XXIII. КАБАРДИНСКИЕ ДЕЛА

XXIII. КАБАРДИНСКИЕ ДЕЛА

К двадцатым годам нашего века Кабарда заняла по отношению к России весьма странное положение. Раскинутая на предгорных равнинах, сливающихся с южнорусскими степями, не имевшая крепких рубежей, как Закубанье, Чечня и Дагестан, страна эта, открытая и доступная, должна была прежде других черкесских земель признать над собою русское владычество, подготовленная к тому вековой историей дружеских сношений. Но власть над нею Крыма и магометанство сильно пошатнули вековую дружбу. И вот, Кабарда давно уже считалась в подданстве России, а между тем все, что можно было сказать о враждебности черкесов и их набегах на русскую сторону, в большей или в меньшей степени относилось и к Кабарде.

Русские власти должны были употреблять всевозможные усилия, чтобы сдерживать мятежные порывы кабардинцев. Усмирять их ходили Медем, Якоби, Потемкин, Глазенап и, наконец, Булгаков. И вероятно, борьба приняла бы в конце концов очень острый характер, тем более что в кабардинцах русские нашли весьма серьезных противников, с которыми надо было считаться. Влияние их вообще на Северном Кавказе было огромно и выражалось ясно в рабском подражании окружающих народов их одежде, вооружению, нравам и обычаям. Ингуши, осетины, чеченцы отправляли своих детей в Кабарду учиться приличиям и этикету, и фраза: «Он одет» или «Он ездит как кабардинец» – звучала величайшей похвалой в устах соседнего горца. Благородный тип кабардинца, изящество его манер, искусство носить оружие, своеобразное умение держать себя в обществе действительно поразительны, и уже по одному наружному виду можно отличить кабардинца. Его военные качества были не менее блестящими и обещали упорное сопротивление. Но тут на помощь русским явилась губительная сила природы. Долголетняя чума обезлюдила почти совершенно Малую Кабарду и ослабила Большую. Тогда кабардинцы наружно покорились, но они не упускали ни одного случая наносить вред русским, и только изменили систему враждебных действий. Вместо поголовных восстаний они ввели в обычай нападения мелкими хищническими партиями, и это зло, наносимое ими в одиночку, еще тяжелее отзывалось на прилинейном русском населении. Гуманное управление Дельпоццо, сменившего Булгакова, привело при данных обстоятельствах только к тому, что дерзость кабардинцев начала переходить всякие границы.

В таком положении дел застало Кабарду назначение на Кавказ Ермолова. Ермолов знал, что его ожидает там. Проницательный ум нового главнокомандующего видел скрытые пружины совершающихся событий, и в его записках имеются на этот счет замечательные строки. «Правительство, – говорится в них, – допустило водвориться в Кабарде мусульманской вере, и явились озлобленные против нас священнослужители. Порта с намерением подсылала их. Но ни тайные подарки, ни обещания, ни самая вера, потакавшая разврату, снисходившая ко всем порочным наклонностям, долго не могли поколебать кабардинцев, сделавших привычку к русским, в их дружеском расположении. Но слишком равнодушное ко всем сим переменам, начальство тогда только предприняло противиться оным, когда меры насилия сделались необходимы и убеждению не давал уже места фанатизм. Люди, прежде желавшие нам добра, охладели, неблагонамеренные сделались совершенными злодеями. Веру и учреждения свои решились все защищать единодушно. Корыстолюбивые муллы приняли на себя разбирательство дел, все подпало их власти – и прежние суды уничтожались. Князья и лучшие фамилии потеряли всякое влияние, лишились всякого уважения в народе, и мы не могли иметь никакой партии в пользу нашу. Молодые люди знатнейшего происхождения вдались в грабежи и разбои, и между ними отличался тот, кто более наносил вреда русским, нападая на безоружных поселян Кавказской линии».

Политика требовала, однако, чтобы суровым мерам предшествовали меры кротости и убеждения, хотя бы для того, чтобы отклонить от себя, в глазах самих кабардинцев, упрек в возбуждении вражды и беспричинном пролитии крови. И вот, когда Ермолов, проезжая в Тифлис, остановился в Георгиевске и некоторые из кабардинских князей, частью по доброй воле, а частью и по вызову, выехали к нему навстречу, он принял их приветливо, долго говорил с ними о положении Кабарды и советовал удерживать подвластных им узденей от разбоев, которые могут навлечь на них жестокое наказание. «Я знал, – говорит Ермолов, – что они все обещают и ничего не исполнят, но не мог я приступить к мерам смирения их, ибо еще не известно мне было, какие ожидают меня занятия».

Тем не менее, выезжая из Георгиевска, Ермолов приказал взять от Кабарды аманатов и предупредить, что за всякий разбой или грабеж на линии аманаты будут расплачиваться своими головами. «Я столько же мало уважаю их приязнь, – писал он по этому случаю Дельпоццо, – сколько боюсь иметь их неприятелями».

С другой стороны, Ермолов не мог не обратить внимания также на распущенность донских полков, содержавших передовые посты, нередко дозволявшие кабардинцам разбойничать в русской земле совершенно безнаказанно, и воспользовался первым же случаем показать, что он предъявит иные требования и от кордонной стражи.

Случай этот был в ночь с 9 на 10 октября того же 1816 года. В тот самый день, когда Ермолов въезжал в Тифлис, человек пятнадцать кабардинцев напали на мельницу, стоявшую невдалеке от станицы Прохладной. Трое казаков, спавших в присенцах, были изрублены; казак и казачка, случайно заночевавшие на мельнице с возами муки, привезенной на помол, взяты в плен; спаслась одна старуха, которая спряталась под грудами опорожненных мешков. На мельнице грохотали ружейные выстрелы, вопли и крики будили ночное безмолвие… А в полуверсте отсюда стоял казачий пост и находилась почтовая станция, при которой была также конвойная команда, но ни с той, ни с другой стороны не было подано помощи. Трудно предположить, чтобы выстрелы не были там слышны: вернее, что казаки или спали, или же, не зная числа неприятеля, не отважились на битву. Кабардинцы были уже далеко, когда спрятавшаяся женщина с воплем прибежала на пост. Казаки поскакали к мельнице, но, конечно, не нашли там ничего, и только три изрубленных тела свидетельствовали о недавнем присутствии здесь кабардинцев.

Ермолов отдал обоих постовых начальников под суд.

Случай на мельнице, само собою разумеется, не был чем-нибудь исключительным; напротив, подобные происшествия были постоянны, приучая и население и стражу не придавать им особого значения и хладнокровно смотреть в вечно открытые для них глаза опасности и смерти. Некоторые из более мелких случаев не доходили даже совсем до сведения властей, так как население выносило всю тяжесть их на своих плечах безропотно; донесения о многих, нужно думать, истреблены временем или погребены в архивах. И тем не менее в дошедших до нас официальных данных остались еще яркие следы вечной тревоги и напряженной борьбы, среди которых жило порубежное с Кабардой русское население.

Летом 1817 года Ермолову было донесено о следующем нападении кабардинцев, представившем ему новый случай дать пример строгости и определенно потребовать от кордонной стражи не формального отбытия службы, а деятельного охранения границы с отмщением за каждое нарушение ее неприкосновенности.

Посланный с Беломечетского поста утренний разъезд наткнулся на свежую сакму от четырех проехавших всадников. Круглые подковы, резко отпечатавшиеся на росистой траве, еще не обсушенной восходящим солнцем, показывали, что то были кабардинцы. Разъезд дал знать на пост, и одиннадцать казаков, с хорунжим Карповым во главе, поскакали по этим следам. Казаки переехали Малку и скоро увидели в соседней балке четырех стреноженных лошадей под черкесскими седлами. Но едва они обнаружили намерение захватить их, как из балки выскочили четыре кабардинца и стали поспешно садиться на лошадей. Сбросить треноги, оправиться в седлах и выхватить из чехлов винтовки – было для них делом минуты. Грянул залп – и казак, скакавший впереди, грузно упал с лошади, убитый наповал. Расскакавшиеся казаки тем не менее ударили в пики и двоих кабардинцев ранили. Тогда те пустили коней во все повода: раненые скакали впереди, здоровые, отстреливаясь на скаку, прикрывали их, и все успели уйти за Баксан. Казаки дальше не пошли и воротились на пост с перекинутым через седло телом убитого товарища.

Ермолов был крайне недоволен этим делом; он находил действия хорунжего Карпова слабыми и нерешительными.

Здесь нельзя было жаловаться на усталость лошадей и невозможность настигнуть кабардинцев; казаки были к ним так близко, что кололи их пиками, а между тем, в конце концов, четыре хищника отбились от пятнадцати казаков, не оставив в их руках ни одного человека. Подобные случаи, конечно, могли только возвышать дух неприятеля.

Но переделать годами сложившийся порядок вещей сразу было невозможно, и дела по-прежнему шли своим чередом. Случай за случаем приносили пограничному населению новое горе и новые тревоги. Так, 7 декабря 1817 же года, когда солнце спускалось уже за горизонт, восемь донских казаков возвращались с дневного пикета. Дело происходило около Махина кургана, в десяти верстах от Кисловодска. Казаки ехали толпой, врасплох, с брошенными поводьями, ружья в чехлах… Вдруг из-за кургана грянул залп; один казак упал убитым, двое раненых пошатнулись в седле, остальные поскакали назад. Раненые скоро также свалились и, к счастью, имели еще силы заползти и спрятаться в придорожных кустах; еще одна горячая лошадь сбросила седока. И кабардинцы, поймав четырех лошадей и обобрав убитого, спокойно и безнаказанно скрылись.

Минуло лишь несколько дней, и происшествие в Екатериноградской станице вновь взволновало население. Несколько казаков Волжского полка ловили рыбу на Тереке, при устьях Малки. Было туманное утро, рыба ловилась плохо, и отставной казак Горшенев предложил товарищам переехать на ту сторону реки. Никто из казаков, однако, не решился отправиться с ним, и даже его самого уговаривали не ехать. Упрямый старик сел в челнок один и скоро был уже на другом берегу. Но едва он стал привязывать лодку, как вдруг из кустов выскочили семь кабардинцев – и Горшенев был уведен в плен на глазах казаков, имевших возможность только открыть бесполезный огонь через речку.

Погоревали в станице о старике. А вечером – новая тревога… Кабардинцы схватили тринадцатилетнего казачонка у самых станичных огородов, на водопое, и, прежде чем на отчаянный крик его сбежались казаки, кабардинцы были уже за Тереком.

Наступивший новый, 1818 год принес новые тревоги. 6 января из селения Прохладное ехал фейерверкер Антонов с пятью артиллерийскими солдатами на четырех пароконных санях; они везли лес, заготовленный для артиллерии; два казака верхами конвоировали их. Оставалось уже версты три-четыре до Солдатской, когда внезапно напали на них шестеро кабардинцев. И хотя русских было больше, однако же кабардинцам удалось отбить трех лошадей. Происшествие это глубоко огорчило Ермолова. «Случай сей, – замечает он, – открывает трусость как казаков, так и фейерверкера с его товарищами, ибо восемь человек не могли отразить хищников, которых было всего шестеро».

12 апреля того же года семеро кабардинцев опять напали на трех казаков, ехавших в телеге из Павлодольской станицы за сеном. Один казак, схватив ружье, соскочил с телеги, прицелился – и под одним из хищников лошадь упала убитой. Но выстрел испугал лошадей, бывших в запряжке, они начали бить и бешено унеслись с двумя казаками в телеге. Кабардинцы нанесли оставшемуся семь ран шашками и потом долго гнались за телегой…

Так в вечной тревоге и опасности нападения шла жизнь на границах Кабарды. Дерзко и безнаказанно, ночью и среди белого дня совершали кабардинцы свои наезды, и население было бессильно предохранить себя от них. Случалось, правда, что казаки настигали хищников, но те всегда успевали скрываться в соседних затеречных аулах, носивших имя мирных, но в действительности не менее враждебных и наносивших тем ощутительнейший вред, чем больше безопасности давала им эта внешняя покорность. Особенной известностью в этом отношении пользовался Трамов аул, лежавший верстах в десяти от Константиногорска.

Однажды есаул Савчинин, объезжая посты своей дистанции, узнал о прорыве партии выше поста Осторожного. Савчинин немедленно поехал на пост и приказал на самой переправе заложить секрет из десяти пеших казаков. Это было в ночь с 3 на 4 мая. Еще не рассвело, как на секрет наехали пять конных кабардинцев, возвращавшихся с русской стороны с заводными лошадьми. Раздались выстрелы. Казачий резерв, с хорунжим Малаховым, тотчас выскочил с поста, но хищники, доскакав до Трамова аула, скрылись. Малахов вернулся назад. Не прошло и получаса, как на тот же секрет наехали еще семь кабардинцев. Казаки вновь кинулись на выстрелы, но и эта партия, отстреливаясь от них на скаку, прошла по направлению к Трамову аулу. Между тем на выстрелы прискакал с Верхне-Кирхильского поста сотник Астахов, и обе команды, пустившись в погоню за хищниками, ворвались в аул и в самых улицах его сбили дротиками трех кабардинцев, остальные скрылись в саклях. Зная, что в предшествовавшем году в ауле свирепствовала чума, Астахов остановил казаков и, выйдя из аула, потребовал от жителей выдачи хищников. Те наотрез отказались. Астахов донес обо всем Ермолову.

Случай этот выходил из ряда обыкновенных происшествий, и Ермолов воспользовался им, чтобы уничтожить Трамов аул, «это гнездо разбоев и вечной чумы». Ночью войска окружили его и приказали жителям выбираться. Затем аул зажжен был с четырех сторон, имущество разграблено, стада и табуны взяты на удовлетворение жителей Кавказской линии. «На этот раз, – писал Ермолов кабардинцам, – ограничиваюсь этим; на будущее же время не дам никакой пощады уличенным разбойникам: деревни их будут истреблены, имущество взято, жены и дети вырезаны».

Разоренные трамовцы задумали тогда бежать за Кубань, в Черкесию, чтобы оттуда мстить разбоями в наших границах. «Я надеюсь, – писал, узнав об этом, Ермолов кабардинскому валию, – что вы удержите их от этого бессмысленного поступка, ибо они разбоем не приобретут того, что могу я им доставить, если останутся спокойно жить в Кабарде. Я раз наказал неприязненные их поступки и не один раз могу быть им полезен, если воздержатся от шалостей».

Из этого письма, как и из приведенного выше отзыва о вражде и дружбе кабардинской в письме к Дельпоццо, ясно, с какой осторожностью относился Ермолов к делам в Кабарде. Серьезные меры по отношению к этой стране были еще впереди, так как постройка крепостей и военные действия в Чечне и Дагестане отвлекали пока все наличные силы и главное внимание Ермолова, и он старался до поры до времени избегать крутой постановки дела, довольствовался мерами паллиативными, которые могли лишь мешать возрастанию разбоев, но не искоренить их.

Действительно, ни наказания казачьей оплошности, ни увещания кабардинских князей, ни грозные кары, как разорение Трамова аула, – ничто не могло успокоить буйный народ, искавший поприща для отличий и грабежа и действовавший часто под влиянием религиозного фанатизма. Естественно, что кабардинские разбои и нападения шли своим обычным чередом.

Даже сам гуманный, мягкий Дельпоццо потерял наконец терпение. Желая избежать справедливых упреков Ермолова в слабости, он раз круто изменил характер своих обычных отношений к кабардинцам и, зная, что одним из лучших вожаков разбойничьих партий считался в то время князь Эдик Айдемиров, решил истребить его во что бы то ни стало. В этом случае он даже не поцеремонился прибегнуть к тайному убийству. Вот как он описывает все дело в донесении Ермолову:

«Злодей сей, быв таковым собою, возбуждал зверство в других и был наиболее опасен. Чтобы уничтожить его, вырвать самый корень кабардинских разбоев, предстояло два средства: или захватить Айдемира живым, или найти случай его истребить. В первом разе он мог бежать в Чечню и только умножил бы свои злодеяния, а так как мошенника всего удобнее поймать на мошенничестве, то я приказал одному расторопному казачьему пятидесятнику (известному за отчаянного конокрада) вызвать Айдемира к себе, будто бы для приема воровских лошадей, и ежели не будет с ним большого числа людей, то истребить их всех. Поручение это исполнено. Айдемир приехал только с одним человеком – и оба были убиты, а тела их брошены в воду. Кабардинцы знают, что он пропал, но не знают, каким образом».

Расчет Дельпоццо был, однако же, ошибочен. Смерть Айдемирова, конечно, не могла повести к умиротворению края: на место одного погибшего явились десятки других отчаянных головорезов – и все осталось по-старому.

Положение дел, во всяком случае, было настолько обострено, что Ермолов решился сам посетить Кабарду. И вот, 1 октября 1818 года, он выехал из-под крепости Грозной в станицу Прохладную, куда к этому времени съехались знатнейшие кабардинские князья, уздени и представители мусульманского духовенства. Ермолов явился перед ними без всякой пышности, которой окружали себя его предместники, не исключая старого Ртищева, и кабардинцы с изумлением увидели малочисленный конвой главнокомандующего, состоявший всего из ста восьмидесяти человек пехоты с двумя гарнизонными пушками, запряженными мужичьими лошадьми, и с прислугой «из обветшалых гарнизонных канониров», тогда как кабардинцев было не меньше шестисот человек. «Я мог сие сделать с намерением, – говорит Ермолов, – чтобы не показать особенного внимания, которым напрасно давно их баловали, но причина настоящая была та, что нельзя было найти более войск праздных».

Депутаты были встречены суровой речью. Указав на гибель Трамова аула, Ермолов грозил в будущем еще более тяжкими наказаниями.

По дальновидному расчету главнокомандующего старый Дельпоццо должен был наконец уступить свое место другому, более твердому и энергичному начальнику. Он был отправлен губернаторствовать в мирную Астрахань, а на его место вызван из Тифлиса генерал-майор Карл Федорович Сталь – один из последних представителей славной цициановской школы. Одновременно с этим был удален от должности и губернатор Кавказской области, некто Малиновский, причиной чему, впрочем, была самая личность его, с такой беспощадной резкостью очерченная главнокомандующим в письме к государю. «Как человек умный и долговременным упражнением в изворотах весьма искусный, – писал о нем Ермолов, – умел он поступкам своим придавать наружность законную и прекращать все, что могло обнаружить противное. Однако же одна неделя моего пребывания с ним и некоторые требуемые по делам объяснения заставили его просить позволения оставить службу. Сего довольно, чтобы сообщить о нем понятие». Удалением Малиновского Ермолов воспользовался, чтобы соединить в руках Сталя военную и гражданскую власть и тем устранить в тревожном крае, требовавшем твердого управления, те беспорядки, интриги и несогласия, борьба с которыми так тяжело отозвалась когда-то на судьбе и прямодушного Булгакова, и «храбрейшего из храбрых» Портнягина.

В самом начале 1819 года Сталь был уже в Георгиевске. Но смена командующего линией, конечно, не устраняла причин кабардинских разбоев, и официальные данные первых двух лет командования Сталя восстанавливают перед историком все ту же хронику кровавых приключений, как и при Дельпоццо. Редкий день проходил без какого-нибудь происшествия, между Моздоком и Георгиевском почти прекратились сообщения – так часты были здесь грабежи и хищничества; выйти за околицу деревни на две-три версты значило уже подвергаться опасности встречи с разбойниками. И происшествие следовало за происшествием непрерывной чередой. Нередко партии кабардинцев, пробравшись через Малку ночью, скрывались в потаенных местах и по целым суткам терпеливо выжидали добычу. Однажды подобная партия засела под самой Александровской слободой, и дерзость ее простерлась до того, что она среди белого дня кинулась на жителей, вышедших на полевые работы. Хищники захватили тогда семнадцать лошадей и много имущества и скрылись, не будучи даже преследуемы.

В другой раз два крестьянина из слободы Надеждинской, за Кумой, близ Ставрополя, услышав о появлении в степи диких коз, отправились на охоту – и оба были застрелены из кустов притаившимися кабардинцами.

Большей частью нападения делались так осторожно и скрытно, что на постах узнавали о них иной раз только спустя сутки и больше, иногда совершенно случайно. Понятно, что никакая стража, никакие кордоны не могли оградить границу от подобных мелких прорывов, и если случались со стороны казаков небрежность или неосмотрительность, то не в них все-таки лежали главные причины опасности тяжелой пограничной жизни.

Ужас этих разбоев увеличивался еще тем, что возможность свалить на кабардинцев всякую беду позволяла и некабардинцам смело и безопасно совершать преступления. В самом пограничном населении могли находиться испорченные и безнравственные элементы, и им открывалась обстоятельствами широкая свобода действий! Тот, кто провинился и должен был ожидать наказания, бежал в Кабарду и, уж конечно, не клал охулки на свою руку, покидая родную землю. Известен, например, случай, относящийся как раз к этим первым годам командования на линии Сталя.

Десять крестьян, принадлежавших отставному майору Ростованову, деревня которого стояла на Куме, в самую рождественскую ночь украли у помещика пять лучших скакунов, захватили по дороге в Павловской станице косяк лошадей, ходивший без должного присмотра, и бежали за Малку. Только наутро разъезд, ходивший из слободы Солдатской, увидел свежие следы конского табуна и поднял тревогу. Есаул Коновалов погнался за беглецами. По следам их он проскакал до самого Баксана, обогнул гору Кыз-Бурун и убедился, что хищники уже прошли Чегемское ущелье и скрылись в горах.

Между казаками и кабардинцами, естественно, росла и ширилась беспощадная вражда. Положение усложнялось еще тем, что кабардинец, если бы он и хотел, не мог уже избежать враждебных к себе отношений и сам ожесточался, потому что всякий из них, с какими бы мирными намерениями и целями ни переступал рубеж, возбуждал подозрения и нередко расплачивался за грехи единоземцев, оставляя после себя длинный ряд обязанных отомстить за него родичей. Так, однажды два мирных кабардинца из аула узденя Кучмазюкина ехали в русских пределах на воловьей арбе, по-видимому исключавшей всякую мысль о намерении их разбойничать. Но они не избегли подозрения. Положим, арбу они могли оставить и отправиться за добычей пешими, что во многих случаях было даже удобнее и выгоднее, но могло быть и противное, и ехали люди просто себе, по своим домашним делам. Случилось, к несчастью, что, переправясь через Малку, они поехали не дорогой, где ездят все, а стали пробираться кустарником. С дневного бекета, стоявшего перед слободой Солдатской, заметили арбу, и два кордонных казака преградили ей путь. На вопрос: «Что за люди?» – испуганные кабардинцы ответили: «Казаки!» – и в то же время, соскочив с арбы, юркнули в кусты. Пятидесятник Бугаевский, спрыгнув с седла, бросился за ними и успел схватить одного. Началась борьба, казак и кабардинец упали на землю. Но Бугаевский оказался сильнее кабардинца и, навалившись на него, крепко держал ему руки, чтобы не дать возможности вынуть кинжал. На шум прискакал другой казак. «Стреляй!» – крикнул ему Бугаевский. Казак долго примеривался, наконец выстрелил, и пуля положила кабардинца на месте, а Бугаевскому перебила левую ногу около колена. Не единственный печальный случай тяжких пограничных недоразумений.

Так проходили месяц за месяцем. Но в хронике кавказских бедствий 1820-го и 1821 года в Кабарде суждено было занять особенно видное место. Ермолов, весь поглощенный заботами пока о Чечне и Дагестане, был к тому же вызван в Петербург, где пробыл целый год до осени 1821 года. Сталь, занятый в то время устройством Сунженской линии, получавшей преобладающее значение, не мог принять серьезных мер по отношению к Кабарде, а полумеры не привели бы ни к чему. Да и отсутствие главнокомандующего должно было до некоторой степени стеснять его деятельность, а кабардинские разбои между тем все усиливались и усиливались, принимая характер упорной дерзости и открытого восстания. В это время начинают действовать уже не отдельные искатели приключений и наживы, а нередко целые буйные толпы переходят границу и открыто совершают крупные грабежи, оставаясь безнаказанными.

Так в самые Святки 1820 года, часу в десятом вечера, целая сотня кабардинцев подъехала к зимовникам на реке Подкумке, у самой Лысой горы, близ нынешнего Пятигорска, и выгнала из них до двухсот штук рогатого скота. На Верхне-Бамбукском посту услыхали выстрелы, которыми кабардинцы без стеснения вспугнули скот, чтобы скорее скучить его и перегнать за Малку. Пятидесятник Дорофеев с тремя казаками поскакал узнать о причине выстрелов и неожиданно очутился перед сотенной партией. Он не потерялся и, послав своих трех казаков известить соседние посты, остался наблюдать за партией. Но вот кабардинцы уже покончили грабеж и двинулись в обратный путь, а на постах все тихо, нигде нет признака тревоги. Предполагая, что казаки его перебиты, Дорофеев сам пустился к Лысогорскому посту и наехал на кабардинский пикет; его заметили и дали по нему выстрел. Тогда он бросился вправо и наткнулся на новый пикет, откуда его встретили залпом. Уже мерцал свет. Приглядываясь вдаль, Дорофеев с ужасом увидел, что он попал в середину неприятельских пикетов, стоявших кругом и по Подкумку, и по дороге, и по соседним горам. Тогда, не раздумывая долго, он пустился напролом посреди перекрестных выстрелов, за ним гнались по пятам, но, благодаря доброму скакуну, он таки ушел от погони. Между тем с двух соседних постов собрались двадцать три казака и, под командой хорунжего Пантелеева, погнались за хищниками. На горе, в вершинах Золки, началась перестрелка; кабардинцы разделились на две части – одна гнала скот, другая, большая, прикрывала отступление и отстреливалась на протяжении нескольких верст. Казаки, малочисленные и на утомленных конях, не могли нанести никакого вреда кабардинцам, и те спокойно перебрались в горы.

Месяцем позже, в конце января 1821 года, новое происшествие взволновало население, тем более что оно было в тылу линии.

Крестьяне, выехавшие из Курского леса в Георгиевск с дровами, увидели стоявшие в Горькой балке три воловьи повозки без людей и волов. Догадываясь, что тут дело что-то неладно, они дали знать на пост, стоявший недалеко, в Кошевом ауле. Казаки, выехавшие с поста, нашли возле возов труп крестьянина села Незлобного Егольникова, весь изрубленный шашками. Оказалось, что вместе с Егольниковым выехал из Незлобного также крестьянин Чуносов; куда он девался, никто не знал, оставалось предположить, что он взят в плен. Осматривая дальше Горькую балку, верстах в шести от повозок казаки наткнулись еще на два изрубленных трупа; это были крестьяне селения Государственного Шеин и Зимин. Навели справку и узнали, что с ними выехали из села еще маленький внук Зимина и два мирных кабардинца из аула узденя бек-Мурзы Кошева, ехавшие в табун. Сначала явилось подозрение, не совершили ли это убийство сами мирные, бежавшие затем в Кабарду, но впоследствии оказалось, что и они, и внук Зимина томятся в неволе. Немного дальше казаки нашли еще двоих, убитых ружейными пулями. В них узнали линейных казаков Волжского полка Павловской станицы Маликова и Лопатина, которые накануне выехали верхом в слободу Федоровку; их оружие, кони и седла взяты были хищниками. Очевидно было, что партия, скрывавшаяся в Горькой балке, распоряжалась здесь долго. Между тем, еще в то время, как найден был труп первого крестьянина, разъезд дал знать об этом в Павловскую станицу. Стоявший там резерв, под командой пятидесятника Говоркова, тотчас выслал во все стороны разъезды для открытия сакмы. Целый день рыскали казаки и только уже около полуночи, следовательно через сутки, найдены были конные следы недалеко от Марьевской станицы. Десять казаков тотчас пустились в погоню за хищниками и настигли их неподалеку от поста Беломечетского. Партия кабардинцев состояла человек из пятнадцати и, вероятно, скрывалась днем где-нибудь в овраге, а ночами пробиралась восвояси; при них было довольно большое стадо волов, не позволявшее им быстрее уйти от погони. Завязалась перестрелка. С поста Беломечетского тоже прискакала команда. Но кабардинцы дрались отчаянно, отстаивая свою добычу, и только при переправе через Малку казакам удалось отбить от них двадцать два вола.

Дерзость кабардинцев простерлась до того, что однажды партия их человек в двенадцать в самый полдень, правда туманный и осенний, верстах в тринадцати от села Курское, на месте, называемом Сухая Падина, напала на моздокских армян, ехавших, в числе одиннадцати человек, с товарами на федоровскую ярмарку. Из одиннадцати торговцев восемь было убито, один, весь изрубленный шашками, брошен замертво на дороге, а двое взяты хищниками в плен. Кабардинцы, впрочем, их отпустили, в благодарность за то, что те покорно исполняли их приказания и сами вязали в их тюки награбленные товары. Однако же партия отняла у них верховых лошадей, раздела их донага и бросила в степи. Когда хищники скрылись, армяне, захватив с собою раненого, прибежали в село Курское. Жители собрали тела убитых и похоронили их на сельском кладбище. Верстах в пяти-шести от места катастрофы найдены были между тем шесть брошенных армянских арб – пять разбитых и одна целая – с товарами; очевидно, хищникам невозможно было все забрать с собою на вьюки.

Пробираясь домой, эта партия наткнулась ночью, близ реки Кумы, на казачий разъезд, следовавший с Шимовского поста. Пятидесятник Хламов с тремя казаками завязал с нею перестрелку. На выстрелы прискакал разъезд с Павловского поста, прибежал также и ближайший секрет. Составившийся таким образом отряд из двенадцати казаков гнался за хищниками до самой Малки; один казак был ранен, под другим убита лошадь, тем не менее Хламов отчаянно бросился в шашки и отбил весь награбленный товар, увязанный в двадцати пяти вьюках.

За Малкой начались кусты, бурьян, и Хламов со своей малочисленной командой потерял хищников из виду. Этого не могло бы случиться, если бы с Соленобродского поста, возле которого переправлялись хищники, была оказана хоть какая-нибудь помощь, но донской хорунжий Медведев заперся на посту, опасаясь, чтобы партия мимоходом не атаковала его самого. Резервы из Павловской и Марьевской станиц пришли уже тогда, когда кабардинцы были за Малкой, и поиск, сделанный ими до самого Баксана, не повел уже ни к чему. Нелишне прибавить, что Ермолов отличил поступок храброго Хламова и произвел его в урядники.

Изо дня в день жизнь на границе Кабарды становилась все тревожнее и тревожнее. По самому характеру происшествий на линии необходимо было заключить, что кабардинские владельцы не только не старались удерживать своих подвластных от набегов на русские земли, но скрытным образом поощряли их, а некоторые и сами участвовали в разбоях. И кордонная стража была бессильна перед набегающими волнами возмущения.

Правда, отряды, преследовавшие в разное время хищников, заставили ближайшие аулы отойти от наших кордонов; большая часть кабардинцев, живших на равнине, удалилась к горам, откуда, в случае движения русских войск, могла свободнее уйти в земли закубанских народов.

Возрастающая дерзость кабардинцев указывала на посторонние влияния, на их надежды найти в случае крайности защиту и покровительство. Так действительно и было. Дело в том, что в 1821 году турецкие комиссары деятельно распространяли по Кавказу слухи о разрыве с Россией. И вот, привыкнув видеть в султане сильнейшего монарха в свете, естественного покровителя всех мусульман, кабардинцы, как центральное племя, пользовавшееся большим влиянием на Северном Кавказе, первые откликнулись на этот призыв.

Наступало время, когда уже становилось невозможным дольше откладывать усмирение мятежного народа. В сентябре 1821 года Ермолов возвратился из Петербурга, сооружение Сунженской линии приходило к концу, и ничто уже не мешало более энергичным действиям в верховьях Малки и Кубани. Для Кабарды наступал роковой час.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.