ФРАНЦУЗСКИЙ ДЕМАРШ

ФРАНЦУЗСКИЙ ДЕМАРШ

«На это общие отговорки не потребны, а только постоянная ревность к службе Отечеству».

Потрясающие воображение поражения союзника, Османской империи, побудили правительство Франции в конце 1770 — начале 1771 г. пойти на чрезвычайные расходы. Большая партия французских военных и инженеров устремилась на помощь султану в Стамбул, меньшая — в Австрийскую империю, на территории которой базировались конфедераты. Глава французского военного контингента полковник Дюмурье нашел в лидерах конфедерации «вельмож с азиатскими нравами», не способными за картами, вином и флиртом ни о чем договориться. Но не уныл, а, галантно прибегнув к услугам графини Мнишек, временно объединил буйных панов и стал проводить в жизнь масштабный план по превращению шляхты в подобие армии.

Когда создать войско из своевольных поляков не удалось, неунывающий Дюмурье выписал офицеров из Франции. На немалые деньги своего короля он нанял в формируемые батальоны дезертиров из прусской и австрийской армий. (Складывается впечатление, что это были солдаты, откомандированные к французам австрийцами и пруссаками, вредившими России совершенно неофициально.) По его плану, Барская конфедерация должна была получить к весне 1771 г. 60-тысячное войско, чтобы скоординированными ударами на Варшаву, Краков, в Литву и Подолье заставить русских очистить Речь Посполитую, Молдавию и Валахию. Само собой, отпущенные конфедератам средства пошли в основном на вино и карточные игры, но все равно их силы к заданному сроку достигли 4 тысяч человек, не считая тысячи с лишним наемников Дюмурье, экзерцирующихся за границей.

«По моему разумению, — писал Суворов Веймарну о численности конфедератов в начале марта 1771 г., — я их еще не свыше тысяч четырех считаю во всей Польше, однако и то против прошлогоднего если не вдвое, то в полтора (раза больше), как бы их ни били». Их следовало разгромить, пока они «в разброде», не позволяя соединиться, разбить надежно и без потерь (Д I.246). Веймарну и многим другим на русской стороне было невыгодно такое окончание войны. Суворову пришлось взять инициативу в свои руки.

Когда конфедераты, после препирательств, 31 марта 1771 г. приняли план кампании, он был в наиболее опасной части уже сорван Суворовым. Ни в грош ни ставя вельможных болтунов, храбрые полковники Савва Цалинский и Казимир Пулавский в середине февраля ринулись на прорыв в Литву. «Намерение их было, — рапортовал Суворов Веймарну, — одно из наиопаснейших: сорвать Красник, потом Пулаву, впасть в Люблин и потом в Литву» (Д I.233). Ошибка состояла в том, что это была зона ответственности Суворова.

Александр Васильевич был под Ландскроной, когда получил известие о походе Цалинского к Люблину. Конечно, его мог поразить и полковник Штакельберг, но Суворов после Ландскроны не доверял даже суздальцам. В ночь на 18 февраля он сам настиг Савву в местечке Рахове. Противник имел 400 драгун (из которых половина, как полагал Суворов, принадлежала Пулавскому), сидевших в момент атаки в корчмах. «Воронежские драгуны, — наутро сообщил Суворов Веймарну, — действовали штыками. Конницы и с казаками было у нас человек с двести, пехота пришла после и окончила дело. Убитых нет, а ранены драгун Воронежских два, казак один. Я принужден здесь остановиться, за отправлением пленных, которых всех ныне с двумя офицерами восемьдесят один человек, в Люблин».

«Пехота поступала с великою субординацией, — добавил он в рапорте 19 февраля, — и за то я с нею помирился… В Рахове мне удалось самому, так сказать, взять корчму драгун. Саввинской обоз взят весь… Большая часть пехоты выехала из Рахова на (отбитых у неприятеля) конях… вся моя конница ими поправилась. Обоз и пленные меня весьма обременяли». Из отряда Саввы, «может быть, пропала половина, потому что пехота отыскивала укрывшихся в строениях и обороняющихся скалывала, а всего ушло к пулавцам и Краснику человек 50, да за Вислу нечто убралось». Савва Цалин-ский бежал, но погиб от смертельной раны в бою 13 апреля.

Суворов воздал особые почести капитану Суздальского полка Панкратьеву, который в день боя в Рахове подвергся атаке главных сил Казимира Пулавского на своем посту в Краснике. 100 суздальцев в 9-часовом бою за двое ворот и пролом, сделанный поляками в стене, отстояли Красник и заставили войско Пулавского бежать. Тем самым пулавцы спаслись от Суворова, мчавшегося на помощь Краснику, посадив пехоту на коней. «Сомневаюсь, — рапортовал Суворов о силах обоих полков конфедератов, — чтоб их всех более 1000 было… Если пенять на меня, что я зашел в горы (к Ландскроне), то как мне не пенять, что (другие командиры) их подпустили из Ченстохова и Великой Польши»?! (Д I.228–230)

Александр Васильевич сочувствовал хорошему офицеру Панкретьеву, который «недавно, по так называемой у офицеров безкуражице, что множество младше его выходили в майоры», подал прошение об отставке. Он сам был хорошо знаком с «бескуражицей». Лишь к сороковому дню рождения, 13 ноября 1771 г., генерал-майор получил, с сопроводительной запиской Веймарна, свой первый орден святой Анны (высланный ему с запиской графом Паниным еще в сентябре). Очень красивый (красный эмалевый крест на золотой вязи) орден был возложен на полководца «по воле всемилостивейшей государыни, награждающей особливую к службе Отечества ревность» (Д I.168; П 14). И — ни слова о победах, ни отклика на планы умиротворения Польской земли…

Напрасно Суворов с начала 1771 г. твердил о наращивании сил конфедератов и губительности политики командиров воинских частей, превратившихся в магнатов и в соперничестве между собой блещущих ложной отчетностью. Он прямо писал Веймарну: «Ныне же бунтовщики просто сказать подерзновеннее и избалованы, а сильнее против прошлогоднего почти вдвое, то есть прошлого года около сего времени было их везде всех на все тысячи две-три, а ныне тысячи четыре или пять». Разгромить их с малыми силами русских «уже мудренее» (Д I.249).

Веймарн не откликался на призывы Суворова активизировать борьбу с конфедератами. Командующего в Варшаве вполне удовлетворяла оборонительная тактика, в которой он не хотел ничего менять даже под угрозой усиления конфедератов. Разрозненность русских бригад и полков, командиры которых не стремились координировать свои действия, устраивала Веймарна в высшей степени. Война шла, русская военная администрация управляла поместьями конфедератов, войска брали законную добычу, львиная «государева» доля которой стекалась в Варшаву; государыня время от времени награждала за легкие победы над бунтовщиками; лояльные паны были щедры, а польки — как всегда прекрасны: чего было еще желать? На судьбу разоряемого войной народа Веймарну, как и панам, было наплевать.

Конфедератам тоже было неплохо: они были окружены героическим ореолом борцов за веру и отечество, купались в пламенной любви патриотических женщин и забирали себе все, что хотели, а от набегов отдыхали в укрепленных монастырях и на своих всем известных базах, которые русские войска отчего-то не трогали… Не все мечтали принять героическую смерть, но ведь никто не ждал, что паны будут искать ее в бою. Лихой конь всегда готов был унести польского витязя подальше от страшных русских штыков. Утомившись бежать, можно было тихо и мирно сдаться в плен, уехать в свое поместье, укрепить здоровье, а там, глядишь, собраться на новые «подвиги».

Словом, все были довольны, кроме простонародья, до которого никому не было дела. Оно привычно страдало, т.к. видало и не такое. Никто не хотел «раскачивать лодку», кроме Суворова, полагавшего, что армия, призванная защищать «обывателей», своей функции в Польше не исполняет. Помочь Александру Васильевичу могли только пылкие французы — и они помогали воистину «от души». Всю страну будоражили слухи о грандиозных планах Дюмурье, способных нарушить удобное всем течение полувоенной жизни.

Обеспокоенный Веймарн ордером № 275 от 10 февраля известил Суворова о намерениях противника захватить Краков для проведения сейма и выбора нового короля. Якобы для этой операции в Ландскроне изготовлялись петарды, а в Ченстохове делались запасы. Александр Васильевич, основным занятием которого, судя по рапортам, была военная разведка, пытался объяснить начальству, что все это ерунда, все шевеления противника ему известны. Вот если бы «полковник Древиц с его войском подвинулся к Кракову, все дело было бы легче, и мы были бы сильны, чтоб и Ченстохов, и Ланскорону держать в узде», т.е. блокировать эти два бунтовских гнезда и вывести их из игры. «На это общие отговорки непотребны, а только постоянная ревность к службе Отечества» (Д I.232, 248, 251).

Лишь 22 февраля Суворов понял, что из страхов Веймарна относительно нападения на Краков можно извлечь пользу. Он направил рапорт, что (раз уж русские войска не планируют упреждающих действий) Краков может быть захвачен Пулавским. Прийти на помощь Кракову, писал Александр Васильеивч, «мне тяжело, хотя и поспею, буду драться… Правда, что ныне, дабы и меня в опасность не ввергнуть, надлежит войскам команды господина полковника и кавалера Древица поспешить к краковской стороне для сближения со мною». Напугав начальство, раз оно желало пугаться, как следует, Суворов поставил Веймарну ультиматум: «Новые эти движения выйдут пустыми, ежели он, господин полковник, в моей точной команде состоять не будет… Два хозяина в одном дому быть не могут… В противном случае я от ответственности свободен» (Д I.233).

Ультиматум был отвергнут — Веймарн нарушать удобное ему соперничество командиров не захотел. Но Дюмурье не отставал и так кричал о своих планах, что вести о грядущем захвате Кракова дошли до Вены, оттуда до Петербурга и, наконец, до русского посла в Варшаве. В этих условиях Веймарн не решился дать коменданту Кракова и Древицу приказы действовать независимо от Суворова, получившего 21 апреля предписание готовиться к выступлению в Малую Польшу. Это было все, что нужно Александру Васильевичу, чтобы, как старшему по чину, принять власть над войсками Краковского района и навести там порядок. Древиц не мог даже сказать «нихт фирштейн»: Суворов знал этот его трюк и отдавал приказы письменно, на чистейшем немецком языке…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.