Как я стал «богом войны»

Как я стал «богом войны»

Остатки 86-го дорожно-эксплуатационного полка от Дороги жизни, с грунтового участка Кобона – Волхов выведены на переформирование, за зимний период мы понесли большие потери. После ночного перехода сосредоточились в районе торфяных поселков под Синявиным. Этот рабочий поселок был захвачен немцами, вместе со станцией Мга и городом Шлиссельбург населенные пункты составляют третью дугу кольца блокады Ленинграда. Гнусное, гиблое место, болота, торфяные разработки, гари. Близость переднего края чувствовалась в грохоте взрывов, каждый бугорок земли нашпигован военной техникой, оружием, людьми. Все это было укрыто, закопано в землю, замаскировано. В лесу была поляна, располагаться постоянно на ней не позволили, потому что над лесом висел «горбыль», всевидящий глаз немецких войск. Хотелось выйти, полежать на сухой земле под лучами весеннего солнца, разуться, раздеться, просохнуть, отдохнуть, вздремнуть часок-другой, но нельзя, демаскируем полк. Слышим команду:

– По-олк, смирна-а! – то дежурный, заметив приближающуюся машину с начальством, приводит личный состав в предусмотренное Уставом положение, а мы разлеглись, расхлебенились. Оставалось только пригнуть головы, видеть, как офицер идет, словно на шпорах, чеканит шаг, докладывает, будто занимаемся боевой подготовкой. Ухмыляемся, наша рота была в одной лишь полной готовности – поспать.

– Вольно! – как-то хрипло, не так, как всегда, подал команду командир полка, одним этим словом было сказано – попадаем в пехоту. Что нам, та же винтовка, та же ложка, хуже не будет, лучшего не ожидать. К строю подходит начальник штаба полка, за ним незнакомый артиллерист. Всем красив – стать, выправка, мужественное лицо, глаза приветливые и смелые. Шагает вдоль строя, пристально всматривается в каждого, то на одного, то на другого показывает рукой:

– Ты. Ты. Ты.

Попал и я. Пройдя до конца недлинного строя, офицер приказал выйти избранным. Рассчитались, закончили сороковым, все, как на подбор, рослые, стройные, подтянутые. Подошел старший сержант, чувствуется воин кадровой закалки, боем опаленный, представился:

– Помкомвзода разведки.

У командира на груди орден Красной Звезды, у разведчика медаль «За отвагу», правительственные награды в 1941–1942 годах были редкостью, в нашем полку их было лишь три. Старший сержант собрал красноармейские книжки, отнес писарям, вернулся к строю, приказал снять и раскрыть вещевые мешки. Что было лишним, распорядился выбросить, двоих красноармейцев, имевших в шмотках непотребное, вывел из строя, заявив:

– В артиллерию и разведку барахольщиков, мародеров не берут.

Проверил заправку, многим подтянул ремень на 1–2 дырки, пилотки приказал надеть, как положено, а не «лопухом на уши», повел лесом в штаб артиллерийского полка 177-й стрелковой дивизии. Самых-самых забрал в разведчики, меня направили во вторую батарею 262-го артполка 1-го стрелкового корпуса. Так я стал артиллеристом. Однополчане, оставшиеся в строю, пополнили стрелковые части. Назначили подносчиком артиллерийских снарядов 76-мм пушки образца 1902/30 года, теперь я не сапер, не дорожник, а артиллерист, звучит!

Майским вечером 1942-го прошел крещение. Расчет вел огонь с закрытой огневой позиции, трудно было привыкать к выстрелам, сжатый воздух давил уши, вызывая боль и глухоту, бывалые вояки советовали не закрывать рот, тогда барабанные перепонки меньше болят. Раззявой ходить? Так и мотался с закрытым ртом и открытыми ушами, наутро опять стрельба, днем снова и снова, я действительно стал артиллеристом, то есть полуглухим.

Вечером налетели бомбардировщики, батарейцы стремительно бросились в укрытия, кто в землянку, кто голову под пушку, без головы ведь не жилец. Заходят два «юнкерса», заметили, сволочи, теперь не отвяжутся, наших в небе ни одного. Кубарем скатываюсь по порожкам в землянку, думаю, в артиллерии жить можно, это не кювет придорожный, здесь затишнее, три наката из бревен, не каждая мина пробьет.

– Еще летят, – крикнул заряжающий орудия красноармеец Самусенко.

Выглянул из землянки, а тут:

– Тра-та-та-та! Цок, цок, цок! Дзи-инь, – пули заговорили по накату землянки, по лафету и броневому щиту орудия. Командир расчета старший сержант Рубежанский строго глянул на меня, выговорил:

– Дронов, слышишь, по тебе плачут, дзинькуют. В другой раз не зевай, не храбрись попусту.

В одном из боев наша батарея вела огонь под обстрелом артиллерии немцев. Как новичок, сдающий экзамен, да и просто по своему обыкновению, по казачьей натуре подхватной, неуемной, мотался со снарядными ящиками от окопчика к орудию. Подносить снаряды положено вдвоем, напарника не было, сноровистые действия понравились командиру орудия, он доложил по команде, я, как говорится, был сразу замечен. Особенно сложно в ночной стрельбе. Ведем огонь на уничтожение немецкой батареи, они стреляют в нас, кто кого, дуэль еще та.

– Три снаряда, беглым, огонь! Левее 0-10, прицел, три снаряда, огонь!

– Быстрее, быстрее, точнее наводить!

Батарея врага умолкла. Днем и ночью, почти весь июнь, июль крушим артиллерийскую мощь блокады. В одном из боев ранен Самусенко, меня тут же назначили заряжающим, повысили! Стал в расчете не пятым номером, а третьим (второй наводчик, первый командир). Не день и не два возились со мной наводчик орудия сержант Копылов, командир старший сержант Рубежанский, они сделали из меня артиллериста. Незаметно, но зримо появились выправка, аккуратность, прорезался интерес к воинской службе, я по-серьезному приступил к изучению артиллерийского дела.

Подумаешь, заряжающий, но попробуй за три секунды подготовить и послать снаряд в патронник казенника пушки, не чурбак ведь сунуть. Не снимешь колпачок взрывателя – пошел снаряд фугасным, в болото, там взорвется, а немцам на радость ни одного осколочка. Сними колпачок вовремя, то снаряд, как упадет, тотчас жахнет, коснувшись чего-либо фрицевского паршивого, немцам капут. Не дай Бог поспешить, промахнуться, направить снаряд не в патронник, а в спешке тронуть взрывателем по затвору, или упустить на лафет, взлетишь высоко, погибнет и расчет, и пушка. Сколько снарядов разных: осколочный, бронебойный, шрапнель, с осветительными, с зажигательными, все надо изучить заряжающему. Рубежанский рассказал нам, что при установке взрывателя на осколочное действие снаряд при разрыве создает 600–800 убойных осколков, создающих площадь сплошного поражения размером 8?5 метров. В шрапнельных зарядах было 260 круглых пуль. Кстати, ежедневно и еженощно волокли в запасе полный комплект снарядов с желтой головкой. То были осколочно-химические снаряды ОХ-350 с химическими отравляющими веществами. Гитлер это знал, потому и не применил свои газы.

Часто направляли на помощь пехоте, в который раз мы опять в траншеях, в роли обычных стрелков. Что случилось на переднем крае, не знаем, опять в руках винтовка-трехлинейка, гранаты, каска, патронташ, фляжка, котелок, ложка, все, что надо пехотинцу. Идем на передний край, ходы сообщения мелкие, на позицию следуем гуськом, с интервалом. Вырыты траншеи и ячейки боевого охранения, на дне коричневая торфяная жижа, вычерпывать приходится каждую ночь, днем выплескивать нельзя, сразу вызовешь огонь на себя.

Вот уж правду сказал А. Твардовский:

Где в трясине, в ржавой каше

Безответно – счет не в счет —

Шли, ползли, лежали наши

Днем и ночью напролет.

Перемокшая пехота

В полный смак клянет болото

И мечтает о другом —

Хоть бы смерть, да на сухом.

По дну положили жерди, ветки, «отель» накрыт одним накатом. Сначала были семеро, через четыре дня остались пятеро, спали поочередно, днем бодрствуют не менее троих, ночью четырех бойцов, иначе немцы живьем уволокут. В светлое время можно было спать двоим сразу, ночью только одному. Честно говоря, воевали артиллеристы и минометчики, да снайперы снимали с немцев каски вместе с головой, мы отсиживались, не выдавая присутствия.

Стояла теплая солнечная погода, хочется выйти, просохнуть, но нельзя, сразу закидают минами, да и некогда, мы на посту, у оружия. Подошла очередь вздремнуть, 120 минут, не больше не меньше. Не знал тогда бессонницы, выпал час, не зевай, спи, бывало, и его не доставалось. Немец как начал садить из минометов, взрывы за взрывами, а я сплю! Друг проснулся, выполз в траншею, там безопаснее, я задвигался, улегся поперек окопчика, головой уперся в мокрую стенку, два часа как из пушки. Разбудил командир отделения, глянул на себя, диву дался: пилотка и брюки, особенно на коленях, коричневые, в торфяной жиже, голова по уши мокрая, холодная. С той поры появились боли в голове, в ушах, в ногах.

Отбыли вахту на переднем крае, возвратились на батарею, теперь показалось, что в артиллерии не жизнь, а малина. Вновь приступили к стрельбе и учебе. Беру винтовку, кручу, верчу, ищу ржавчину, надо чистить боевую подругу, время есть, погодка золотая, так и тянет на солнышко. Сзади землянки, между двух сосен был столик, пошел туда годувать ненаглядную, прицепилась на нарезах какая-то матовая короста, никак не выведу.

– Кряк, кряк!

Командир САУ А. Дронов и старшина батареи С. Худайбердыев, 1943

Одновременно рванули воздух две мины, пыль, смрад тротиловый, винтовку вырвало из рук, надствольная планка вдребезги, ремень напополам, приклад прочерчен бороздкой. Почувствовал резкую боль в левой половине живота, глянул на бок, через гимнастерку сочится кровь. Винтовку подмышку, бок зажал обеими руками, бегу в землянку. Наводчик орудия Копылов бросился осмотреть, в каком я состоянии, спросил, куда, отвечаю: в живот. Старые служаки говорили, что при ранении сразу боль не чувствуется, лишь потом берет свое.

Стою ни жив ни мертв, рана там, где больше всего боялся. Страх проникающего ранения поселился во мне с тех пор, когда увидел убитого начфина полка, картина волочащихся кишок никак не покидала сознание. Испуг подкрепился недавно, когда майор-артиллерист был ранен пулей в живот. Находясь на наблюдательном пункте, на высоком дереве, он долго кричал, просил помощи, но подойти, тем более снять, до самой ночи было нельзя. Думаю, теперь моя очередь, не снимаю рук, боюсь оторвать, вдруг кишки полезут. Копылов уложил, заголил рубахи, весело говорит:

– Будя переживать, в скоростях заживет. Даже кишки не видно. Не всяка пуля по кости, а иная и попусту.

Я обрадовался, а поверить боюсь. Копылов говорит:

– Пойди, поклонись сосне, тебя защитившей, – показывает руками угол разлета осколков от места взрыва до места, где я стоял.

Дерево преградило смертоносную траекторию, на войне всякое бывает. Случай с красноармейцами Самусенко и Дроновым не остался без внимания, командир лейтенант Савинов приказал сменить огневую позицию батареи. Эту немцы засекли, теперь один-два наших выстрела, жди артналета или бомбежки.

По новой, так по новой. Труда много, макушки сосен, мешающих полету снаряда, надо срубить, данные стрельбы переподготовить, вырыть окоп для пушки, ровики для укрытия личного состава, оборудовать блиндажи для начальства, землянку для расчета, отдельно ниши для снарядов. Кроме этого надо быть в постоянной готовности к открытию огня. Тут проклятая «рама» висит, высматривает, вот и рвем жилы днем и ночью. Не успели сделать третью часть работы, как:

– По дзоту противника, осколочными, огонь! Левее 0-03, три снаряда, фугасным, беглый огонь!

Это проверка на профессионализм нашего расчета.

– Молодцы, – передают похвалу с наблюдательного пункта.

Вечером командир ушел на рекогносцировку местности, поставлена задача уничтожить дзот с пулеметом. Изучаем Боевой устав артиллерии (БУА), где расписаны действия при стрельбе прямой наводкой. Ночью опять вырыли окоп для пушки, окопчики для личного состава. Командир орудия целый день тренировал расчет. Выехали, установились, светает.

– Орудие, огонь! Огонь!

Цель поражена, уносим ноги на основную позицию, здесь затишнее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.