6. Создание подполья и первые потери

6. Создание подполья и первые потери

Гетто в Свинцяне было создано в старом еврейском районе, который назывался на идиш «Шулэхойф». В нем было несколько десятков деревянных одноэтажных домиков, разбросанных по нескольким переулкам. Гетто было окольцовано забором из колючей проволоки, охрана стояла у ворот, находящихся на «Шулгас» — Синагогальной улице. Литовский полицай стоял снаружи ворот, еврейский — внутри. В гетто находилось 500 евреев, в большинстве мастеровые и их семьи, которые были оставлены немцами для разных необходимых им работ. Часть этих людей сбежала или пряталась во время депортации всех евреев в Полигон. Затем они вернулись в гетто. Все внутренние дела гетто вел «юденрат», возглавляемый Моше Гордоном. Членами «юденрата» были врач Бениамин Тарасейский, воспитатель Мотл Гилинский, которые и раньше были известными людьми еврейской общественности городка. В «юденрате» работали отделы питания, жилья, здоровья и санитарии, труда — важных областей в существовании жителей гетто. «Юденрат» выступал от имени евреев перед немецкими и литовскими властями, занимался нуждами евреев, был адресом для требований немцев в отношении еврейской рабочей силы. По указанию немцев была создана еврейская полиция, включающая небольшое число евреев, ответственная за внутренний порядок в гетто и помогающая в осуществлении работ, согласно указаниям отдела труда «юденрата».

Я жил вместе с оставшимися в живых членами семьи, более десяти душ, в маленьком домике. На ночь мы стелили одеяла в любом возможном месте — на столе, на полу. Съестного не хватало, ибо пайков, выделяемых немцами, было недостаточно. Многие работали вне гетто, и там можно было достать продукты в обмен на вещи, пока они были. Из-за невероятной тесноты и антисанитарии, трудностей в приобретении мыла, а иногда и отсутствия воды, все боялись эпидемий, и от всех требовались усилия по сохранению чистоты. Мне казалось, что отчаяние не должно давать покоя оставшимся в живых, ведь восемьдесят процентов жителей городка было уничтожено в Полигоне, и не было семьи, в которой кто-либо не погиб. К моему удивлению, жизнь продолжалась в глазах постороннего наблюдателя, словно Полигон не был реальностью, а некой легендой. Люди выходили на работу, ели, беседовали, спорили, и временами даже слышался смех. Я был потрясен, но в течение короткого времени понял это поведение. Источником его было одновременно отчаяние и надежда, ибо судьба близких и знакомых в Полигоне ожидала их будущем, и нечего делать, если путь к спасению заказан в этом враждебном окружении. В этой безвыходной реальности им надо было жить изо дня в день. Вместе с этим чувством в сердцах многих теплилась надежда, что, быть может, случится чудо, и они будут спасены. Быть может, Свинцян отдал ту толику крови, которой жаждали нацистские палачи, быть может, уничтожение в Полигоне и в других местах Литвы является плодом взрыва ненависти местного населения на фоне их давнего антисемитизма, которому нацисты дали выход. Евреи надеялись на то, что политика Германии не нацелена на уничтожение всех евреев, и особенно тех, которые необходимы ей для работы. Эта надежда давала им силы, и даже некоторое удовлетворение жизнью. Состав населения гетто был не столь упорядочен и нормален из-за акции в Полигоне. Были семьи, взявшие к себе множество детей погибших семей. Мужчин было относительно мало, и почти отсутствовали парни в двадцатилетнем возрасте. Большинство из них было уничтожено в во время уличных облав, когда 140 еврейских парней захватили на "работу" до депортации в Полигон. Часть молодежи бежала с Красной армией, другие были уничтожены в Полигоне. Состав жителей особенно выделялся в малом закрытом гетто. Некоторые из моих близких товарищей в возрасте 16–18 лет сумели избежать Полигона. Часть из них записалась сыновьями оставшихся в живых, часть сбежала в Белоруссию, часть спряталась в Свинцяне. Я был рад встретить Моше Ш., Ишику Г., Иоську Р., Гершку Б. и других. Долгими зимними вечерами мы обсуждали пути отмщения, спасения, размышляли над тем, как добыть оружие и вести партизанскую войну. Мы ничего не слышали о партизанской активности в западной Белоруссии. Новости с фронта приходили к нам только из германских источников. Радиоприемник Ишики и Моше был забран крестьянами в день депортации евреев в Полигон. Но даже из германских источников было ясно, что их атака на Москву провалилась, и впервые в этой войне германская армия под ударами Красной армии должна была отступить в районах Москвы и Ростова, и зимнее наступление советских войск продолжается. Эти сообщения поддерживали нас.

Прошло несколько недель со времени нашего возвращения в гетто. В один из дней начала февраля 1942 в гетто ворвались литовские полицаи в поисках людей, которые не работают, и нет у них разрешения на работу. Они схватили 15 молодых людей, в том числе меня и двух моих друзей, Гершона Б. и Моше Ш, вывели нас из гетто, и мы не знали, что с нами будет. Возникло подозрение, что нас ведут на расстрел. С приближением к еврейскому кладбищу подозрение все более становилось реальностью. Мы шли втроем в одному ряду — я, Гершка Б. и Моше Ш. Я шепнул им, что в момент входа на кладбище я начну бежать, а они — за мной, но каждый в другом направлении, чтобы рассредоточить огонь полицаев. Так, быть может, удастся кому-нибудь из нас убежать и скрыться между кладбищенскими деревьями, а затем выбраться в расположенный рядом лес.

Мы миновали кладбищенские ворота, полицаи продолжали нас вести дальше. Возникла надежда, что, быть может, нас ведут на работу. Так и произошло. На краю кладбища были склады, и туда нас вели на работу. Склады представляли собой большие бараки шириной в 15 метров и длиной в 50 метров. Около бараков мы увидели группу немецких солдат и офицеров. Полицаи передали нас немцам и сами вернулись в городок. Немцы не охраняли нас так плотно, дали нам возможность переговариваться. По возрасту, они выглядели на тридцать-сорок лет. Мы знали, что у более пожилых солдат лучше работать, чем у молодых, которые в большинстве были нацистами. Немцы повели нас в склады. Мы остановились, пока капрал открывал замки, и велел нам зайти внутрь. Я вошел первым — и передо мной открылся склад, полный… оружия, всех видов, — винтовки, легкие и тяжелые автоматы, пушки разного диаметра. Склад почти наполовину был заполнен орудиями и бомбами. Сердце мое отчаянно билось при виде такого количества оружия. Множество мыслей промелькнуло в моей голове, я взвешивал возможности и опасности. Решил, что эту возможность надо использовать, будь что будет. Оружие было рядом, лишь протянуть руку. Я старался скрыть от немцев и евреев нашей группы свои чувства и то впечатление, которое произвело на меня это оружие. Знал, что по поводу вещей, связанных со смертельной опасностью, надо остерегаться и евреев. Капрал привел нас к большой груде винтовок. В этом складе было лишь советское трофейное оружие. У многих винтовок отсутствовали детали, которые были выброшены советскими солдатами, чтобы винтовки в целости не попали в руки немцев. Капрал показал нам, как эти винтовки чистить и также объяснил место каждой детали. За это я был ему благодарен, ибо до этого времени не очень был знаком с русской винтовкой. Под предлогом поисков тряпок для чистки оружия, я обошел все уголки склада. Искал пистолеты, но, к большому сожалению, не нашел.

Немецкий охранник не сводил с меня глаз. Я решил сесть и продолжить работу, ибо, если охранник в чем-то меня заподозрит, я потеряю всё. Сидел рядом с двумя моими товарищами, и мы занимались чисткой винтовок. Вошел в склад немецкий офицер и некоторое время следил за нами. Очевидно, наша работа ему понравилась, он подошел к нам и приказал следовать за ним. Привел нас во второй склад, похожий на первый. Уже у входа я увидел ящики с патронами для русских, польских, чешских и литовских винтовок. Многие из них вообще вышли из употребления. Мы нашли автоматы разных систем и несколько пистолетов, которыми невозможно было пользоваться. Я обратил внимание на оружие, которым не пользовалась ни одна армия в мире. Крестьяне называли их "обрезами". Это были ружья, которым обрезали приклады и укоротили стволы. Обычное ружье не использовалось крестьянами из-за его длины. Крестьянину нужно было оружие, которое можно было прятать под полами тулупа, брать на танцы и другие сельские праздники, где напиваются в стельку, и можно стрелять в воздух и даже пользоваться оружием в потасовках. У ружей, найденных после отступления польской армии в сентябре 1939 и Красной армии в июне-июле 1941, крестьяне отрезали приклады и укорачивали стволы, превращая их в "обрезы". Немцы приказали всему населению сдать хранящееся у него оружие, включая "обрезы", которые мы обнаружили в общей груде.

Немецкий охранник следил за нами во все глаза. Я незаметно указал Моше и Гершке на "обрезы. Мы продолжали раскладывать оружие по сортам, нашли еще "обрезы" и сложили их отдельно. Мы сделали это так, что немец, стоящий в нескольких метрах от нас, не мог сосчитать число разложенного по сортам оружия, и особенно число "обрезов". Мы успели разложить значительную часть груды. Неожиданно вошел офицер. Постоял около нас, следя за нашей работой, что-то негромко сказал охраннику и вышел из барака. Солдат вышел за ним. Я слышал их голоса за дверью, оглянулся. Кроме моих товарищей, в помещении склада никого не было. Следовало использовать столь редкую возможность. Я схватил "обрез", выглядящий более новым, сунул под рубашку за пояс, и быстро надел куртку. Это длилось менее минуты, и когда немец вернулся, я уже сидел между товарищами и продолжал спокойно работать. Солдат бросил на нас бдительный взгляд, но ничего не сказал. Не заметил, что раньше я сидел без куртки, а теперь она была на мне. Проблема была в том, что надо было работать по-прежнему, двигаться, не вызывая подозрения. Я боялся, что после работы нас буду обыскивать. В таком случае вся наша группа может распрощаться с жизнью. Но я знал, что мы обязаны использовать любую возможность, чтобы добыть оружие, и кто знает, подвернется ли еще такая возможность. Оружие, заткнутое мною за пояс, мешало мне сгибаться, и надо было проявлять особую осторожность, чтобы оно не выпало. Товарищи мои старались поднимать вещи вместо меня, чтобы мне не надо было нагибаться. Но иногда и я нагибался, чтобы не вызвать подозрение охранника, который педантично нес службу. Так прошло еще несколько часов. Настал вечер, вошел офицер и приказал нам выйти во двор. Там уже стояли остальные работники, капрал скомандовал построиться в две шеренги и оглядел нас. Я сумел сохранить хладнокровие. Теперь капрал стоял перед нами, собираясь произнести речь. Он сказал, что доволен нашей работой и хочет, чтобы мы продолжили работу и завтра. Тут работы достаточно на целый месяц. Сегодня же он посетит "юденрат" и попросит определить нас на постоянную работу в течение месяца. Капрал добавил, что он с несколькими солдатами будет каждое утро приходить в гетто за нами, а вечером возвращать. Я стоял как на горячих углях, ожидая приказа двигаться. Наконец, мы услышали команду, вышли на шоссе, в сторону городка, по направлению к гетто. Два солдата и капрал сопровождали нас. Дорога длилась бесконечно. Всегда, приходя снаружи в гетто, я чувствовал, как человек, который входит в тюрьму. Но сейчас жаждал очутиться в гетто, как ждут спасения. Всю дорогу я боялся, что "обрез" выпадает из-за пояса, время от времени поправляя его, но мне надо было остерегаться, чтобы этого не заметили евреи и немцы. У входа в гетто стоял литовский полицай, обязанностью которого был обыскивать нас на предмет съестного. Но увидев, что нас сопровождают немцы, дал нам пройти без обыска.

Когда мы миновали ворота, я почувствовал себя победителем, вернувшегося с поля боя. Я был первым и единственным в гетто, у которого есть оружие. Мои товарищи хотели, чтобы я им тут же показал то, что утащил из склада. Мы вошли в общественный туалет, и я им показал "обрез". Глаза их сверкали. Мы смотрели на это оружие, как на освободителя. Мы видели в нем всю нашу надежду и орудие мщения. В нашем воображении мелькали всяческие возможности. Мы поклялись — никому ни слова. Договорились встретиться после ужина и решить, что нам делать дальше. Товарищи ушли по домам, а я стоял и размышлял над тем, как внести оружие в дом так, чтобы члены семьи этого не заметили. И где его спрятать.

Виделись мне два места — чердак или маленький старый домик, частью разрушенный. В нем проживали мой дед и моя бабка. Их расстреляли в Полигоне. Вход был общий для двух домов. В домике мы хранили дрова для топки. Туда надо было войти так, чтобы члены семьи этого не заметили. Я осторожно открыл дверь, но она заскрипела. Я застыл на месте, моя тетя распахнула дверь и спросила: "Кто там?" Коридорчик был темен, и тетя не могла меня видеть, несмотря на то, что я стоял близко от нее. Из дома раздался голос дяди Песаха: "Ой, Ханя, закрой дверь, тебе показалось, что кто-то открывает подсобку". Тетя что-то пробормотала в ответ и закрыла дверь. Я постоял недвижно еще минуту, и затем вошел в маленькую комнату, полный мешков, разбитой мебели, досок. Часть комнаты занимала большая сельская печь, на которой дед и бабка спали в зимнее время. Я искал взглядом, куда можно упрятать оружие. Долго не двигался дальше. Я помнил эту комнатку чисто прибранной. Перед моими глазами стояла жившая в ней чудная пара стариков. Теперь они в яме на Полигоне, а в комнатке полная разруха, темень, нет окон. Только ветер гулял между стен. В потолке видны были дыры, которые проделали крестьяне, рыскавшие в поисках золота, спрятанного, по их разумению, евреями перед их депортацией в Полигон. Я решил пока спрятать "обрез" между печью и стеной, где всегда было темно, обернул его мешком, поднял одну из досок оставшегося пола, спрятал под ней мешок и вернул доску в прежнее положение. Положил сверху обломки мебели, вышел и осторожно прикрыл дверь. Постоял в коридоре. Из дома доносились голоса. Мелькнула мысль: если обнаружат оружие, я подвергну опасности всех членов семьи. Имею ли я право на это? Я отбросил эти мысли. Беззвучно покинул коридор, вышел наружу, обогнул дом со стороны, где не было окон, и затем пошел так, чтобы шаги мои громко звучали, и вошел в дом. Почти вся семья была в сборе. Обрадовались моему приходу, ибо утром были напуганы, когда нас увели из гетто. Я рассказал им о работе, которой мы занимались весь день, и завтра продолжим.

После ужина встретился с Гершке и Моше, который знал, что Ишика вынес патроны для русской винтовки, и предложил рассказать ему об "обрезе", и таким образом включить его в нашу группу. Мы согласились без колебаний и решили немедленно пойти к нему. Ишику нашли у его родных, где он проживал. Его отец и семеро братьев и сестер были расстреляны в Полигоне. Мы вышли с ним наружу и поведали ему нашу тайну. Ишика от радости чуть ли не подскочил до неба, и тут же хотел бежать в "юденрат" — просить, чтобы и его послали с нами на ту же работу, а пока отдаст мне патроны. Но они были упрятаны в другом месте. Многие еще не вернулись в гетто с работы в эти часы. Патроны были упрятаны на чердаке дома. Решили, что я и Ишика позднее выйдем из гетто в прореху забора из колючей проволоки, чтобы извлечь патроны из тайника.

Мы пошли в "юденрат". Председатель "юденрата" сообщил нам, что завтра мы выходим на ту же работу. Некоторые из работавших на оружейных складах попросились на другую работу, ибо эта для них тяжела, и дорога туда слишком далека. Ишика предложил себя вместо других, и, таким образом, присоединился к нашей группе. Вернувшись, мы нашли другой проход в заборе, и пробрались из гетто так, что нас не заметили охранники. Это была западная сторона гетто, граничащая с полем. Надо было пересечь улицу, которая выглядела пустынной. Комендантский час начинался в десять вечера и длился до пяти часов утра. Того, кто покидал гетто в эти часы, расстреливали без предупреждения. Один за другим пересекли улицу, несколько садов и оград, и добрались до бывшего дома Ишики. Дом был пуст. Крестьяне выкорчевали окна, двери, доски пола. Остались лишь стены и крыша. Мы взобрались на чердак и оттуда видели все гетто, единственные ворота в него, охранников. Гетто было окутано безмолвием. Жители гетто уже спали. Ишика сосчитал несколько шагов от края крыши, остановился у одной из досок и сказал: "Здесь должны быть патроны". Попытался доску сдвинуть, но не смог. Вдвоем потянули. Ишика всунул под нее руку и вытащил мешочек, полный патронов. Мы спустились с крыши, пересекли улицу, вернулись в гетто. Наши товарищи Моше и Гершка ожидали нас. Второй раз в этот день я ощутил вкус победы. Решили, что Ишика спрячет патроны у себя в доме до утра. Я взял четыре патрона, ибо представить не мог мой "обрез" даже одну ночь без патронов. Мы договорились встретиться утром у офиса "юденрата", чтобы оттуда вместе пойти на работу.

Утром мы по двое вышли через ворота гетто в сопровождении немецких солдат к месту нашей работы. Мы шли посредине шоссе, ибо евреям было запрещено ходить по тротуару. Ходьба по шоссе, выложенному круглыми булыжниками, была трудной. Охранники наши шли по тротуарам по обе стороны улицы и время от времени нас подгоняли: "Шнеллер, юде, шнеллер!" (Быстрее, евреи, быстрее!). Улицы уже были полны крестьян, приехавших на рынок, открывающийся рано. Они провожали нас взглядами, полными ненависти и презрения. Ишика и я шли во главе колонны, за нами — Гершке и Моше. Никто не проронил ни звука.

На месте работы нас разделили на две группы. Одну из групп послали в другой склад. Я, мои три товарища и еще двое пошли в склад, в котором работали вчера. Охранял нас немецкий солдат. Близился полдень, а возможность что-либо "стянуть", не представлялась. Мы работали молча. Тут вошел офицер и приказал двум идти за ним. Я намекнул моим товарищам — продолжать работу. Потому встали два человека, присоединенные к нам, и пошли за офицером. Мы остались вчетвером. Я с Ишикой с само утра чистил короткие карабины советских кавалеристов. Минуту спустя немец позвал солдата, караулившего нас. Мы выглянули в окно и увидели солдата и офицера входящими во второй склад. Надо было действовать. Я приказал Гершке стоять у окна и предупредить нас об опасности. Моше выбрал "обрез", спрятал его под курткой и начал искать боеприпасы в закрытых ящиках. Топориком я отрубил приклад кавалерийского карабина. Ишика спрятал приклад под свою куртку, а укороченный карабин я упрятал под свою зимнюю куртку, которая была брошена на груду курток, прикрывающих ящик, в углу склада. Все это мы проделали молниеносно, когда Гершке сделал нам знак, что немецкий охранник возвращается. Все уселись на свои места и продолжали работу. Немец вошел, обвел нас взглядом и уселся у входа. Винтовку поставил в угол, достал из кармана письмо и углубился в чтение. Выглядел он лет на пятьдесят. Закончив читать письмо, подошел к нам, и стал смотреть, как мы работаем. Спросил, как меня зовут, и между нами завязалась беседа. Он сказал, что воевал в Первую мировую войну. Он был рабочим и участвовал в революции 1918. Один из его сыновей погиб под Смоленском, и кто знает, что будет со вторым сыном на украинском фронте. Письма из дому полны плохих новостей: англичане бомбят, трудно добывать продукты, и кто знает, чем все это кончится… Он говорил быстро, так, что иногда трудно было его понять, и все время поглядывал в окно, не идет ли офицер. Увидев, что тот приближается, схватил свою винтовку, отошел на несколько шагов, и когда офицер приблизился к входу, крикнул: "Юден, шнеллер арбайтен" (Евреи, работайте быстрей!). Офицер поговорил с солдатом, и крикнул в нашу сторону: "Ферфлюхте юден, цум доннер ветер" (Грязные евреи, гром и молния! — Нечто, подобное выражению: "черт вас побери!), и двинулся вдоль барака. Неожиданно подошел к ящику, на который были навалены наши куртки. Если ему взбредет в голову посмотреть, что находится в ящике, и он сбросит с него наши куртки, мы пропали. Офицер постоял несколько мгновений, показавшихся нам вечностью, и вышел из барака. День закончился без происшествий.

Под вечер пришел офицер, велел нам закончить работу и построил нас во дворе. Мы надели наши куртки, но не застегнули их на пуговицы, чтобы ничто не выпячивалось из-под них. Мы выстроились в два ряда, и офицер объявил нам, что мы будем здесь постоянно работать еще полтора месяца. Охрана повела нас в гетто. Снова прошли мы через вход без того, чтобы нас проверили литовские полицаи. В этот день нам сопутствовал большой успех. В наших руках оказались один полноценный карабин и два "обреза", и Моше в своих сапогах пронес большое количество патронов. Карабин и "обрезы" мы спрятали в погребе дома Ишики. На следующий день вечером я принес туда свой "обрез" и взял карабин, к которому Ишика успел приладить приклад. Я спрятал карабин под куртку, но ствол выделялся. К счастью, я никого не встретил по дороге и члены моей семьи не видели, когда я вошел в подсобку. При мне было также три патрона, и я чувствовал себя очень уверенным: я могу сражаться с немцами. Не знаю, откуда возникла эта уверенность, я ведь не умел пользоваться карабином, и еще никогда в жизни не стрелял.

Прошла неделя. Нам удалось пронести в гетто еще два карабина, три "обреза" и большое количество патронов. Мы решили присоединить к нашей группе еще ребят и дать им оружие. Цели пока не были нами определены, но мы решили: сначала организуем группу из ребят, которым доверяем, и только затем определим наши действия. Сначала мы поговорили с каждым кандидатом в отдельности, после этого назначили общую встречу. Собрались на чердаке старого склада, и, чтобы не возбудить подозрение, сообщили, что каждый должен прийти в отдельности, с разрывом в несколько минут. Встреча была вечером, ребята сидели тихо. Многие из них понимали, о чем идет речь, но о том, что у нас есть оружие, не знали. Когда все собрались, я рассказал им об оружии, которое нам удалось достать, и каким образом это сделать. Возбуждение охватило всех, и каждый был готов к сотрудничеству. Мы продолжали обсуждать возможности добычи оружия и из других источников, о необходимости строжайшего соблюдения тайны. Мы пришли к выводу, что окончательной нашей целью является уход в леса, чтобы вести партизанскую войну против немцев. Но, прежде всего, необходимо добыть еще оружие. Это первое наше собрание состоялось 16 февраля 1942. Вот — имена товарищей, участвовавших в собрании, кроме меня: Ишика Гертман, Моше Шотан, Гершон Бак, Реувен Миядзяльский, Давид и Борис Йохай, Саул Михельсон, Ицхак Форос, Мотке Бошевниц, Иерахмиель Мацкин, мой двоюродный брат Иосиф Рудницкий — 12 человек — первая наша группа. Всем нам было по 16–19 лет, и только Иерахмиелю Мацкину минуло 25. Он уже служил в польской армии. Он был нашим военспецом и хорошо ориентировался на территории, окружающей наш городок, что было неимоверно важно для нашей цели.

Прошло еще две недели. Мы продолжали работать в складе с оружием, но не сумели ничего вынести оттуда, ибо нас перевели в другой барак, где собрано было лишь тяжелое оружие: орудия, минометы, пулеметы. Часть из них была выведена из строя, но часть — в отличном состоянии. Мы извлекли важные детали из пулеметов и минометов, и вышвырнули их в глубокий колодец, рядом со складом. Сумели также испортить зенитный пулемет. Склады охраняли литовские часовые. В течение некоторого времени я сумел изучить порядок смен охраны: склады были ограждены забором из колючей проволоки. Три группы охранников несли дежурство в ночное время на территории лагеря. В каждой группе два охранника и собака. Между складами стоял небольшой домик, служащий для отдыха охраны. Две группы дежурили около ограды, третья находилась в домике. Группы сменялись в течение ночи. Охранники чувствовали себя уверенно, ибо партизан в округе не было, никаких акций, нападений извне не случалось.

Нам не удавалось долгое время выносить оружие из склада, и потому возник план — вынести оттуда большое количество оружия одним разом. Восемь наших вооруженных ребят, выйдут ночью из гетто, доберутся полями до оружейных складов, заберутся внутрь барака и вынесут десятки винтовок и ящики с боеприпасами. Охранников "снимем" без единого выстрела. Не сумеем это сделать бесшумно, пристрелим. До прихода к ним подкрепления из городка, успеем вернуться в гетто. Я должен был оставить одно из окон барака с легким оружием открытым, чтобы можно было туда войти. Я предложил, чтобы в этой акции участвовали все товарищи, даже те, которые не вооружены, ибо на обратном пути нам надо будет нести много оружия. План этот выполнить было нелегко, но был несомненный шанс на успех. Не все товарищи считали этот план успешным. Даже, если мы вынесем оружие, следы на снегу приведут за нами полицию. В качестве акции возмездия, они уничтожат всех жителей гетто. Нельзя нам брать на себя такую ответственность. В душе я был согласен с этим, и все же возражал тем, кто был против акции. В ней я видел возможность вооружить большинство молодежи в гетто. Некоторые поддерживали план, но ребят, выступающих против него, было намного больше. Пришли к компромиссу: ждать, пока растает снег, затем снова обсудить ситуацию. До того, как мы разошлись, Саул Михельсон сказал, что ему известно место вне гетто, где находятся несколько пистолетов, но он должен выяснить некоторые детали, и только через несколько дней будет знать точно, как обстоит дело.

Положение евреев в гетто продолжало ухудшаться. Запасы съестного иссякли, многим приходилось довольствоваться скудной пайкой хлеба, выдаваемой немцами — 100 грамм в день, и еще тем немногим, что удавалось тайком пронести в гетто. Поползли слухи, что с приходом весны немцы уничтожат всех евреев оставшихся в гетто, что в некоторых местах Белоруссии расстреляли евреев, а в восточной Белоруссии всех евреев уничтожили. Мы собрались, чтобы обсудить положение и план дальнейших действий. Боялись, что в одну из ночей нас захватит врасплох акция уничтожения, решили, что оружие должно быть все время при каждом члене группы, определили место сбора, если мы будем захвачены врасплох, и второе место, если не сможем встретиться в первом. Определили место, где надо будет пробить брешь в заборе из колючей проволоки и цепей полиции и армии, которыми они оцепят гетто, готовясь к "акции". Надо побудить в евреях желание поддержать наш прорыв. Мы знали, что многие погибнут, но также знали, что нет у нас иного выхода, если нас захватят врасплох. Мы также решили, что надо будет подбирать оружие каждого погибшего, ни в коем случае оружие не бросать. Мы также определили место сбора в лесу в нескольких километрах от городка, если нам надо будет рассеяться во время прорыва. В лесу мы организуемся для дальнейших действий.

Снова возник вопрос, как достать еще оружие. Саул снова вернулся к вопросу о пистолетах. Во время польской власти у них в доме было четыре пистолета, советские власти издали приказ о необходимости сдать все оружие, но отец Саула решил эти пистолеты спрятать в стене погреба, где они находятся и сейчас. Дом стоит вне территории гетто, на центральной площади городка. В нем теперь живут литовские чиновники и полицейские, которые несут охрану рядом с домом в ночное время. Решено было, что трое из нашей группы пройдут к дому днем, и попытаются достать эти пистолеты. Некоторые из ребят вызвались добровольцами. Выбрали Саула Михельсона, который знал место тайника, Бориса Йохая и Ишику Гертмана.

На этой встрече Моше Шотан и Давид Йохай предложили выйти из гетто группами по три-четыре, атаковать вооруженных лесничих и отобрать у них оружие. Предложение было отвергнуто по той же причине, по которой не приняли план — ворваться в склад оружия: не навлечь беду на евреев гетто. Мы разошлись, и каждому было приказано проверить в этот вечер свое оружие, и положить его на место, откуда его легко достать. После ужина я вошел в подсобку, извлек из тайника карабин и начал его чистить. Делать это в темноте было нелегко. Неожиданно открылась дверь нашего дома, кто-то прошел по коридору и открыл дверь в старую часть дома, ставшую подсобкой. Вошла моя тетя с фонарем в руке. Я сидел за печью, так, что она не могла меня видеть, но я боялся, что она подойдет к печи и обнаружит меня. Тетя поставила фонарь, набрала картошку из мешка, стоящего у двери, взяла фонарь и вышла. Снова воцарилось темнота. Почистив карабин, я решил проверить спусковой механизм. Вставил в обойму пять патронов, защелкнул затвор и нажал на курок, чтобы освободить боек. Ствол был поднят вверх. И вдруг — пламя вырвалось из ствола. Раздался выстрел. Я перепугался, не знал, что делать. Лежал под печью. Дверь дома распахнулась, и все обитатели высыпали наружу. Вышли также соседи, я услышал испуганный вопрос: "Кто здесь стрелял?" "Кажется, это было около моего дома. Может, пьяный литовский полицай шатается", — сказал другой голос. Некоторое время люди обсуждали случившееся, затем разошлись по домам. Я спрятал карабин, тихо выбрался наружу и пошел на встречу с моими товарищами. Зашел в дом к Моше, там сидело несколько ребят и девушек. Первый вопрос был: "Где сейчас стреляли, может быть, ты знаешь?" Я ответил, что тоже слышал выстрел, но не знаю, кто стрелял. Вероятно, какой-то охранник у ограды. Сестра Моше спросила меня, почему я так бледен. Ответил, что ей это кажется. Только позже я понял, что произошло. В обойму русского карабина входит четыре патрона, а пятый проскальзывает в ствол. Я же был уверен, что в обойме находятся все пять патронов. С замыканием затвора пятый патрон вошел в ствол. С нажатием на спусковой крючок раздался выстрел. Несмотря на все предосторожности, в доме заметили, что со мной не все в порядке. Они видели меня входящим в подсобку. В один из вечеров, в присутствии всей семьи, тетя спросила меня, почему это я в последнее время стал необычно серьезным, почему все время хожу в состоянии задумчивости, и что я делаю в подсобке. Члены семьи ждали от меня ответа. Я не ответил.

Спустя несколько дней сестра Рахель задала мне те же вопросы, и я снова не дал ответа. Мой двоюродный брат Иосиф рассказал мне, что тетя Хания сделала обыск в старом домике, но ничего не нашла, и что все близкие считают, что у меня есть радиоприемник, и выстрел тоже вызвал у них подозрение, но они и представить не могли, что у меня есть оружие. Теперь мне следовало соблюдать повышенную осторожность.

В один из вечеров "юденрат" провел в гетто особую "акцию": сбор золота и часов, чтобы преподнести подарок новому командиру полиции безопасности. Люди "юденрата" все время пытались купить немцев взятками. Они, как и большинство евреев гетто, верили, что судьба их зависит в значительной степени от местной германской власти, и взятками можно обеспечить более длительное существование гетто.

Работа в оружейном складе закончилась. Пришел приказ перевезти все оружие в Вильно, и наша надежда вынести из склада еще оружие, не осуществилась. Нам приказали вести на телегах оружие к железнодорожной станции Ново-Свинцян. Оттуда немцы должны были везти его на поезде.

В один из дней пришла ко мне Ривка М. и радостно сообщила, что Саулу, Борису и Ишике удалось достать из тайника в доме Саула четыре пистолета и пронести в гетто. Теперь оружие было у всех двенадцати членов группы. Сила наша увеличилась. Я получил пистолет, а карабин, передал моему двоюродному брату Иосифу. Пистолет я спрятал на чердаке, у дымохода. Потолок покачивался под моими шагами. Мой дядя это заметил, поднялся на чердак и обнаружил меня. Спросил, что я тут делаю. Я сказал, что это не его дело, и попросил его сойти с чердака. Дядя не сказал ни слова. Когда я спустился и зашел в дом, меня встретило подчеркнутое молчание: ни один из членов семьи не обратился ко мне. Мой двоюродный брат Иосиф сказал мне: вся семья подозревает, что у меня есть оружие, и они боятся этого. Если найдут оружие, вся семья будет виновна. Я сказал ему, что постараюсь отвести от него подозрения, а его карабин сам почищу, ибо все равно меня подозревают.

Наступили весенние дни. Снег почти растаял, и только белые пятна еще остались на склонах холмов. Мы смотрели на поля поверх забора из колючей проволоки, которые стали проявлять признаки жизни после зимней спячки. Солнце осушило грязь, образовавшуюся от таяния снегов. Мы с радостью встретили весну, ибо знали, что она приближает нас к нашей цели. Через несколько недель мы выйдем из гетто, и тогда — леса, бои, месть врагу: таковы были мои мысли. Утром, 13 апреля, я сидел на телеге, нагруженной оружием, рядом с двумя немцами, беседующими между собой. Мы ехали длинной колонной в сторону железнодорожной станции Ново-Свинцян. Проезжали через литовские села. Крестьяне выглядели довольными, война была для них источником обогащения. Многие из них не обрабатывали землю. Они мобилизовались в немецкую полицию и разбогатели на грабеже имущества евреев. Многие из них ожидали часа, когда можно будет убивать оставшихся в живых евреев и забрать все, что у них еще осталось. Они распускали злостные слухи. Крестьянин говорил знакомому еврею, что ему известно из осведомленных источников, что в такой-то день расстреляют всех евреев, и он готов этого еврея спрятать. Еврей этот перевозил все свое имущество к этому крестьянину, и, в конце концов, все оставалось у того в руках. А в день, упомянутый крестьянином, никой резни не происходило. Многие крестьяне, награбившие имущество евреев, желали им смерти, чтобы не осталось свидетелей, если их за грабеж призовут к ответу после войны.

Были среди них и такие, которые прятали евреев несколько дней, а потом сдавали полиции, которая расстреливала их по обвинению в бегстве из гетто. Таков был конец евреев, которые выбирали этот путь спасения. Лишь одиночки среди крестьян прятали евреев из чувства милосердия. В окружающем мире тотальной ненависти их доброта не будет забыта.

Миновали мы 12 километров и прибыли на железнодорожную станцию Ново-Свинцяна. Перегрузили оружие с телег в вагоны. Работа длилась несколько часов. К вечеру вернулись на телегах в гетто под конвоем немцев. Я пришел домой и решил немного отдохнуть. Неожиданно вошел один из нашей группы, Ицхак Форос. Раньше он не посещал наш дом, ибо ребята из группы старались не встречаться друг с другом, чтобы не возбудить подозрение. Мы вышли наружу, и он рассказал мне, что Гершка Бак, Рувка Миядзяльский и Давид Йохай поднялись на чердак заброшенного дома, на краю гетто. Одна из стен дома была обращена на внешнюю сторону гетто. Там ребята решили подготовить кобуру для каждого пистолета, принесенного из дома Саула Михельсона. Захватили с собой пистолеты, чтобы определить размеры для кобуры. Гершка Бак и Давид Йохай выкроили кожу и начали шить. Рувка Миядзяльский держал пистолеты. Они тихо беседовали о близящемся уходе в леса, к партизанам. Вдруг Рувка сказал: "Был бы сейчас немец рядом, я бы…" И тут пуля вылетела из ствола и ранила в рот Гершку, который сидел напротив. Он упал, изо рта потекла кровь. Давид спустился и сообщил родителям Гершки о случившемся, Рувка остался около раненого. Отец Гершки побежал к доктору Трасейскому, члену "юденрата". Они явились немедленно. Рувка, тем временем, сумел спустить Гершку с чердака. Доктор определил, что пуля разбила два передних зуба и застряла в горле. Как потом выяснилось, рана не была опасной, и врач мог пулю извлечь из горла. Но опасались, что литовский полицай у ворот гетто, находящихся недалеко от дома слышал выстрел, потому решили сообщить в полицию. Ицхак Форос добавил, что Рувка М. в абсолютной растерянности: не знает, что делать: спрятаться или пойти в литовскую полицию. Я был до того потрясен случившимся, и некоторое время не знал, как поступить. Тем временем, стало известно, что полицай услышал выстрел и доложил начальству. Весть о ранении мгновенно облетела гетто, и все поняли, что это не случайно. Гершка послал отца за мной. Я пришел к ним. Он лежал в постели, кровь у него больше не текла. Он попросил меня к нему нагнуться, и объяснил, где упрятан карабин, который следует вынести из дома, ибо, вероятнее всего, в доме будет обыск. Я спросил, знает ли его семья о карабине. Отец его, ответил он, согласился меня позвать при условии, что сын ему расскажет правду. Было опасно вынести карабин днем и укрыть у меня в доме так, чтобы члены моей семьи этого не увидели. Но нельзя было колебаться, и следовало безотлагательно действовать, ибо в любой миг могла нагрянуть немецкая полиция. Последние слова Гершки, обращенные ко мне, были: "Продолжайте и мстите!"

Я замотал его карабин в мешок. Было еще несколько прикладов от легкого оружия, которое мы хотели приладить к "обрезам". Не было времени их обернуть. Мешок с карабином и один из прикладов я в течение считанных секунд пронес через все гетто до моего дома. Спрятал карабин рядом с карабином моего двоюродного брата. Зашел в дом. Три мои тети сидели за столом в углу и беседовали. Когда я вошел, они смолкли. Я видел, как зубы тети Хани стучат от страха. Она хотела что-то сказать, но я попросил оставить меня сейчас в покое.

У меня возник план, который я решил изложить товарищам. Рувку мы упрячем до ночи, и под покровом темноты вся группа уйдет в леса. Я был уверен, что все товарищи примут этот план. Я увидел через окно, что Рувка Миядзяльский направляется ко мне. Он был бледен, вошел в дом, не мог произнести ни слова. Он чувствовал себя виноватым, и был готов пойти в полицию, если мы так решим. Я был против этого, и изложил свой план. Он подождет в моем доме, а я пойду посоветоваться с другими товарищами, где его укрыть. Мать Йохая сказала, что Борис еще не вернулся, а брат его, вероятно, пошел сообщить ему о происшествии. Моше Шотан, только вернувшийся с работы, услышал о том, что случилось. Он так же считал, что Рувку надо спрятать, и ночью мы все должны покинуть гетто. Моше предложил спрятать Рувку у себя в доме. Решили вернуться за Рувкой в мой дом, но опоздали. Издалека я увидел его в сопровождении литовских полицаев и людей из "юденрата", которые и передали его в руки литовской полиции. Полицаи довели его до ворот, присоединили к Гершке, который лежал на телеге, и увезли из гетто. Доктор Трейский гарантировал отцу Гершки, что сын его будет освобожден за взятку. Рувка был единственным, который остался живым из всей его семьи, расстрелянной в Полигоне. Полиции было сообщено, что парни поднялись на чердак заброшенного дома и нашли там пистолет, пытались его проверить, произошел самострел, и Гершка Бак был ранен. Пистолет передали в полицию.

Тем временем, все члены группы вернулись с работы, и в гетто им стало известно о катастрофе. Все согласились с тем, что нам больше нечего делать в гетто. Мы подозревали, что в полиции безопасности не поверят в наивный рассказ о случайной находке пистолета, и товарищи наши не выдержат пыток "гестапо". Даже еще один день нашего нахождения в гетто может завершиться арестом всей группы и смертью.

Спустя несколько часов уже всему гетто стало известно о группе вооруженной молодежи, и по взглядам, обращенным на нас, мы поняли, что им известны имена всех членов группы. Большинство смотрело на нас с открытой враждебностью. Они считали, что из-за нас всех в гетто расстреляют. Двое из взрослых поддержали нас: Иаков, отец Саула Михельсона, и Хаим, отец Давида и Бориса Йохая. Они еще раньше знали о существовании нашей группы, и даже иногда помогали нам добрым советом, в котором мы, молодые, несомненно, нуждались.

Мы решили собраться в 11 часов ночи у дома Моше Шотана, каждый со своим оружием. Мы покинем гетто и уйдем в леса. Мы надеялись, что никто нас не увидит выходящими из гетто. И все же не все прошло гладко, как мы предполагали. Люди чувствовали, что мы собираемся покинуть гетто, и почти половина населения гетто, семьи наши и члены "юденрата", пришли к месту нашей встречи. Люди убеждали нас, что нам нельзя покидать гетто. Главным доводом было то, что если завтра мы не выйдем на работу, ответственность падет на наши семьи. Если немцы узнают, что из гетто ушли евреи в лес, чтобы воевать против них, они расстреляют всех жителей гетто.

Реакция немцев всегда была жестокой. У членов "юденрата" были еще доводы против нашего ухода, но они не сказали об этом вслух. Они знали, что "гестапо" не поверит в рассказ о "находке пистолета", ибо, по их мнению, пистолет не мог там так долго лежать, да и был он вычищен, смазан и готов к употреблению. В "гестапо" явно могли подозревать, что кроме этих двух парней, попавших к ним руки, существует в гетто еще большая группа вооруженной молодежи. Судьба Гершки и Рувки была предрешена, в "гестапо" их будут пытать до смерти, чтобы добыть у них имена остальных товарищей. Мы знали также, что "гестапо" потребует от "юденрата" наши имена, и жители гетто, и "юденрат" понесут ответственность, и будут расстреляны, если нас не найдут. Сотни собравшихся вокруг нас людей требовали от нас не покидать гетто, что приведет к уничтожению всех его жителей, мужчин, женщин, детей. Вокруг нас стояли остатки еврейской общины Свинцяна, которые были рядом с нами столько лет, среди них люди, учившие и воспитывавшие нас, члены семей, родители, братья и сестры.

Что нам было делать? Мы знали, что, оставшись в гетто, мы обречены на смерть, но, может, остальные евреи гетто спасутся. Мы полагали, что Гершка и Рувка не отступятся от версии о случайной находке пистолета. Но мы были наслышаны о способах пыток и допросов в "гестапо", и сомневались в том, сумеют ли выстоять и не сломаться, выдать товарищей, и тогда нас тоже ожидает арест, пытки и расстрел. Все наши мечты о партизанской войне и отмщении врагу, испарились. В противовес этому, была у нас возможность в течение считанных минут покинуть гетто и уйти в леса. Пришла весна и вместе с ней возможность закрепиться в лесах. Уход в леса означал войну против немецкого зверя и его сообщников — литовцев. Мы ненавидели их так же, как немцев, которые жестоко наказывали за помощь партизанам, за присоединение местных жителей к ним — путем коллективных наказаний, расстрелов заложников. Наказание евреев было стократ более жестоким. Выбор был труден. Мы шепотом советовались между собой. Были крики с обеих сторон. После долгих колебаний мы решили остаться. Мы не хотели брать на свою совесть жизнь 500 евреев гетто.

Мы не могли теперь вернуть оружие в наши дома из-за сопротивления членов семей, а другого укрытия в гетто у нас не было. Решили его спрятать в заброшенное здание еврейской религиозной школы — йешивы, по внешнюю сторону забора из колючей проволоки. Попросили жителей гетто и часть наших товарищей вернуться по домам. Остались пятеро из нас, чтобы перенести и упрятать оружие. Вошли в здание школы без окон и дверей. На полу разбросаны были священные книги. Мы выкопали ямы под остатками пола и упрятали туда оружие, завернутое в мешки. С тяжелым сердцем вернулись в гетто. С каким трудом, рискуя жизнью, мы добыли это оружие, и вот, оставили его за пределами гетто. В моей памяти встала картина двухлетней давности: сдающиеся в плен офицеры и солдаты польской армии в Варшаве, со слезами на глазах, бросают оружие. И в наших глазах стояли слезы. Мы молча расстались, и каждый пошел к себе домой, ждать гестаповцев. Мы ведь готовились к бою в гетто, когда придут нас убивать, прорвать цепь полицейских, которые окружат гетто в день нашего уничтожения, сражаться в лесах и мстить немцам. К этому мы готовились, а не к тому, чтобы сидеть по домам и ждать ареста. Тяжело было смириться с мыслью, что нам придется идти как скот на убой. Я впал в тяжкую депрессию, которой не было у меня на протяжении последних двух с половиной лет.

Рувка и Гершка были в руках литовской полиции. Несмотря на ранение, Гершка содержался в отдельной камере без никакой врачебной помощи. Оба говорили, что нашли пистолет случайно. Литовцы им не верили и обещали освободить, если те откроют им имена членов группы и место, где спрятано оружие. На вторые сути после ареста их начали пытать. Вначале избивали их резиновыми палками, затем зажимали пальцы между дверьми. Но пытки не помогли: они не открыли рта. В полиции работала уборщицей еврейская девушка. На второй день после ареста она видела Рувку после допроса: он был бледен, на лице были видны следы ударов, изо рта сочилась кровь. Проходя мимо девушки, сказал ей на идише: "Передай ребятам, чтобы они не боялись, я не предам никого, и пусть отомстят". Это был последний привет от них.

На третий день ареста, 16 апреля 1942, на рассвете, послышались выстрелы с еврейского кладбища. Спустя некоторое время в гетто стало известно, что Рувка и Гершка были расстреляны. Вместе с ними расстреляли девушку из нашего городка Сару Левину, которую поймали в одном из окрестных сел с фальшивыми "арийскими" документами. Смерть Гершки и Рувки нанесла мне двойной удар не только потому, что ни были членами группы, а потому, что были моими личными друзьями. С 1939 мы втроем учились в одном классе, а с Рувкой я два года сидел за одной партой. Оба мы были членами организации "Молодой халуц", оба мечтали о репатриации в страну Израиля. Рувка был отличным спортсменом, часами я следил за его игрой в футбольной команде. Преподаватель физкультуры предсказывал ему великое будущее. Все было стерто его гибелью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.