1. Хозяева и рабы

1. Хозяева и рабы

Почти каждый гражданин стран – участниц войны как-нибудь пострадал, но степень этих страданий очень различалась. Историки описывают события преимущественно в терминах вооруженных столкновений, которые, безусловно, и определили исход конфликта. Но его следует понимать и как факт, изменивший жизнь сотен миллионов людей, многие из которых никогда не видели ни одного поля сражения. Страх увечья или смерти – общий для всех, особенно в наступившем веке авиабомбардировок. Но помимо этого люди страдали от многих других несчастий: от голода и болезней, отсутствия любимых, распада общин. Мучительны были и менее значительные проблемы, вроде невозможности преподнести подарок близкому человеку. «День рождения Евы, – пишет о своей жене 22 июля 1944 г. в Дрездене Виктор Клемперер, еврей, у которого нацисты конфисковали все имущество. – Снова с пустыми руками, даже без цветочка»¹. При этом, чтобы мучительно страдать, совершенно необязательно было находиться под пятой оси: Сталин депортировал на восток огромное количество советских граждан, принадлежавших к национальным меньшинствам, которых он подозревал в нелояльности, в особенности чеченцев и крымских татар, – всего 3,5 млн человек. Вследствие этого умерло несчетное количество людей, в том числе от тифа, который разразился во время их транспортировки. Их мучения, в отличие от страданий гитлеровских жертв, задокументированы скудно, но известно, что среди депортированных было четыре Героя Советского Союза – бериевские чистки никого не щадили.

Среди прочих жертв СССР было 1,5 млн поляков, сосланных в Сибирь или в ГУЛАГ в 1940–1941 гг. во исполнение сталинской политики этнической чистки. По крайней мере 350 000 погибло от голода или болезней, еще 30 000 было расстреляно. Эдвард Матыка, двадцатилетний солдат, наивно полагал, что русские не будут препятствовать его бегству в Румынию из оккупированного немцами района Польши. Но в январе 1941 г. он был арестован советским патрулем, помещен в тюрьму и приговорен к пяти годам каторжных работ за «нелегальное пересечение границы и попытку шпионажа в интересах врагов СССР». В октябре, после многонедельного путешествия на лагерных баржах, он и его товарищи были принуждены пройти 65 км до своего лагеря по жестокому морозу. «Четыреста теней шли друг за другом медленно, с трудом, оставляя следы в глубоком снегу… Мы шли через лес, и колонна начинала растягиваться и редеть по мере того, как из нее выбывали слабые и имевшие скарб».

Следующие полтора года они провели в лагере в ужасных лишениях. В некоторые дни, даже в лагерной больнице, Матыка просыпался с инеем в волосах. Каждый день погибало в среднем двенадцать человек. О своем отчаянии поляк пишет: «Я был так далеко от всех, кто мне дорог, и лежал больной среди неизвестных мне умирающих людей. Я знал, что, если я умру, я буду забыт, как все те безжизненные тела, которые выносили каждый день, и моя семья никогда не узнает, что со мной случилось. Я плакал, как беспомощное обиженное дитя, и молился о чуде». Его послали на работы за полярный круг в лагерь под названием Усть-Уса на производство мясных консервов для заключенных. К тому времени, когда он и его товарищи наконец освободились, они голыми руками построили железную дорогу протяженностью 1000 км. Матыка горько писал: «Наверное, под каждой шпалой лежат кости поляков и других узников»².

Феликс Лахман, еще один польский узник ГУЛАГА, впоследствии написал горькое стихотворение:

Блохи клопы клопы блохи

Еще клопы еще блохи

Крысы вши мошки мухи

И истребляющие хлеб мыши

Грязь слякоть нет мыла

Смрад вонь нет силы

Нет веры нет надежды

Ощупью в темноте

Наши постели голые доски

Наши соседи одни безумцы

Наши мечты шеренги

Американских танков³.

В отчаянных обстоятельствах СССР июля 1941 г. Сталин амнистировал 50 295 поляков из лагерей и тюрем вместе с 26 297 военнопленными и 265 248 из специальных поселений и ссылки. Значительное количество солдат впоследствии присоединилось к Первой Польской армии, организованной на территории Советского Союза. В следующем году 115 000 других поляков, из которых 73 000 были военными, а остальные – женщины и дети, изумились, получив разрешение покинуть СССР через Персию, где они передавались под ответственность Британии. Несмотря на то что министр иностранных дел Энтони Иден признавал страшную участь поляков, которые «живут в душераздирающих условиях, больные и умирающие от голода», новые хозяева без радости приняли на себя это бремя. В июне 1942 г. британские колониальные власти в Каире писали в МИД, выражая озабоченность масштабом польской миграции: «Как ни жестоко это звучит, если эти поляки умрут в России, дело войны никак не пострадает. Если им [разрешат] проследовать в Персию, мы, в отличие от русских, не сможем позволить им умереть, и делу войны с нашей стороны будет нанесен серьезный ущерб. Должны быть приняты меры, чтобы эти люди не покинули СССР до того, как мы подготовимся к их приему… сколько бы человек ни умерло в результате»⁴.

Этот бесстыдно черствый анализ иллюстрирует огрубение некоторых из тех, кто руководил усилиями союзников по ведению войны, перед лицом стольких конкурирующих трагедий. Польская миграция все равно состоялась: британский чиновник от медицины в Персии, ответственный за прием беженцев, докладывал, что 40 % больны малярией и практически все дизентерией, поносом, недоеданием или тифом. Прошло почти два года, прежде чем эти польские солдаты по состоянию здоровья смогли присоединиться к армии союзников в Италии, где они с честью воевали до конца войны. Их близких перебрасывали из лагеря в лагерь в гуманных, но все равно нерадостных условиях английского плена. Многие были переправлены в Индию, а оттуда в 1945 г. в Британию, где большинство решило остаться до конца жизни. Пусть поведение британцев по отношению к этим полякам было небезупречным, но прежде всего они – жертвы жестокого преследования со стороны СССР, державы, примкнувшей к демократическим странам в предполагаемом «крестовом походе во имя свободы».

Тем временем в Европе приблизительно 20 млн человек были перемещены со своих довоенных мест, часто при ужасных обстоятельствах. Как-то вечером в 1940 г. еврей из Лодзи Шмулек Голдберг позвал свою девушку Розу в ближайший спортивный клуб, где они провели много счастливых часов. Теперь клуб был поврежден бомбой и забит досками. Они бродили по заброшенному спортивному залу, где Шмулек однажды выиграл конкурс по танцам в паре со своей матерью. «Я в последний раз надел свою яркую одежду и коричневую фетровую шляпу. Мы остановились, и я повернулся к Розе. “Меня зовут Шмулек Голдберг”, – сказал я тоном официального представления. “Меня зовут Роза”, – сказала она, и ее глаза блестели от слез. Я поклонился, а она в ответ сделала реверанс. Мы вальсировали в тишине под музыку, которая звучала лишь в наших сердцах»⁵. Этой ночью, посреди всхлипов и долгих объятий Розы, Шмулек сказал ей свое последнее «прощай». Он бежал из Лодзи и выжил, хотя последние годы войны провел в Освенциме. Своей девушки он больше не видел никогда.

Одним из главных чувств сотен миллионов людей стало чувство совершенной над ними несправедливости: они не заслужили всех этих бедствий, опасности, лишений, одиночества и ужаса, которые выбросили их из повседневной жизни в чуждую и смертельно опасную среду. «Я не считаю, что я плох, – писал британский артиллерист лейтенант Джон Гест, – и не верю, что большинство людей, включая немцев, плохи, по крайней мере заведомо не настолько плохи, чтобы по заслугам быть ввергнутыми в такую войну»⁶.

Разумеется, люди в странах под управлением оси находились в худшем положении: почти все попали под гнет как солдат врага, так и новых коллаборационистских властей. Вот что написал малайский китаец Чин Кион: «Прежний общественный порядок перевернулся. Те, кто вчера был никем, стали большими шишками. Бывшие подонки и отбросы общества, такие, как каторжане, известные мошенники, прохиндеи и неудачники, стали новой элитой, наслаждающейся официальной благосклонностью и властью»⁷. На Яве две молодые голландки, путешествующие с матерью в безнадежно переполненном поезде, были поражены, не получив тех мест, к которым они привыкли. Пожилой индонезиец заметил их смятение. «Ya Njonja, daly Iain sekarang, – язвительно сказал он матери девушек. – Да, мадам, теперь все по-другому».

Эта голландская семья вскоре стала жертвой гораздо худших бедствий. Элизабет ван Кампен, дочь плантатора, провела годы между своим пятнадцатым и восемнадцатым днем рождения в японском лагере интернированных с матерью и двумя сестрами, едва цепляясь за жизнь. Она страдала от недоедания, авитаминоза, вшей, болела дизентерией и пережила несколько приступов малярии. Миссис ван Кампен потеряла большинство зубов; ее муж погиб от рук японской полиции кэмпэнтай. Элизабет пыталась сохранить рассудок, грезя о своем идиллическом колониальном детстве и о мире за пределами их стен, но «как можно мечтать запертым в грязной, переполненной тюрьме, когда лежишь на вонючем матрасе, полном насекомых? Как можно мечтать, когда твой желудок умоляет о пище? Как можно мечтать без музыки? Мне было 17 лет, но я стала бояться любых грез»⁸.

В оккупированных государствах закон больше не имел абсолютной власти, но становился тем, чем захватчики хотели его сделать. Не многие немцы были столь щепетильны, как чиновник абвера Гельмут фон Мольтке, который во время визита в Осло обнаружил, что живет в реквизированном норвежском доме. «Чувство, что мы вошли в чужой дом, сидим там, как воры, когда хозяин, по моим сведениям, находится в концлагере, было отвратительным»⁹. В апреле 1940 г. в Лодзи семья Шлезак была выселена из своей маленькой квартиры и магазина, которые были отданы их соседям, этническим немцам. Мать Ежи горько плакала. «Мой дорогой отец был кротким великаном. Я никогда не видел, чтобы он выходил из себя. Когда он смотрел, как Бухгольцы забирают наш дом и магазин, он трясся от гнева, но не мог ничего сказать в присутствии двух людей из гестапо»¹⁰.

Немецкие и японские авантюристы, не сумевшие достичь высокого положения и уважения в собственном обществе, стали проконсулами в новых владениях своих стран. Такасе Тору, могущественная фигура в Сингапуре под властью Японии с 1942 по 1945 г., насмехался над ведущими китайскими предпринимателями: «Я уже три раз был в Малайе и видел многих из вас за обеденным столом… но тогда вы не обратили на меня внимания»¹¹. Японцы потребовали «в дар» от китайцев 500 млн стрейтсдолларов, переименовали много улиц и перевели время на токийское – на два часа вперед. В 1942 г., во время короткого «медового месяца» между бирманцами и их «освободителями», труппа классического японского театра исполняла во время выступления в Рангуне такую песню:

Будем плясать весело!

Если плясать весело,

Нужно плясать в Токио.

Гоп! Гоп!

Среди цветов в Токио¹².

Но из-за своей наглости и жестокости японцы быстро утратили благорасположение бирманцев. Подобным образом и малайцы были в ужасе от поведения своих новых хозяев, в том числе от их привычки мочиться на людях. Местное население возмущала японская традиция выражать свое неудовольствие с помощью пощечины. Оккупанты неохотно изменили эту практику в 1943 г., постановив, что только высшие офицеры, начиная с полковника, могут бить туземцев. Однако на практике к этому ограничению мало кто прислушивался. Кристофер Бэйли и Тим Харпер, яркие летописцы азиатских событий, писали: «Японцы вряд ли могли похвастаться б?льшим уважением к местной культуре, чем британцы, и во всяком случае были более жестоки»¹³.

Ганс Франк, нацистский правитель Польши, в 1942 г. написал в дневнике: «Гуманность – слово, которое мы не смеем употреблять… Власть и полная уверенность в возможности применять силу без какого-либо противодействия есть самый сладкий и пагубный яд, который только можно ввести в сферу управления». Это важное утверждение, поскольку оно запечатлевает то радостное возбуждение, которое пережили многие немцы и японцы, обнаружив себя вкупе со своими местными приспешниками на постах, дающих им абсолютную власть над жизнью и смертью. В мирное время поведение мужчин и женщин ограничено не только законом, но и социальными условностями; даже те, у кого нет внутренних нравственных запретов на грабеж, причинение боли и убийство, находятся под властью механизма, не позволяющего им это делать. Но люди, оказавшиеся у власти при тоталитарных режимах, среди коих заметное место занимал Советский Союз, познали освобождение от всех ограничений и от гарантий святости человеческой жизни, с одним лишь условием: убийства должны лить воду на мельницу системы, которой эти люди служили. Эта огромная, ужасная свобода будоражила своих обладателей: те немногие высокопоставленные нацистские чиновники, которые впоследствии давали откровенные показания, описывали свой опыт могущества в лирических выражениях.

Жертвам, привыкшим к жизни в упорядоченных сообществах, было трудно осознать последствия своего полного бессилия. Пропасть между буржуазным обществом с его законной деятельностью, с одной стороны, и входом в Освенцим с надписью «Arbeit Macht Frei», с другой, была слишком велика для немедленного постижения. Оккупация и потеря независимости казались и так достаточно тяжелой участью; только постепенно стало понятно, что могут быть более глубокие уровни страдания. Руфь Майер, молодая еврейская беженка из Австрии, живущая в Осло, 25 апреля 1941 г. написала о своих попытках получить американскую визу: «Была в американском консульстве по этому поводу. Обещали точно дать визу после войны. Но до этого никак… Надо иметь терпение»¹⁴. Несчастная девушка еще не понимала, что невозможность добиться визы – не просто досадное неудобство, а вопрос жизни и смерти, причем ее собственной: через пять месяцев она была депортирована и убита. Даже в 1944 г. Эдит Габор, восемнадцатилетняя дочь будапештского торговца бриллиантами, описывает, как, получив известия о судьбе европейского еврейства, «мы думали: “Ну, это происходит с другими людьми, в других странах”»¹⁵. Лично она была напугана, но напугана недостаточно. В этом же году ее отправили в первый из череды концлагерей, где она чудом выжила в невыразимых мучениях. Вся ее семья, кроме одного брата, погибла в газовых камерах.

Многие люди встретили смерть далеко от поля боя. Наиболее драматична судьба европейских евреев, однако миллионы других гражданских лиц – русских, поляков, югославов, греков, китайцев, малайцев, вьетнамцев, индийцев – были истреблены в результате преднамеренного убийства, случайного взрыва, болезней или голода. Их смерть была не менее ужасной от того, что случилась при неизвестных обстоятельствах, в какой-нибудь разрушенной деревне, а не в Освенциме или Майданеке и не сопровождалась какой-либо искупительной возможностью сопротивления или получения наград. Гельмут фон Мольтке из абвера был потрясен известием о массовых расстрелах заложников на оккупированных территориях. 21 октября 1941 г. он написал жене:

«В одной сербской области две деревни сожжены дотла, казнено 1700 мужчин и 240 женщин. Это “наказание” за нападение на троих немецких солдат. В Греции в одной деревне расстреляно 220 мужчин. Деревню сожгли, женщин и детей оставили рыдать по погибшим мужьям, отцам и домам. Во Франции прямо сейчас идут массовые расстрелы. Наверняка более 1000 человек истребляются подобным образом каждый день, и еще 1000 немецких мужчин приучаются убивать. И все это детский лепет по сравнению с тем, что происходит в Польше и России. Могу ли я, зная об этом, сидеть в своей теплой квартире и пить чай? Не становлюсь ли я причастным к этому? Что я скажу, когда меня спросят: “А что ты делал в это время?” В субботу начались облавы на берлинских евреев»¹⁶.

Сегодня холокост часто обсуждается в отрыве от других фактов. В каком-то смысле это логично, поскольку евреи были специально выделены для геноцида. Однако в учетной документации Освенцима, самого известного из лагерей смерти, подчеркивается количество людей других национальностей, разделивших судьбу еврейских узников. Наиболее точные статистические данные показывают, что всего в лагерь поступило 1,1 млн евреев, из которых 100 000 выжило; из 140 000 поляков выжила половина; из 23 000 цыган погибли все, кроме 2000; умерли все 15 000 советских военнопленных; из оставшихся 25 000 людей других национальностей, в основном политзаключенных, была убита половина. Помимо почти 6 млн евреев, убитых нацистами, в немецком плену умерло более 3 млн русских, и огромное число нееврейских гражданских лиц было зверски убито в СССР, Польше, Югославии, Греции и других оккупированных государствах.

В связи с этим кажется важным оценивать холокост на общем фоне того, как Гитлер правил своей империей. Одним из самых трогательных и просвещенных защитников подобного контекста была Руфь Майер. Двадцатидвухлетняя беженка в Осло, всего за месяц до своей собственной депортации и убийства в Освенциме, написала в дневнике: «Если замкнуться в себе и смотреть на эти гонения и муки евреев только с точки зрения еврея, развивается некий вид комплекса, который медленно, но непременно приведет к психологическому кризису. Единственное решение – увидеть еврейский вопрос в более широком контексте… с точки зрения угнетаемых чехов и норвежцев, угнетаемых рабочих… Мы станем богаче, лишь когда поймем, что не только мы – раса мучеников. Что кроме нас страдает еще бессчетное множество, которое будет страдать таким образом до конца времен… если мы… если мы не будем бороться за лучшую…»¹⁷ Здесь Руфь обрывает мысль, с раздражением отмечая стойкость своего собственного инстинктивного желания видеть еврейскую трагедию как уникальную, но спутанность мыслей не умаляет благородство и альтруизм слов этой весьма молодой женщины, произнесенных на пороге могилы.

Одной из самых больших ошибок Гитлера, с точки зрения его же собственных интересов, оказалась попытка одновременно с ведением войны обустроить попавшие под его власть восточные территории в соответствии с нацистской идеологией. Практически все параллели между Гитлером и Черчиллем бесплодны, но одна кажется не лишенной смысла: британский лидер вызывал раздражение своих министров, а также немалого количества своих сограждан отказом серьезно заняться вопросом внутренних социальных реформ до достижения победы. Немецкий руководитель, наоборот, начал решительное преображение покоренных на востоке стран через несколько недель после оккупации. Он провел масштабные высылки коренного населения, чтобы освободить место для немецких колонистов, и осуществил массовые убийства, особенно евреев и общественно-политических активистов, независимо от того, противились ли они его гегемонии или нет. Человеческая «цена вопроса», разумеется, не волновала нацистов, но эти действия дезорганизовали экономическую и сельскохозяйственную сферу гитлеровской военной машины. Некоторые представители народов, причисленных к низшим расам, пошли на службу к немцам ради пропитания и других благ, или из ненависти к евреям, или просто ради удовольствия от собственного господства и жестокости, однако безудержное насилие озлобило миллионы бывших подданных Сталина, которые могли бы стать добровольными приспешниками немцев.

В оккупированной Западной Европе в 1940–1941 гг. нацисты нашли много активных или потенциальных сотрудников¹⁸. Руководители вишистской Франции были готовы вступить в партнерство с рейхом, которое могло бы найти поддержку многих жителей Франции и предположительно привело бы к войне Франции против Великобритании. Но гитлеровская экономическая эксплуатация подвластной Петену страны, особенно навязанный завышенный курс марки против франка, постепенно обозлила французов еще до введения в 1943 г. принудительных работ в Германии, ненавидимых всеми Service de Travail Obligatoire.

Нацистские массовые депортации из Польши, Чехословакии и Украины нанесли серьезный ущерб сельскохозяйственному производству. Оказалось, что многие из этнических немецких колонистов, определенных для замены коренных жителей, не имеют ни охоты, ни должной квалификации для выполнения таких функций. Все успешные империи прошлого отчасти опирались на верховенство силы, но отчасти и на какую-то компенсацию покоренным народам за подчинение в виде стабильности, процветания и права. Нацисты же, наоборот, предлагали только насилие, коррупцию и управленческую некомпетентность. Они могли бы возразить, что своими репрессиями успешно подавили любое существенное сопротивление своей оккупации везде, кроме Югославии и СССР. Это правда, но только часть правды.

Многие оккупированные страны, и особенно Франция, по принуждению внесли значительный вклад в военную экономику Германии: все вместе они обеспечивали около 9,3 % вооружений рейха, а сельское хозяйство Дании покрывало 10 % немецких продовольственных нужд. Но Гитлер оказался бы в лучшем положении, если бы предложил покоренным народам стимулы, а не только угрозы, поощрения, драконовские конфискации имущества и продукции. Нацистское представление об экономике было примитивным до гротеска. Они рассматривали прирост благосостояния как игру, в которой для выигрыша Германии кто-то другой обязательно должен проиграть. В результате этого начиная с 1940 г. империя Гитлера постоянно разграблялась, чтобы финансировать войну, что не могло не кончиться ее банкротством.

До нацистской иерархии медленно доходило, как глупо убивать потенциальных рабов во время нехватки рабочей силы из-за мобилизации большинства трудоспособного населения Германии. Адам Туз рассчитал, что немцами были убиты или брошены умирать 7 млн мужчин трудоспособного возраста, в основном евреев, поляков и советских военнопленных, большинство между 1941 и 1943 гг. Он описывает холокост как «катастрофическое уничтожение рабочей силы»¹⁹. В 1941?1942 гг. нацисты считали, что сложности с обеспечением германского народа пропитанием легче всего устранить путем уничтожения каждого нежеланного рта в их досягаемости. 16 сентября 1941 г. на совещании в Берлине, где присутствовал Геринг, обсуждалась нехватка продовольствия. Рейхсмаршал заявил, что было бы немыслимо урезать пайки гражданского населения Германии, «принимая во внимание наши настроения»: люди Гитлера требовали как морального, так и материального подтверждения того, что война – стоящее дело.

Единственный выход, рассудили нацисты, – уменьшить обеспечение местного населения на оккупированных территориях и советских военнопленных. 13 ноября генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер сказал своим начальникам отделов, что «военнопленные, которые не работают, должны будут голодать». Таким образом, советские узники начали умирать в огромных количествах, одни от голода, а другие от рук охранников, которым было дано неограниченное право убивать, чтобы контролировать поголовье доведенных до отчаяния людей, отданных на их милость. К 1 февраля 1942 г. погибло почти 60 % из 3,35 млн советских пленных; к 1945 г. умерло 3,3 млн из 5,7 млн взятых в плен.

Только к 1943 г нацисты осознали, что у голодных ртов имеются также полезные руки: они запоздало признали разумность и даже необходимость сохранять пленных для поддержания сокращающейся промышленной рабочей силы Германии. Когда новую политику претворили в жизнь, Геринг благодушно замечал, что русские выполняли 80 % работ по производству Ju-87 Stuka. К осени 1944 г. почти 8 млн иностранных рабочих и военнопленных были заняты в немецкой экономике – 20 % всей ее рабочей силы. BMW использовала 16 000 пленных только на своем мюнхенском заводе; хотя с ними по-прежнему обращались с узаконенной жестокостью, их паек был увеличен ровно настолько, чтобы поддерживать жизнь. Работодатели в промышленности просили о том, чтобы наказания производились за пределами рабочих помещений, а не на территории фабрики на виду у всех: не хотели огорчать немецких сотрудников. Огромная сеть охраняемых кварталов была устроена в каждом большом немецком городе и вокруг них, чтобы вместить иностранцев всех мастей. В районе Мюнхена было 120 учреждений для военнопленных, 286 бараков и общежитий для гражданских лиц и публичный дом для них, а также семь подразделений концлагерей, включая одно из отделений Дахау, – всего 80 000 койко-мест.

Основная часть немецкого гражданского населения не может с достоверностью заявлять, что не знала о концлагерях и системе рабского труда: маленьких девочек, живших неподалеку от Равенсбрюка, застали за игрой в лагерных охранниц. Пленных широко использовали на тушении пожаров, спасательных работах и разборе завалов после авианалетов. Их также отправляли разбираться с неразорвавшимися бомбами, и это было настолько опасно, что охранниками таких отрядов предпочитали ставить эсэсовцев, осужденных за уголовные преступления. Чтобы обеспечить постоянную доступность рабов, в городах были устроены филиалы лагерей. Например, узников Заксенхаузена отправляли в Берлин, где их за полосатую одежду называли «зебрами». В Оснабрюке матери жаловались эсэсовцам, что дети на школьном дворе вынуждены наблюдать, как охранники бьют заключенных. В СС ответили, что «если дети еще недостаточно суровы, им необходимо стать тверже»²⁰.

Местные власти обычно ценили этот дешевый труд, который мэр Дуйсбурга назвал «весьма удовлетворительным». Но некоторые штатские порицали мнимое «потакание»: прораб на дорожных работах написал в марте 1944 г.: «Мы все еще слишком мягки к военнопленным и другим трудовым отрядам на наших улицах. По-моему, лучше выбросить одного человека за борт, чем позволить, чтобы мы все пошли ко дну»²¹. Эсэсовцы часто использовали пленных для поиска ценностей в разрушенных зданиях ради своей личной выгоды – в Дюссельдорфе двое мужчин были убиты, чтобы они не могли разоблачить прибыльный бизнес своих тюремщиков. Гражданские врачи часто подписывали фальшивые свидетельства о причинах смерти застреленных или забитых до смерти узников. В этом, как и во многом другом, немецкая медицинская братия проявила готовность прислуживать нацистскому режиму. Узники на принудительных работах продолжали умирать даже тогда, когда их поставили на службу индустрии рейха – отчасти потому, что сохранялся разрыв между потребностью в их услугах и желанием нацистов кормить их. По некоторым подсчетам, погибло 170 000 из 2,7 млн угнанных на работы советских граждан, а также 130 000 поляков и 32 000 пленных.

Однако начиная с 1943 г. смертность среди пленных резко упала. Даже некоторых евреев оставляли в живых: например, рабочих огромного комплекса IG Farben рядом с Освенцимом. Главные зверства холокоста (кроме уничтожения венгерских евреев) были уже позади. Иностранные работники и рабы никогда не были адекватной заменой немецкой рабочей силе – считалось, что они отстают в труде от немцев минимум на 15 %, а может, и на 30 %²². Было глупостью и варварством полагать, что голодающие и подвергающиеся насилию субъекты рабского труда могут достичь такой же производительности, как те, к кому относятся хотя бы с минимальной гуманностью. Система концлагерей, из которых СС желали сделать доходные предприятия, была неэффективна даже по своим правилам, но только рабский труд дал Германии возможность вести войну до 1945 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.