрение в стрельбе, зная, что после выстрела ствол оружия пахнет нагаром, я выбросил из-за спины правую руку и, поднеся ствол «вальтера» к носу незнакомца, сказал:
— Понюхай!
Он, видимо, не ожидал такого оборота дела. Если бы он попробовал выбить у меня из рук оружие, всё равно пуля поразила бы его. И он, отпрянув, бросил глухо:
— Перепрошую дуже!
— Прошу дуже! — сказал я, и мы разошлись.
Только когда мы прошли десять шагов по направлению к трамвайному парку, до меня дошёл коварный, проверочный смысл вопроса незнакомца: любой безоружный человек ответил бы ему: «Кто стрелял? Да ведь у меня не из чего стрелять».
И я сказал:
— Наверное, это бандеровцы, Ярослав! Пойдёмте задержим их!
Когда мы вернулись, незнакомцев и след простыл. Только много лет спустя, уже после убийства Галана, мне стало ясно, что мы натолкнулись на одну из первых бандеровских засад на его пути, и, кто знает, как обернулась бы наша судьба, если бы, заворачивая за угол по тротуару, мы столкнулись с ними лицом к лицу? Ведь свой пистолет Галан обычно оставлял дома, да и пользоваться им он не умел.
Помню, когда мы ехали с ним вместе по дорогам Германии в мае 1945 года в Чехословакию и грузовик остановился поблизости от Гливице, Галан вынул свой ТТ из потёртой кирзовой кобуры, застенчиво улыбаясь, протянул его мне и попросил:
— Как им пользоваться? Научите, я, право, не знаю.
Надо сказать, что пистолет был в очень запущенном состоянии. Ржавый ствол его был забит хлебными крошками и махоркой, и признака смазки нельзя было обнаружить на его деталях. За такое состояние оружия в армии даже самый добрый старшина даёт несколько нарядов. Таков был Галан. Добрый, доверчивый к людям хорошим, ненавидящий врагов, пренебрегающий личной безопасностью, честный и иногда по-детски наивный.
…И вот спустя ровно двадцать лет с того дня, как мы с Галаном пытались попробовать его захламлённое оружие на шоссе у Гливице, в холле гостиницы «Москва» я неожиданно сталкиваюсь с высоким плечистым человеком в иностранном адмиральском мундире. Среди ленточек многочисленных орденов — на его широкой груди и ленточка ордена Ленина. Мы бросаемся друг другу в объятия. Мы уже знакомы раньше, по Варшаве. Это заместитель командующего военно-морским флотом Польши, бывший командир партизанской бригады «Грюнвальд», а сейчас контр-адмирал Юзеф Собесяк, партизанский псевдоним которого в дни войны был полковник Макс. А рядом стоит в коричневом костюме невысокий человек с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди, лицо которого мне кажется удивительно знакомым.
Собесяк — Макс говорит по-русски с мягким польским акцентом:
— Знакомьтесь, товарищ Беляев. То есть Антон Бринский. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы.
И ещё одни объятия, при которых трудно сдержать слёзы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались… на сорок лет, установив письменный контакт только недавно.
Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанскому псевдониму дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ровенской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и «Боевые спутники мои».
Особенно в этой последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, очень много удивительно тёплых страниц, посвящённых сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под своё командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, секретарь Ровенского комитета партии генерал Василий Андреевич Бегма. Когда я прочёл книгу Антона Бринского о совместных действиях советских и польских партизан, первой мыслью было: сколько же хороших людей на свете! Настоящих! Честных! Воспитанных в духе интернационализма и сумевших не растерять это великое качество коммуниста в окружении страшнейшего разгула фашистской реакции.
На следующий день ещё одна встреча. Адмирал Макс — Собесяк дарит мне свои книги, вышедшие в Польше: «Земля горит», «Бужаны», «Пшебраже», «Бригада «Грюнвальд»» и русское издание книги «Земля горит», написанное им в соавторстве с Рышардом Егоровым.
И вот тут вспоминается мне сразу тот весенний вечер двадцатилетий давности, когда впервые из уст Галана я услышал имя Макса. «Скажите, это было на самом деле? Вы рассказали Галану о той кровавой истории под Сарнами?..»
«…Конечно это было! — говорит Собесяк. — А встретились мы впервые с Галаном в Киеве зимой 1944 года. Я прилетел из партизанского тыла в штаб партизанского движения. А перед тем, как меня отправить, генерал Бегма подарил мне штатский костюм. Ну я и надел его под польский мундир, чтобы не так холодно было лететь в самолёте-«кукурузнике».
В номере одной из киевских гостиниц, какой — сейчас не помню, нашёл польского писателя Ежи Путрамента. У него в гостях был Ярослав Галан. Имени его я до этого ещё не слышал. Обратил внимание на то, что он был худо одет. Сидим, разговариваем, Галан меня расспрашивает о жизни в партизанском тылу. Тут я и рассказал ему об этом случае, который увидел под Сарнами. Галан записывает мои слова в блокнотик, а я вижу слёзы у него на глазах. Он мне и до этого понравился, а теперь ещё больше. Понял я, что ему и горько и обидно, что такие выродки так страшно предают его народ…
…А наша встреча закончилась довольно странно, — оживляясь, добавил адмирал. — Посмотрел я на Галана, на его обшарпанный вид и сказал: «Можно вам сказать наедине несколько слов? Зайдём со мной в ванную».
…Ни Путрамент, которого мы оставили одного, ни Галан, который прошёл за мной, озадаченный, в ванную комнату, не понимали, что пришло мне в голову.
«Раздевайся, брате, — сказал я Галану, когда мы остались вдвоём. — Твоя ветошь тебе ни к чему, а мне этот костюм не нужен!..» С этими словами я снял мундир и сбросил потом с себя штатский костюм, который подарил мне генерал Бегма. Ярослав Галан сперва отказывался принять неожиданный подарок, а потом, когда я объяснил ему, что мы свои люди и нам этот «велькопанский цирлих-манирлих» в отношениях абсолютно ни к чему, разделся и сложил в кучу свою потрёпанную на военных дорогах одежду. К счастью, у коридорной оказался утюжок. Она выгладила костюм Галану, он крепко пожал мне руку, сказал: «Вы хороший человек», и мы расстались друзьями…»
…Эта история, услышанная из уст Собесяка, помогла мне припомнить первую встречу с Галаном в редакции выходившей тогда во Львове польской газеты «Червоны штандар». Я восстановил в памяти облик Ярослава Александровича в сером, слегка великоватом, но хорошо сшитом костюме, из-под которого выглядывала защитная гимнастёрка. И острой болью отозвалась в сердце мысль о том, что Ярослава Галана уже не было с нами в эти дни.
…У Иллария Лукашевича было два брата: Александр, учившийся в медицинском институте, и Мирон, исключённый за неуспеваемость из сельскохозяйственного института. Александр и Мирон Лукашевичи тоже были связаны с бандитами. Ещё в феврале 1949 года бандиты Орест и Довбуш поручают Мирону вызвать из Львова его брата Иллария для встречи с ними. Илларий приезжает. На встрече с бандитами присутствует также и Мирон и слышит, как оба националистических вожака поручают Илларию Лукашевичу собрать самые подробные сведения о писателе Ярославе Галане.
Для начала Илларий обращается к давней приятельнице их семьи, литератору Ольге Дучиминской, расспрашивает её о том, как живёт Галан, каковы его привычки. Он получает у Дучиминской его номер телефона. Именно от Дучиминской попович Илларий узнаёт, что Ярослав Галан по натуре человек добрый, отзывчивый, любит помогать людям и к нему, как к депутату городского Совета, обращается много просителей. И вот тут-то в голове Лукашевича созревает план, как проникнуть в дом писателя.
Илларий собрал всевозможные сведения о Галане, передал их через Мирона в подполье вместе с фотографией дома, где жил писатель, и ждал дальнейших приказов. Чтобы выполнить задание бандитских вожаков и зарекомендовать себя испытанными конспи-раторами-националистами, Илларий вместе с Мироном идут на Гвардейскую.
Прогуливаясь перед высоким домом, где живёт писатель, они находят его балкон, увитый диким виноградом, осматривают подходы к этому дому.
— А что, если мы его кокнем, когда он выйдет из дому, — шепчет Илларий, — а сами скроемся в Стрийском парке?..
Спокойно, хладнокровно два поповича обсуждают план убийства, и после этой прогулки Илларий чертит более обстоятельный план дома, пишет новое сообщение. Всё это Мирон Лукашевич передаёт Щепанскому и Гринчишину.
В первой половине августа 1949 года Илларий посещает квартиру Ярослава Галана, но его не застаёт. Он уехал в Закарпатье.
В конце августа Илларий Лукашевич, смиренный, опечаленный и предельно вежливый, появляется в квартире дома на Гвардейской снова. Ярослав Галан уже вернулся из поездки. Дома кроме него были жена Галана, её сестра и мать, приехавшие погостить из Москвы, и домашняя работница Довгун.
Лукашевич знакомится с Ярославом Галаном:
— Я слышал, вы добрый человек, пан писатель, и помогаете всем, кто попал в беду. Наш лесотехнический факультет, где я учусь, закрывают и на его базе собираются создать лесомелиоративный факультет. Мы, студенты, и я в том числе, очень огорчены. Мы никогда не собирались стать мелиораторами. Все наши хлопцы рвутся перейти в лесотехнический институт, тот, что на Пушкинской, на его лесохозяйственный факультет, но директор сельскохозяйственного института Третьяков никого туда отпускать не хочет. Упёрся — и всё. Помогите нам, товарищ писатель, вы ведь сами когда-то были студентом и знаете, что такое призвание! Третьяков вас послушает!
Ни сам Галан, ни его близкие не подозревали тогда, что просьба эта является как раз той легендой, одобренной в бандитском подполье, по которой Лукашевич должен был пролезть в дом писателя.
Лукашевича приглашают к столу, поят кофе, и Галан обещает студенту сделать всё для него возможное.
На следующий день они встречаются у здания Львовского областного комитета партии на Советской улице. У Галана есть постоянный пропуск в обком партии. Он просит студента подождать его, а сам идёт в здание областного комитета.
Пока он находился там, Лукашевич терпеливо сидит на скамеечке под зелёными ещё каштанами.
Галан быстро вышел из здания обкома и ещё на ходу, улыбаясь, объявил:
— Всё в порядке, друже! Вас кто-то понапрасну напугал. Будете и дальше учиться на лесотехническом факультете.
— Боже, как я вам благодарен! — говорит Лукашевич, пожимая крепкую руку Галана. Кажется, ещё секунда — и он поцелует её, как недавно было принято в галицийских краях. — Не знаю, как мне благодарить вас? Быть может, в следующий раз я вам сотового мёду из Сорок Львовских принесу. В нашем селе у одного знакомого своя пасека и прекрасный липовый мёд…
— Никакого мёда мне не надо! — гневно обрывает Лукашевича Галан, ненавидящий всяческие подачки. — Принесёте мёду — я вас и на порог не пущу. Это моя обязанность — помогать вам, неужели вы не понимаете?
— Прошу прощения, — извиняется Лукашевич. — Я не хотел вас обидеть. Вы такой хороший человек, правду мне люди говорили, побегу теперь до своих хлопцев, порадую их…
Вскоре после этого посещения областного комитета партии в жизни Ярослава Галана происходит событие, обстоятельства которого остались не выясненными до сих пор. Однажды под вечер Ярослав Галан вышел прогуливать собаку на взгорья Стрийского парка. Кое-где в парке шли земляные работы. Когда Галан приблизился к одной из траншей, оттуда послышались выстрелы, и несколько пуль просвистело над головой писателя. Пёс заскулил, прижался к земле и потом сильным рывком потянул Галана к дому. Уже когда совсем стемнело, Галан позвонил мне и рассказал о случившемся.
— Надо немедленно заявить в милицию! — сказал я.
Помолчав немного, Галан ответил:
— Только прошу вас, не говорите об этом Марийке! Ей и так не по себе от всяких телефонных звонков ко мне с угрозами от неизвестных лиц. Я сам разберусь в этом.
На суде над Илларием Лукашевичем и его сообщниками жена Галана Мария Александровна Кроткова сообщила военному трибуналу Прикарпатского военного округа: «Только после смерти Галана мне стало известно, что на него однажды было покушение во время прогулки в Стрийском парке. По нему было сделано несколько выстрелов. Но Галан скрыл от меня это».
…Уже несколько раз, называя по фамилиям подонков, которые начали зловещую охоту за Галаном, мы определяли их биографию словом «попович». Эта биографическая черта отнюдь не случайна. Униатская церковь не только с амвонов, но и в семейной обстановке воспитывала это поколение убийц и фарисеев и не только обучала их, как расправляться с людьми, ставшими на путь прогресса, с вольнодумцами, но и делала своих священнослужителей прямыми участниками кровавых преступлений.
Пять лет назад издательство «Каменяр» во Львове выпустило небольшую, но очень доказательную книгу Владимира Орленко «Непокорённые». В этом документальном повествовании рассказывается, как была полностью уничтожена сразу же после вторжения гитлеровцев в 1941 году одна из первых комсомольских организаций в селе Яструбичи близ Сокаля на Львовщине. Уничтожали комсомольцев кулаки-националисты, а местом их предсмертного заключения и пыток стал подвал в приходе униатского священника Матиаса. Допрашивали комсомольцев в квартире этого попа. Чтобы скрыть допросы и пытки от местного населения, Матиас начал службу божию в сельской церкви.
— Молитесь, люди. Бог поможет! Он смилосердится! — бормотал униатский поп, размахивая кадилом, в то время как на пол его светлицы лилась кровь пытаемых смертоносцами комсомольцев.
— Я же всю свою жизнь молюсь, отче, — не выдержала прихожанка, мать комсомольца Степана Башука, — уже почернела за эти дни, молюсь день и ночь непрестанно. Помогите, отче. В вашей хате мучают наших сыновей. Помилуйте, заступитесь!
— Бог поможет, бог! — огрызнулся священник, — Молитесь все!..
Владимир Орленко описывает мать Степана Башу-ка, которого уже замучили националисты: «…старый Матиас начал проповедь словами, что это пришла кара на людей, которые прогневили бога. К иконе подошёл староста. Он перекрестился, поцеловал икону и вышел из церкви. За ним, расталкивая прихожан, двинулись следователь, комендант полиции… Орися хотела отойти от матери, чтобы поцеловать икону…
— Не надо, доня, не надо! — с болью вскрикнула мать. — Ты же видела, палачи нашего Степана, палачи невинных людей её целовали… Я не хочу верить в бога, которому молятся палачи. Теперь для меня, доченька, нет бога…»
Сейчас возле колхозных построек села Яструбичи на высоком постаменте стоит фигура стройной девушки, поднявшей пылающий факел. А ниже на камне высечены имена первых комсомольцев, которые были зверски замучены смертоносцами в этом прибужском селе с благословения отца Матиаса, одного из чёрных воронов гвардии митрополита Шептицкого. Это не просто памятник — это грозное напоминание, призыв к бдительности, призыв к тому, чтобы честные люди распознавали под чёрной сутаной кровавую душу иезуита и двурушника…
К бдительности всю свою сознательную жизнь неустанно призывал Ярослав Галан.
Ещё до освобождения Львова и всей Западной Украины Галан понимал, что орудовавшая на этих землях «организация украинских националистов» тесно связана со многими иностранными разведками, в первую очередь с немецкой, и, являясь вражеской агентурой, приносит украинскому народу вреда не меньше, чем оккупанты. Пытаясь разъединить общий фронт трудящихся, националисты толкали одурманенную ими молодёжь на путь индивидуального террора.
Галан был подлинным пролетарским интернационалистом.
— Считаю своим долгом, — говорил он, — до последнего дыхания воевать с нашими заскорузлыми в своём убогом мышлении националистами и разоблачать их, где только молено. Ведь я знаю их как облупленных!..
Да, Галан хорошо знал националистов со времён далёкой юности, ещё с конца двадцатых годов, когда учился в древнем Перемышле и по заданию подпольного окружкома Коммунистической партии Западной Украины вёл пропагандистскую работу среди трудящихся разных национальностей, которых националисты пытались натравить друг на друга. Понимая осведомлённость Галана в их тайных комбинациях, украинские националисты ещё тогда замышляли убить Галана, но особенно желательным для них стало его уничтожение после разгрома гитлеровской Германии, когда, вернувшись во Львов в июле 1944 года, Ярослав Галан стал яростно и последовательно разоблачать их устно и в печати.
…Возвращаясь несколько назад, хотелось бы сказать, что ещё до того, как Илларий Лукашевич впервые посетил Галана, его брат Александр по поручению ОУН тщательно изучал жизнь протопресвитера Гавриила Костельника.
Этот пожилой священнослужитель, уроженец Югославии, местности Бачва, где проживают и поныне так называемые «бачванские русины», отличался политической дальновидностью. Костельник одновременно был и поэтом-философом, написал грамматику для бачванских украинцев. Костельник нашёл в себе силы решительно порвать с заблуждениями и ошибками прошлого, сумел понять всё то главное, ценное, что принесла на землю Западной Украины Советская власть. Естественно, в стане священнослужителей, ориентирующихся на Ватикан, Костельник был белой вороной. Мне приходилось неоднократно беседовать с Гавриилом Костельником, и я поражался его эрудиции, широкой образованности и подчас забывал, что передо мной сидит служитель церкви.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.