Бригада «отпетых кораблей»

Бригада «отпетых кораблей»

В 1958 году нас на все лето бросили на торпедный полигон. По нам отрабатывали стрельбу новыми торпедами, разумеется «болванками», то есть без боезаряда. Однако и это не было полностью безопасно, так как массивное тело торпеды, идущей с большой скоростью, в случае ошибки глубины прохождения ее под кораблем, могло просто пробить корпус корабля или значительно его повредить. Особенно запомнились ночные стрельбы, когда по следу идущей на нас торпеды, из темноты ночного моря, вырывались разноцветные ракеты, точно обозначавшие ее путь. Когда торпеда проносилась прямо под килем нашего корабля — это впечатляло. В Феодосии нас временно подчинили 52 Бригаде опытовых кораблей, под командованием капитана I ранга Пилипенко, человека с большим чувством юмора. Так на одном из общих собраний офицеров бригады, разумеется, не случайно, он оговорился так:

— Товарищ офицеры! Слушайте приказ по 52 бригаде отпетых (вместо опытовых) кораблей!

Дружный хохот прервал его выступление. А по существу Пилипенко был прав, кроме нас в бригаду входили старые корабли разных рангов, по которым стреляла артиллерия, проводились торпедные стрельбы и т. д. Запомнился он мне и тем, что как-то во время строевого смотра, остановился напротив меня и спросил:

— Товарищ капитан м/с, вы случайно не родственник адмиралу Нахимову?

— Никак нет, товарищ капитан I ранга, — удивленно ответил я.

— Ну тогда я вас накажу за ваш внешний вид.

А дело было в том, что в те времена особый шик был в том, чтобы из чехла фуражки удалить пружину и фуражка превращалась в подобие блина, и была похожа на головные уборы, которые носили адмиралы 19-го столетия. В конечном счете я отделался замечанием и приказанием восстановить форму фуражки, чтобы не путать головные уборы морских офицеров разных веков. Еще Пилипенко устраивал в доме офицеров прекрасные вечера отдыха с хорошим столом, горячительными напитками, танцами и развлечениями за очень небольшие деньги. Как это ему удавалось — большой секрет. Но что было — то было и хорошо запомнилось.

Штаб 52 бригады находился на бывшем парусном немецком судне, носившим у нас имя «Дунай». Каюты на судне были из хорошего дерева, кругом остатки бывшей роскоши. Про это судно ходила байка, что на нем были съемки отдельных сцен кинофильма «Отелло», где Дездемону играла Скобцева, прекрасная актриса и красавица. Говорили, что однажды режиссер никак не мог отыскать ее в чреве корабля и обратился к вахтенному матросу:

— Вы не видели Скобцеву, может, знаете, где она сейчас находится?

И матрос, якобы, не моргнув глазом, отрапортовал:

— В пятой каюте, ее там дездемонят.

Правда это или нет — история умалчивает, но байка существовала. Наша жизнь в Феодосии была регламентирована работой полигона, и там орудовали разработчики и испытатели, люди гражданские, которые, если не было стрельб и пусков, закрывали море «на замок» ровно в 17.00. Мы шли в базу и уже на подходе к порту, волейбольная команда во главе со мной, стояла на юте в полной боевой готовности. Как только опускали трап — мчались на городскую волейбольную площадку и до ужина играли с городскими ребятами. Командир и замполит приветствовали это, а мне, как физоргу, было просто необходимо подготовить команду, ибо в Севастополе мы играли на первенство эскадры. Команда была хорошей, двое были перворазрядниками и выступали мы весьма успешно.

Наша семья жила в Феодосии в маленькой комнатушке, куда влезала кровать, стол, шкаф и пара стульев. Дочь спала в огромном фибровом чемодане, куда при переездах влезало все наше скудное барахло. Чемодан ставили на ночь на стол, а утром снимали. Взрослой дочери я иногда напоминаю, что не в богатстве и красивой мебели счастье, что были времена, когда она спала в чемодане, а мы с женой еле помещались на кровати, но были жизнерадостны и веселы. С хозяевами жили дружно, вместе по воскресеньям ходили на пляж, отмечали какие-то праздники. Все было тогда гораздо проще и скромней, что не мешало нам искренне веселиться и быть счастливыми.

Пребывание в Феодосии запомнилось еще и тем, что меня впервые крепко надули. Дело в том, что для обогрева в осеннее и зимнее время нам выделяли по лимиту каменный уголь. Кажется по тонне на семью. И вот при переезде в Феодосию, я снял какой-то флигелек, холодный и сырой (другого не нашел) заплатил за 2 месяца вперед и завез уголь, а через неделю мерзавец хозяин заявил, что раздумал нам сдавать, ибо к нему едет какая-то родня. Пропал уголек! И так бывало, но крайне редко, ибо в последующие многочисленные переезды мы сталкивались с хорошими людьми. А с хозяевами в Севастополе переписывались потом лет двадцать.

Однажды в Феодосии я впервые понял, что такое туман в море. Возвращаясь в базу из похода, вблизи Феодосии, попали в такой густой туман, что не видно было абсолютно ничего. Навигационная радиолокационная станция, имеющаяся у нас на вооружении, имела мертвую зону и метрах в пятидесяти от корабля мы ничего не видели. Я уже был на мостике, ожидая швартовки, и подготовился к роли «черного ящика». Командир приказал:

— Доктор, давай к рынде и непрерывно подавай сигнал, чтобы обозначить нас для других кораблей. Кроме этого корабль подавал гудки. Несмотря на эти меры, я вдруг отчетливо увидел, как из тумана выплывает какое-то судно, чуть-чуть не пропоровшее наш нос. Я яростно звонил в рынду, чуть не оторвав ей язык, а этот болван все равно прошел в нескольких метрах от нас, здорово напугав всех. Тогда впервые понял, что такое туман на воде, не видно ни зги и очень опасно, ибо чревато столкновениями.

Время шло. На исходе четвертого года моей службы на эсминце, ушел на повышение капитан 3 ранга Мищенко (Румпель). Его назначили старпомом на первый ракетный крейсер ЧФ «Дзержинский», где через пару лет он дослужился до командира, а затем ушел в штаб Северного флота. Я привык к нему, к его характеру, к его манере говорить с подчиненными. Он оставил след в моей памяти, как оставляет след первая учительница. Надолго, на всю жизнь. Во многом благодаря ему я стал по-настоящему корабельным офицером, а не просто медиком. На его место пришел высокий, широкоплечий, несколько угрюмый и малоразговорчивый капитан 3 ранга Огородников. Он командовал нами недолго и запомнился мне тем, что при швартовке отдавал на 30–50 % меньше команд, чем Мищенко, и швартовался прекрасно. Все говорили, что он был сильный и умелый командир и не удивительно, что в дальнейшем, когда он был назначен на более новый и продвинутый эсминец 56 проекта, получал призы за отличные стрельбы. Борис Афанасьев, как я уже говорил, был «сослан» в ракетные войска и старпомом стал капитан-лейтенант Довбня. Мне стало с ним менее комфортно, ибо Борис Васильевич-то был до 18.00 строгим начальником, а затем другом. Довбня же был моим прямым начальником 24 часа в сутки. Сменились штурман, артиллерист, помощник командира, многие младшие офицеры и лишь я да Вася Празукин твердо сидели на своих местах без движения вверх и даже вниз. Такая стабильность меня не радовала, годы шли, академические знания таяли, не подкрепляясь практикой, будущее было туманным, и я решил действовать. Пока был Огородников командиром, он от меня отмахивался, как от мухи:

— Доктор, как будем стоять в ППР — идите в госпиталь, практикуйтесь, я вас не держу. Я все понимаю.

И я после КУМСа (курсы первичной специализации) пасся в первом терапевтическом отделении ГВГ ЧФ, которым руководил полковник м/с Рубанов Яков Абрамович. Это был моложавый (ему было 39 лет), очень энергичный и доброжелательный человек. Будучи по происхождению евреем, он не раз говорил: «Мы, русские люди…» и добавлял, что мы должны делать будучи русскими людьми. В войну он был партизанским доктором в Крыму, а это было очень опасно, ибо крымские партизаны не поддерживались местным татарским населением, а чаще просто предавались и выдавались немцам. Он был потенциально дважды смертником, как партизан и как еврей. Я был в него просто влюблен и ходил за ним по пятам. Это был прекрасный врач-терапевт, обладающий, кроме знаний, великолепной медицинской интуицией. Заметив мое рвение в изучении терапии, он говорил: «Ты у меня третий на очереди по переводу с корабля в госпиталь». Кстати, это обещание в дальнейшем он выполнил. А пока я сам искал способы уйти с корабля на лечебную должность.

Ушел на повышение командир Огородников, на его место был назначен капитан 3 ранга А.В.Михайлов, суховатый служака, не позволяющий никому никаких вольностей. У меня с ним сразу установились несколько натянутые отношения. Я понимаю, доктор, — говорил он, — что вам все надоело, что вы засиделись на корабле, но служба есть служба, терпите и служите, как положено. Никаких скидок как старослужащему корабля я вам не делаю. Понятно?

— Так точно, — отвечал я.

— Вот и правильно. Идите и готовьтесь к походу, скоро выходим в море.

1960 год был пиком хрущевского развала флота и авиации ВМФ. Сначала об авиации. Авиацией я всегда интересовался и очень уважал авиаторов. Ну а как их можно не уважать, когда даже повседневный труд летного состава это небольшой подвиг. Обслуживающий состав — авиационные техники и инженеры обычно появлялись на аэродроме и летом и зимой в часы, когда все нормальные люди крепко спали, а им в дождь и стужу необходимо было готовить самолеты к полетам, а это весьма кропотливая и ответственная работа. Летный состав — люди постоянного профессионального риска. Небо есть небо, на обочину при отказе не заедешь. И так день за днем, год за годом. Вот почему им можно многое прощать.

В Крыму в те годы, было несколько больших аэродромов соответственно и гарнизонов, где базировались самолеты разного боевого назначения. И многие из них «пошли под нож». Особенно жалко прекрасные Ил-28. Они были и бомбардировщиками и торпедоносцами. Отлично отработанный и испытанный самолет с хорошими на тот период тактико-техническими данными. И вот этот самолет первым стал жертвой политических и прочих игр нашего мудрого кукурузника. Очередь дошла и до кораблей. Мы и не знали, что наш корабль, далеко еще не старый (построенный в 1949-50 годах), намечен в жертву, так называемому, разоружению. Простояв пару месяцев в заводе и сделав очень качественный ремонт, касающийся, в том числе, и артиллерийских и торпедных систем управления огнем, мы заставляли матросов чуть не облизывать каждый проводок в этих системах, как вдруг поступила команда высокого начальства отойти от стенки и стать на бочки в Северной бухте. Отошли и встали, гадая, что будет дальше. А дальше было, по моим понятиям, преступление, даже не перед кораблем и флотом, а перед душами тех людей, которые в течение двух месяцев с утра до вечера, подчиняясь приказам командиров, тщательно проверяли, ремонтировали, красили и заботливо ухаживали за вверенной им техникой, зная, что от качества ремонта зависит боеготовность корабля. Им ведь постоянно это внушалось на всех занятиях, тренировках, политзанятиях и собраниях. И вот результат. К кораблю подогнали огромный стотонный плавучий кран. Убрали с верхней палубы личный состав, кроме начальствующего состава соответствующих боевых частей и, проведя какие-то демонтажные работы, зацепили сначала носовую артиллерийскую башню и выдернули при помощи этого крана ее с места, а затем подняли вверх и погрузили на огромную баржу. Картина была самая удручающая. Из нижней части башни, как кишки из чрева, свисали и качались на ветру кабели, на палубу сыпались подшипники, на которых вращалась башня.

Артиллерист, мужественный и стойкий капитан-лейтенант Галанцев не мог скрыть слез. Его хозяйство, эти замечательные орудия, из которых только недавно мы так удачно отстрелялись и радовались всем экипажем — были вырваны со своих мест безжалостно и безвозвратно. И все это на глазах матросов, которые, прячась от командиров, все равно видели все это варварство. Эта военная техника, которой они гордились и лелеяли, в одночасье, волей бездумных руководителей, шла на слом. Это было не просто кощунство, это был плевок в души людей, которым как бы продемонстрировали ничтожность их труда и волнения по поводу качества ремонта и приведения матчасти в идеальное состояние. Все мы, не зависимо от специальностей, были шокированы, оскорблены и унижены происходящим действом. Командир угрюмо стоял на мостике, не отвечая на вопросы офицеров. После артиллерийских башен, так же варварски, вырвали торпедные аппараты и корабль «жертва хрущевского разоружения», как боевая единица флота перестал существовать. «Корабль-цель» — вот окончательный приговор с переводом из корабля II ранга в III ранга и соответствующими кадровыми изменениями. Я к этому времени был так замучен корабельной службой и отсутствием перспективы, что готов был уволиться с военной службы в любое время.

Увидев и осознав идиотизм решений нашего политического руководства по отношению к Флоту и, в частности, к судьбе «Безудержного», я схватился за перо и написал письмо на имя Хрущева, где описал с каким варварством проводят его решения о сокращении флота, обратив особое внимание на моральный аспект этого действа и влияние его на умы и чувства личного состава и их моральное состояние на перспективу. Письмо перед отправкой решил прочитать нескольким офицерам корабля. Они слушали молча, сочувственно глядя на меня, видимо предполагая, что доктору, как военному, скоро придет конец. Наверное, так бы и произошло, если бы кто-то из них не «капнул» замполиту, что Разумков пишет крамолу с возможными последствиями. Уже на следующий день, утром он явился ко мне в медпункт и потребовал прочитать письмо на имя Генерального секретаря товарища Хрущева. Я сказал, что оно уже запечатано.

— Распечатай и читай, — категорически приказал он.

Я его вскрыл и прочитал. Зам взял его себе и сказал, что если я сам не дорожу своими погонами, то должен думать о других, намекая, разумеется, на себя и командира, упустивших воспитание корабельного «вольнодумца» с возможными для них оргвыводами.

— Хочешь писать — стихи пиши или рецепты, и не лезь не в свои дела, — заключил он. — Много вас тут критиков. Политику партии и правительства не одобряешь, что ли?

— Нет, нет. Только не это. Политику партии и правительства я всегда «одобрям».

Я смирился и, наверное, правильно сделал, ибо всегда помнил напутственные слова контр-адмирала Бельского, нашего политического вождя в Академии, сказанные им при выпуске:

— И последнее, товарищи офицеры. Примите к сведению слова старика, прослужившего сорок лет на флоте — не писайте против ветра, кроме брызг на собственные штаны — никакого удовольствия не получите. До свидания, братцы!

Так, бесславно и в короткие сроки, закончилась жизнь одной из боевых единиц черноморской эскадры, эскадренного миноносца «Безудержный» и началась жизнь корабля-цели с бортовым номером 72. Сократив офицерский состав до минимума, меня опять не стали трогать.

— Доктор, что вы ерепенитесь, замолкните! — рассержено говорил Михайлов.

— Вы, как и я, всегда нужны, хоть на барже, хоть где, там, где есть люди и плавсредства. Вот так то.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.