Глава 9 Освобождение

Глава 9

Освобождение

После победы на Курской дуге Ставка разработала амбициозный план кампании 1944 года. Он предусматривал наступление по всей полосе фронта: от Черного до Баренцева морей. Этот план получил впоследствии название «10 сталинских ударов». И первый из них был нанесен под Ленинградом.

Немцы ожидали наступления там, где много раз атаки захлебывались в крови: в районе Мги, Пулкова, Колпина. Между тем, Говоров и Мерецков предложили Ставке операцию «Нева-2», согласно которой главный удар наносился с Ораниенбаумского пятачка. Ставка 12 октября 1943 года одобрила этот план, назначив ориентировочный срок наступления на начало января 1944 года.

С 5 ноября 1943 года по Финскому заливу через Кронштадт из Ленинграда на Ораниенбаумский плацдарм было скрытно переправлено 211 танков, 700 пушек и 50 тысяч солдат и офицеров. 2-я ударная и 42-я армии должны были прорвать оборону немцев на восточном фланге Ораниенбаумского плацдарма и юго-западнее Пулкова, соединиться в Ропше, окружить и уничтожить немецкие войска в районе Красного Села, Ропши и Стрельны. Главный удар операции «Нева-2» планировалось совершить силами 2-й ударной армии. Затем с Пулковских высот встречный удар должна была нанести 42-я армия. Одновременно в направлении на Новгород переходил в наступление Волховский фронт.

Операция готовилась долго, удалось создать мощную ударную группировку. Наши войска превосходили немцев в живой силе в 3 раза, по числу артиллерийских орудий — в 4 раза, а по числу танков и самоходных орудий — в 6 раз.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Ипатов Валентин

Осенью 1943 года нас погрузили в эшелон и привезли в Лисий Нос, а оттуда на баржах переправили в Ораниенбаум. Мы сосредоточились в Таменгонтском лесу[44]. Там стояли танковые бригады. Радиостанции танков все опечатали для маскировки.

В Ораниенбауме местность лесисто-болотистая, там даже проехать и пройти тяжело, а решили оттуда наступать. Это было стратегически разумно. Заготовили много деревянных щитов для проезда танков и сопровождающих машин.

Немцы воевать тоже умели, они танкопроходимые места заминировали и подготовились к обороне. Саперы почти каждую ночь перед этой операцией ползали в глубоком снегу с миноискателями, делали проходы почти до самых немецких окопов. Нейтральная полоса обычно — 200–300 метров. А там она до километра в отдельных местах доходила.

Каждый наш командир, даже низшего звена, побывал на наблюдательном пункте, изучил линию фронта.

Обычно перед наступлением танки подъезжают вплотную к нейтральной полосе, въезжают в специальные углубления с накатом и ждут сигнал к атаке. Здесь же танки стояли за 5 километров от линии фронта.

Казаев Петр

Готовилась операция по снятию блокады Ленинграда. Мы перебрасывали 2-ю ударную армию из Лисьего Носа в Ораниенбаум. Ходили только по ночам. Переброс начался чуть ли не в сентябре. У нас привыкли к такому распорядку: с темнотой выходим, с рассветом уходим, потому что мы находились в поле зрении немцев. Немцы располагались в Старом Петергофе, петергофская церковь была их наблюдательным пунктом[45], а у нас наблюдательный пункт — на Морском соборе[46], так что мы друг друга видели.

В Ораниенбаум приходили туда, где сейчас паром швартуется, место называлось «угольная стенка». Там раньше был просто пирс большой, вместо досок — бревна настелены. И туда каждое лето привозили большое количество угля для кораблей. К этой угольной стенке пришвартовался, смотрю: там войск много — боже мой. Посадили кого-то на борт. Я даже не знал, что там сам Говоров. На мостик поднялся генерал-лейтенант, представился: «Начальник особого отдела Ленинградского военного округа». Потом спрашивает: «Командир, дорогу знаешь?» Я ему: «У нас дорог нет, есть фарватеры. Я все эти дороги по-пластунски прополз». Из гавани выходим, подходим к Кронштадту. Мне приказ: «Командир, в Ленинграде, не доходя Тучкова моста — канатная фабрика, там пирс есть, вот к тому пирсу надо подойти в 3 часа ночи». Я говорю: «Мне тут час-полтора идти. А куда я два часа с половиной буду девать?» Он так посмотрел: «Не знаю, куда хочешь девай, но быть там в 3 часа ночи ровно». Я на рейде кружусь, время выжидаю. А корабли перевозят войска и вооружение из Лисьего Носа, и каждый спрашивает: «Что случилось, нужна ли помощь?» А мне по плану операции были запрещены всякие средства связи. Считалось, что моего корабля нет в море. Я взял фонарик, лампа Ратьера называется. На нем можно открывать и закрывать шторки и передавать световые сигналы морзянкой. И каждому кораблю отвечал этим фонарем: «Нет, не нуждаюсь».

Я понимал, какая ответственность лежит на мне, если корабль утонет или немец его обнаружит. Это весь Ленинградский фронт будет обезглавлен. Но все обошлось благополучно. Говоров вызвал меня в каюту, спросил: «Как дела, командир?» Я говорю: «Все в порядке, товарищ командующий». Генерал-лейтенант проводил военный совет фронта. Присутствовало все начальство Ленинграда и Ленинградской области, Кузнецов был, еще человек 7–8, в кают-компании все сидели.

Я точно рассчитал, ровно в 3 часа ночи подал трап. Говоров сошел. Потом Трибуц[47] возвращается, меня вызывает: «Командир, командующий фронтом всему кораблю за отличное выполнение операции дает трое суток отдыха». Представляете, во время войны, да еще когда идет большая переброска, вдруг всему кораблю трое суток — это самая большая награда была!

Я говорю: «Товарищ адмирал, разрешите к мосту лейтенанта Шмидта подойти?» Он: «Пожалуйста. Трое суток в твоем распоряжении, весь корабль отдыхает». Перешел, отпустил личный состав. У нас много было ленинградских. Кто-то возвращался веселый, что все живы, квартира цела. А кто-то грустный: никого не осталось и квартиры не осталось. Служил у меня еще радистом Марк Фрадкин. Он вернулся из города и говорит: «Товарищ командир, а я достал такую скрипку, каких в мире мало». Потом он развлекал нас игрой на ней в кают-компании в свободное время. После службы уже читаю: знаменитый композитор, песенник, стал руководителем большого хора.

Второй раз я встретился с Говоровым в первых числах января 1944 года. Уже была тяжелая ледовая обстановка, но переброска 2-й ударной армии продолжалась. Мне дали распоряжение: никого из личного состава не принимать, пассажиров и грузы на борт не брать. Только в самом конце, когда уже машины подъехали, мне сказали, что будет Говоров с военным советом Ленинградского фронта.

Началась передвижка льда. А дамбы там не было — открытые воды. Если дул ветер с юго-запада, в это время начиналось наводнение, а когда наводнение заканчивалось, весь лед от Ленинграда уходил в море. Вот здесь меня немножко затерло. Задержался. Средствами связи я опять не имел права пользоваться. Говоров слышит, что машина работает то вперед, то назад, вызвал меня: «Командир, что-то на этот раз долго». Я ему доложил, что обстановка тяжелая. Если большая льдина нагрянет, пока ее пробьешь, расколешь… Задержались мы на полчаса, может, на час. Я благополучно высадил генерала в Ораниенбауме. Он очень торопился, и уже трое суток отдыха моему кораблю не дал.

Говоров сдержанный был, на вид суровый, неразговорчивый, но когда с ним поговоришь, совершенно мнение менялось. Он говорил вежливо и со мной, и с другими. Все очень положительного мнения о нем были.

Вот Федюнинский, командующий 2-й ударной армией — человек более веселого характера. Я ему предоставил каюту свою, так он в ней не сидел — пришел в кают-компанию, начал анекдоты травить. Человек он более общительный, по сравнению с Говоровым, но тоже в военном отношении грамотный.

Муштаков Порфирий

В сентябре 1943 года я получил приказ прибыть на командный пункт армии, к генералу Мерецкову. Командный пункт размещался в лесу, в районе деревни Некрасово, километров 10–11 от берега Волхова. Мне дали задание произвести полную разведку оборонительных сооружений, артиллерийских батарей, минометных батарей, наблюдательных пунктов и других объектов у немцев. Я сразу понял, что готовится крупная наступательная операция.

Я руководил подразделениями артиллерийской инструментальной разведки. В нее входили батареи звуковой разведки, оптической, топографической, взводы метеорологической разведки, потому что нам нужно было знать влажность, температуру, давление воздуха и направление ветра. Для этого запускались аэростаты и радиозонды. У нас очень грамотные были офицеры и сержанты. Например, при выстреле противника у нас бежала лента на звукометрической станции и записывала колебания. А мы по колебаниям отличали одно орудие от другого. Офицер смотрит на ленту и говорит: «Цель номер 12». Мы занимались разведкой в районе Новгорода и Чудово.

Мы очень основательно готовились к операции по освобождению Ленинграда от блокады. Верховное командование и страна в целом большие усилия прилагали к решению этой задачи. 2-я ударная армия перебрасывалась с октября на Ораниенбаумский плацдарм. А ведь это не так просто. 44 тысячи воинов перебросили! 700 вагонов с боеприпасами! 190 танков! Орудий — сотни! Причем, все это — не нарушая установившегося транспортного режима на Финском заливе. Да еще так, что немцы мало что заметили.

У нас был разведчик, лейтенант пограничных войск, который закончил шпионскую школу в Германии. Когда немцы его забросили, он перешел к нам и сказал: «Я все что угодно буду делать, только чтоб служить Красной армии». И он несколько раз переходил к немцам и убеждал их в штабе, который находился напротив Ораниенбаумского плацдарма, что русские готовят наступление на запад, на Нарву.

Помимо работы разведчика, были построены деревянные макеты орудий и танков. Их расставили в направлении на запад. А 2-я ударная армия планировала наступать на юго-восток, на Ропшу. Радисты тоже хорошо давали дезинформацию для фашистов. В итоге, по приказу Гитлера из Югославии перебросили около корпуса под Нарву в ожидании, что атака будет именно там. А мы неожиданно нанесли удар со стороны Ораниенбаумского плацдарма. Мы научились воевать и уже ни в чем не уступали противнику.

Немцы видели, что русские что-то готовят. Командующий группой армий «Север» фон Кюхлер, понимая безнадежность положения, забрасывал Берлин просьбами отвести войска в Латвию и Эстонию, сократив линию фронта. Гитлер обратился за советом к командующему 18-й армией Линдеману.

ДОСЬЕ:

Генерал-полковник Георг Линдеман, в 1944-м — 60 лет. Кавалерист, герой Первой мировой войны. Убежденный сторонник нацистского режима. Лично предан Гитлеру.

Линдеман доложил Гитлеру именно то, что тот хотел услышать. 18-я армия сможет, как и в предыдущие годы, выстоять, опираясь на неприступные оборонительные сооружения Северного вала. Гитлер остался очень доволен и приказал продолжать осаду Ленинграда.

Фюрер считал: всякое отступление приводит к деморализации войск. Поэтому он приказывал удерживать даже те участки фронта, которые не имели стратегического значения. Для него важен был пример Карла XII и Наполеона. В сражении под Москвой приказ Гитлера стоять насмерть сыграл позитивную роль. Немцы отступили, но сохранили линию фронта. Однако, начиная со Сталинграда, эта стратегия больше не работала.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Басистов Юрий

До сих пор я помню одного пленного немца в чине унтер-офицера, с которым мы разговорились. Я хотел выяснить его настроение, что думает о войне, о доме. Он мне сказал: «Спасибо вам, господин офицер, за откровенность, но я хочу сказать, что вы неизбежно потерпите поражение. Я говорю это откровенно. Я понимаю, что нахожусь в вашей власти, и вы можете меня расстрелять». Я ему ответил, что мы пленных не расстреливаем и что время покажет, кто потерпит поражение.

Потом настроение немцев стало меняться. Они уже не говорили, что победят. Часто произносили на немецком «война — говно», говорили, что в Германии — бомбежки, жаловались, что родственникам дома голодно, по карточкам уже ничего не получить. В январе 1944 года нам пленные рассказали шутку, что в Германии проводится сбор стульев. Зачем? Да хотят прислать под Ленинград. Дескать, вы так долго там стоите, что можно и присесть. Еще пленные рассказывали о немецком фольклоре. Есть известная немецкая песенка, по-моему, из какой-то оперетты. «Эс гейт аллес фюр уберт, эс гейт аллес фюр бай, нах идем десембер комт видер айн май». В переводе: это правда — все в жизни проходит, и после каждого декабря приходит май. А солдаты ее переиначили и распевали так: все проходит, и хайль Гитлер, и его партия. Так постепенно менялось их настроение.

Мы начали осваивать заброску немецких пленных назад, в войска, с разными целями. Например, в 1943 году, после Сталинградской битвы, из Москвы пришло задание: переправить через линию фронта письма немецких генералов, которые попали в плен в Сталинграде. А как переправить? Ведь не пошлешь нашего офицера связи к генералу группы армий «Север»: «Вот вам письма от генерала, который у нас в плену сидит». Задание Москвы надо выполнить, и мы выбрали несколько пленных офицеров и спросили: «Вы согласны выполнить задание?» Добровольцы всегда находились.

К концу войны мы еще и антифашистские группы через линию фронта регулярно отправляли. Я помню, что последнюю такую группу забрасывали 2 мая 1945 года из Курляндии. Передавали ли они письма — точных данных нет, но есть косвенные свидетельства, что письма дошли. Что было дальше с этими людьми, обвинили ли их в предательстве, я не знаю.

В конце войны в Курляндии, в лагере, где размещались пленные Курляндской группировки, мы беседовали с немецкими генералами. Они очень охотно с нами разговаривали, охотнее простых солдат. Мы спросили: «Как вы относились к нашей пропаганде?» Командир одного корпуса ответил: «Вы нам с вашей пропагандой доставляли много головной боли, особенно в конце войны».

В 1943 году под Москвой создали национальный комитет «Свободная Германия». На каждый фронт послали представителя из пленных немцев, примкнувших к антифашистскому комитету. На Ленинградский фронт из Москвы приехал, в сопровождении, естественно, немецкий офицер Эрнст Келлер. Он представился нашему командованию, был у Жданова на беседе, а потом его приютил 7-й отдел политуправления. Келлер начал создавать актив в армиях и дивизиях. Он имел право от себя писать листовки, а мы их издавали. На листовках стояла его подпись: уполномоченный национального комитета такой-то. Я с ним очень часто выезжал на фронт. Это был честный и порядочный человек. Келлер не был ни коммунистом, ни социал-демократом, но и убежденным нацистом не стал. У нас он проникся идеологией социализма, — мы в лагерях военнопленных занимались пропагандой марксизма-ленинизма. Забавно, что марксизм-ленинизм на немецком жаргоне назывался марлен (Маркс и Ленин). В лагере немцы очень активно марлен изучали. Например, правнук Бисмарка, который попал к нам в плен, я его очень хорошо знал, стал коммунистом. Его мать — графиня, внучка Бисмарка, писала письмо Сталину: «Освободите моего сына. Он ведь правнук Бисмарка, тоже великого человека, как Вы». Эрнст Келлер после войны вернулся в Берлин и стал генеральным директором почты и телеграфа. Мы с ним были дружны до самой его смерти.

Куприн Семен

Если вы были в Пулково, то видели при подъеме на высоту справа от дороги арку. Под этой аркой у нас землянка была, мы там жили. Дорогу и все объезды мы заминировали фугасами.

В армии тоже было очень трудно с питанием. Нас спасало то, что на нейтралке оставили много капусты в поле. Мы туда повадились ходить. Ходили без оружия, и немцы нас не трогали, не стреляли. Эту капустку мы собирали, щи варили. Немцы тоже ходили. Мы по ним также не стреляли. Зачем?

Нам плохо пришлось, когда пошли в наступление. Выдали паек на 5 дней. А с такой голодухи как было удержаться, чтоб этот паек не съесть? И потом неизвестно, выживешь после боя или нет, а еда останется. Съели все сразу, а потом 5 дней голодали. Отощали так, что еле-еле выбирались из землянок.

Советское командование учитывало возможность самостоятельного отвода немецких войск. На этот случай разрабатывался специальный вариант наступательной операции под названием «Нева-1». Но, не дождавшись отхода, пришлось действовать по плану «Нева-2».

Наступление началось с небывалой по мощи артподготовки. 2-я ударная армия атаковала в направлении Ропши. На следующий день с Пулковских высот ударила 42-я армия, в центре которой наступал 30-й гвардейский корпус генерала Симоняка. После операции «Искра» Симоняк получил прозвище «генерал-прорыв». В первый же день его корпус врезался в немецкую оборону на 5 километров. Командующий 18-й армией Линдеман понимал, что его войска под угрозой окружения и теперь умолял Кюхлера разрешить отойти как можно скорее. Кюхлер, выждав сутки, дал приказ отступать. Ночью 18 января корпус Симоняка штурмовал самый сильный узел обороны — Воронью гору. Уже на рассвете над горой подняли красный флаг. Утром 20 января части 2-й ударной армии и 42-й армии встретились в районе Ропши. Петергофско-Стрельнинская группировка немцев была уничтожена. Тысяча солдат и офицеров вермахта сдались в плен. Захвачены танки и артиллерия, обстреливавшие Ленинград. Освобождены Петергоф, Стрельна и Красное Село. В этот же день войска Волховского фронта вошли в разрушенный Новгород.

^{Утром 20 января части 2-й ударной армии и 42-й армии встретились в районе Ропши}

Впрочем, окружить крупные силы противника так и не удалось. Из Новгорода немцы вывели с огромными потерями 3 дивизии, кавалерийскую бригаду, эстонский и латышский батальоны. В окружении в районе Ропши оказались 2 немецкие дивизии. Но и они совершили прорыв на юг. С боями удалось прорваться и немецким войскам, окруженным под Пушкиным. Командир 26-го армейского корпуса получил за этот подвиг Дубовые листья к рыцарскому кресту.

21 января войска Ленинградского и Волховского фронтов развернули наступление на Лугу, обходя фланги немецкой 18-й армии. Под угрозой окружения, войска вермахта спешно отходили на запад. 18-я армия потеряла две трети боевой мощи. Командующего группой армий «Север» фон Кюхлера, который предупреждал о катастрофе, Гитлер отправил в отставку. Вскоре его место занял преданный кавалерист Линдеман.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Ипатов Валентин

14 января 1944 года по сигналу о начале наступления потянулись наши танки. Я сидел за радиостанцией и слышал, кто где находится, как идет движение, кто подорвался. Когда подъехали к немецкой передовой, за 10 минут подбили 5 наших танков, их надо было ремонтировать и эвакуировать. Наша артиллерия в 9:30 начала массированный налет, и продолжался он 60 минут. Сперва стреляли «катюши», потом — кронштадтские форты из 305-миллиметровых орудий.

Артиллерия скосила все деревья, под которыми немцы разместили свои противотанковые пушки. Они перед боем рыли окоп, оставляли небольшой просвет и маскировали орудия. Снаряды, которые могли поразить их, ударялись о стволы деревьев. Поэтому немцы сохраняли живучесть.

Наш командир Ковалевский Анатолий вышел и показывал дорогу, где пройти танкам. По радиостанции его спрашивают: «Куда же двигаться? Ничего не видно». Он говорит: «Вот как мой танк направлен, так и двигайтесь».

К ночи взяли Послелесье, начали двигаться в направлении Жеребяток, сейчас этого поселка нет, там только строения совхозные. Жеребятки мы взяли ночью — прошли за день 3–4 километра.

Самые тяжелые потери понес из-за неподготовленности 204-й полк. Он, когда брал Порожки, из-за того, что не было технической разведки, потерял 19 танков и 4 танка в Черной речке утопил. В Порожках мы потеряли 500 человек. У нас был наблюдательный пункт на высоте 105 метров. Там находились Федюнинский и все командиры Ленинградского фронта, которые участвовали в этой операции. Немец начал контратаку. Я стоял рядом с моим товарищем Димой Ползиковым. Где-то далеко разорвался снаряд, а он упал. Оказалось, осколок попал ему в мозжечок, погиб на месте.

Потом были бои за высоту «142» около Кожериц. Пехота уже захватила эту высоту, но немцы контратаковали и взяли ее обратно. Командир 98-й дивизии дал команду лыжникам обойти ее, и с помощью танков и пехоты нашей бригады эту высоту взяли. Она была последним подготовленным укреплением в полосе немецкой обороны.

Мы повернули налево, на Ропшу, до Ропши шли 6 дней. Немцы разумно оборонялись, на высотках и в населенных пунктах они чаще всего занимали круговую оборону, с окопами полного профиля. Наступать нам было непросто — танки с трудом одолевали полутораметровые сугробы. Но тем не менее, мы потихоньку продвигались, брали один опорный пункт, другой…

В ночь с 17 на 18 января наши войска захватили Ропшу. Приехали генералы, меня по рации вызывают, говорят: «Надо командира бригады, тут приехали зафиксировать момент окружения Петергофской группировки немцев». 20 января мы встретились с 42-й армией Ленинградского фронта. Мы их танки сперва приняли в темноте за немецкие, а потом смотрим — силуэт наш.

Петергофская группировка была разгромлена, и в честь победы на этом участке Сталин приказал части, участвовавшие в операции, именовать Ропшинскими. Сейчас в этом месте стоит танк 222-й танковой бригады.

После Ропшы мы пошли в направлении на Кипень, там немцы контратаковали, был очень сильный минометный огонь. Причем я впервые увидел то, что у нас называли «ишаками» — миномет из 10 стволов. Он так своеобразно скрипел, за что его и называли «скрипач» или «ишак».

Я был ранен, привезли меня в госпиталь. Я поразился, какие мастера эти врачи. Там палатка, в ней так тесно, что еле-еле можно пройти. Я лежу, мне делают операцию, рядом другому бойцу осколок удаляют, он ему по всем ребрам прошелся. Смотрю: ему такими согнутыми вилками рану раздвигают.

У меня кость была задета, рана — 6 на 18 сантиметров, и меня отправили в Ленинград. В госпиталь положили, операцию сделали, вырезали 34 кусочка, через день — в баню рану прогревать.

Беляев Павел

Когда шли бои под Нарвой, наши части захватили один бронетранспортер, на котором стоял смонтированный шестиствольный миномет, как у нашей «катюши». Миномет убрали, и мы использовали бронетранспортер для эвакуации раненых.

Мне оказала очень большую помощь Фаина Павловна Лаврова, которая командовала девочками-медиками. Сколько у них было храбрости, мужества! Я как-то сказал, что если бы наша часть состояла в большинстве из девушек, то победа была бы раньше. Не было случая, чтобы по вине медицинской службы не оказали своевременной помощи, не было эпидемических заболеваний.

Под Нарвой я первый раз увидел пленных немцев. Смотрю: идет группа. Холод — 37 градусов мороза, у них курточки серого мышиного цвета, утепленные, правда. Ботинки вставлены в галоши, плетенные то ли из соломы, то ли из лыка — эрзац-валенки называются. На головах пилотки, а сверху пилоток шали.

Один из пленных оказался русским. У нас девочка, санитарный инструктор, узнала его. Говорит: «Мы вместе с ним работали на заводе». Она стала задавать ему вопросы, но он не отвечал, стыдно было.

Коршунов Александр

Началась сильная пальба. Впереди Пулковские высоты все в огне, и ракеты сыплются прямо кучами. Нам дали команду — идти за танками. Сначала в Пулково, потом в деревню Виттолово. Там бои были сильные — Виттоловский котел, очень много солдат погибло, но немцев оттуда выгнали. Потом мы шли на Гатчину, сам город обошли у Вороньей горы. Тут мы остановились немножко, передохнули и нам сказали забираться на гору. Я прямо с пулеметом шел. Плачу, устал тащить его, а идти надо. На ночь мы остановились в большом противотанковом рву, утром должны были идти в атаку. Ночь была лунная, светлая, смотрим: немцы идут, два эшелона. Командир подбегает ко мне, говорит: «Пулеметчик, давай огонь». Я отвечаю: «Товарищ командир, не могу, ну не стреляет, замерз совсем». А он на меня кричит: «Я тебя застрелю, если сорвешь мне бой». Что делать? Ну, я взял, пописал на пулемет, и он заработал. Немцы отступили. Наши кричат: «Вперед, в атаку!» Все побежали. Так добрались до Сусанино. Там переночевали и рано утром, еще темно было, пошли на Вырицу. В Вырице сразу всех кинули в бой. Немцы отходили. В некоторых районах завязывались сильные бои, нам очень доставалось там. Бились за каждую деревню, за каждый огневой пункт.

Мой самый тяжелый бой — это освобождение Ленинграда. Много там погибло и наших, и немцев. Мы штурмовали, они шли на нас, мы стреляли в них из траншей, из землянок. Там все так перемешалось, что жуть стояла.

Широкогоров Иван

Я попал в 30-ю гвардейскую танковую бригаду[48], в мотострелковый батальон сначала командиром взвода, потом стал командиром роты. С этой бригадой пошел 15 января 1944 года от Пулковских высот на Красное Село, дальше — на Русско-Высоцкое, оттуда — на Красную Мызу, там бригада получила задание перерезать отступление немцев из Гатчины в Прибалтику, занять населенные пункты Большие Губаницы и Волосово. Мы пришли уже под вечер в Губаницы. Завязался жестокий бой. Мы шли в атаку вместе с танками. На каждом танке разместились автоматчики, как второй экипаж. Деревня горела, и мы были освещены, как будто днем. А когда летит на тебя рой трассирующих пуль, хочешь, не хочешь, но испытываешь страх. Наш командир бригады полковник Хрустицкий дал команду: «Делай, как я!» и устремился в бой. Его танк подбили, Хрустицкий сгорел вместе с экипажем. Губаницы и Волосово мы взяли в 9 часов утра 27 января. Битва была ожесточенная. Мы в этом бою потеряли много машин, из 43 танков Т-34 осталось всего 19. Хрустицкому Владиславу Владиславовичу посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

Муштаков Порфирий

Новгородско-Лужская операция начиналась так: главный удар — севернее Новгорода, с нашего плацдарма западнее реки Волхов. Второй удар, одновременно с первым, — с юга. Это не мощный удар, но очень эффективный. «Катюши» дали такие залпы, которых фашисты просто не ожидали. 14 января по единому стратегическому замыслу Волховский и Ленинградский фронты начали наступление. 2-я ударная армия была переброшена на Ораниенбаумский плацдарм, и тоже начала наступление. Фашисты стали метаться, но было уже поздно.

Я наблюдал, как «катюши» били по опорным пунктам. Представляете, тысячи снарядов вылетели за какие-то минуты. Все горело, разрушалось. И когда я за передовым танком двигался и опорные пункты рассматривал, это была картина… Поражение немцев было потрясающим.

Мне приходилось допрашивать одного гауптмана — капитана, командира разведывательной бригады. Он перенес наш массированный огневой удар реактивных систем и ствольной артиллерии. Когда я его спрашивал, как он это пережил, он схватился за голову и сказал: «О! Что-то страшное, что-то страшное. У вас и бог за Сталина!» Я ему говорю: «Варум? Найн-найн. Их бин атеист».

Белоусова Татьяна

В 1944 году, после снятия блокады Ленинграда, наша дивизия получила название Красносельская, а полки стали именоваться Ленинградскими.

Перед решительным боем была такая артподготовка, что мы все оглохли. После нее как-то быстро мы стали двигаться.

Было 3 замечательных дня, которые сохранились в моей памяти. Это 12 января, когда прорвали блокаду Ленинграда, 14 января, когда полностью сняли блокаду, и 9 мая, когда кончилась война. Это самые счастливые дни во время войны. Все с ума сходили, прыгали, радовались, целовались. Стреляли в воздух из чего только возможно было. Обнимали друг друга.

Новоселов Николай

Я участвовал в снятии блокады Ленинграда на Ораниенбаумском пятачке со 140-й бригадой ПВО. Командовал ею тогда майор Бушков Анатолий Николаевич. Позже он стал генерал-полковником, чудесный человек был, хороший командир. После освобождения Ленинграда мы продвинулись к Усть-Луге, тогда меня назначили флагманским специалистом по связи. В скором времени меня направили на учебу в Ленинград. Ленинградцы, конечно, каждого военнослужащего встречали великолепно. Отношение гражданского населения к военным морякам и так было особенным, но тут творилось что-то невероятное. Встреча была исключительная.

Скворцов Александр

Стояли мы в Дачном с 85-й дивизией[49] до начала наступления в 1944-м.

В 1943 году нас отвели в деревню помыться из шланга водичкой тепленькой, потому что грязные были, конечно. Дали подворотнички. После этого привели обратно, и начали мы открыто готовиться к наступлению. У нас уже было достаточно вооружения, мы стреляли, не считая патронов. Немцы начали побаиваться.

Потом меня забрали в разведку, ходил к немцам в тыл. Они тоже чувствовали, что дело приближается к чему-то боевому. Перед наступлением нам дали 10 дней, мы отдыхали в Щемиловке в деревянных бараках, а потом — обратно в Пулково.

Мы взяли Ропшу, встретились со 2-й ударной армией, которая наступала с Ораниенбаумского пятачка, чуть не перестреляли друг друга. Командование не согласовало между собой пароли и сигналы.

Мы брали Воронью гору. Это тяжелый был бой. Решил задачу лыжный батальон, он сумел первым подняться на гору, мы за ним забрались. Это было 27 января 1944 года.

Мы услышали, что сзади стреляют. Не впереди, а сзади. Командир взвода спрашивает: «Товарищ лейтенант, а что это?» А это Ленинград салютовал полному освобождению от вражеской блокады.

Ленинград был полностью освобожден от вражеской блокады. 27 января 1944 года от канонады сотен орудий в городе из уцелевших окон вылетали стекла, а некоторые люди падали в ужасе на снег. Другие бросались к ним и кричали: «Вставайте, не бойтесь, это салют! Это победа!» Впервые за всю историю Великой Отечественной войны Сталин разрешил провести салют победы не в Москве.

К 1944 году Красная армия ценой огромных потерь приобрела сплоченность и боевой опыт, не уступавшие вермахту. Солдаты немецкой группы армий «Север» отходили к Пскову так же быстро, как наши войска отступали в 1941-м. Но стремительное наступление наших войск было остановлено. Вдоль по реке Великой войска вермахта подготовили мощную линию обороны «Пантера». Ее строили почти два года. Этот рубеж немцы называли воротами в Прибалтику, которые должны быть закрыты намертво. Овладеть Нарвой и Псковом к 15 февраля, согласно планам командования, советским войскам не удалось.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Скворцов Александр

Дошли до границы 1939 года с Эстонией. Там было болото, дорогу через него до Котлов мы делали сами. Пушки, лошади валились в топь. После Котлов мы пошли на Усть-Лугу. С ходу Усть-Лугу взяли, вышли на Таллинское шоссе, на открытую дорогу. Я знамя нес, потому что нашего знаменосца убило, — попал под огонь. На нас спикировали два «мессершмитта», развернулись — и еще раз. Потеряли мы очень много бойцов.

Дошли до деревни Вайномыза под Нарвой, там я знамя сдал, и нас послали в разведку взять языка. Языка мы не взяли, и ранение я получил. Там была траншея — противотанковый ров, видимо, я через него прыгнул, и меня в этот момент ранило, метко стрелял немец. Отправили в медсанчасть, пролежал я несколько суток без сознания, с перелом ноги. Потом отвезли меня в Мечниковскую больницу, а оттуда в госпиталь, который находился в школе на проспекте Щорса. Когда перевели в батальон выздоравливающих, переодели, выдали вооружение. Я получил должность командира взвода.

Тихомиров Владимир

Начало войны я встретил летчиком-инструктором. В мае 1943 года меня направили на курсы командиров отделения. После окончания я переучился с учебных самолетов П-2 на Як-1 и в октябре 1943 года оказался в Ленинграде в авиации Балтийского флота. База располагалась в Кронштадте, а полки были разбросаны по разным местам. Меня назначили командиром звена в 9-ю штурмовую авиационную дивизию, которая располагалась на Ораниенбаумском плацдарме.

В основном мы летали над морем: над Финским заливом, над Выборгским заливом, ну и по мере продвижения фронта, над акваторией Балтийского моря. Цели наши были — корабли, но когда происходили прорыв и полное снятие блокады Ленинграда, наша дивизия участвовала в поддержке войск Ленинградского фронта. В частности, мы поддерживали армию Федюнинского, которую в декабре перебазировали на Ораниенбаумский плацдарм. Мы наносили удары, выполняли штурмовку наземных сил противника.

^{Тихомиров Владимир}

Все вылеты были тяжелые. Например, когда я выполнял боевое задание по прикрытию нашего десанта в проливе Теплый (он соединяет Псковское озеро и Чудское), у противника было 26 бомбардировщиков, и их прикрывали 8 истребителей. Мне пришлось вступить в бой. В этом бою я лично сбил два самолета и сбил ведущего второй пары. Такой был серьезный бой.

Мы были полностью вооружены. Все летчики имели самолет, безлошадников не было. Допустим, в эскадрилье 12 летчиков и командир, — значит, есть и 12 самолетов, всегда с полным боекомплектом.

Таран в бою — это редкость. У меня был случай, что я чисто случайно избежал тарана, как избежал — до сих пор не могу понять. А мой друг погиб на третьем таране. Но это исключительный случай. Таран не нужен, ведь если летчик подбит, он может сесть или дотянуть до своих. У нас были летчики, которые садились на вражеской территории и возвращались. Но воздушный бой вызывает в каком-то смысле азарт. И поэтому если кончились боеприпасы, а пилот хочет выполнить боевую задачу, то что ему делать? — Остается только таран лоб в лоб или стараясь отрубить хвост вражескому самолету.

18 марта 1944 года 7-й гвардейский штурмовой полк наносил удар по кораблям противника в Финском заливе. Одним звеном командовал я. Мы дошли до цели, штурмовики выполнили боевую задачу. Я сбил один «109-й». Возвращались домой. Не доходя до берега километров 30–40, по радио передали, что сзади истребители противника. Но я как командир звена, вместо того чтобы осмотреть воздушное пространство, не придал этому должного внимания. И был тут же атакован. По радио слышу, что «маленький» горит. А у нас стрелков называли «горбатый», а истребителей — «маленький».

У меня самолет стал неуправляем, то есть не мог ни набрать высоту, ни снизиться. Я попытался рулями выправить — не получилось ничего. Тогда я начал убирать газ — самолет опустил нос. Я подобрал оборотики и с малым углом планирования потянулся к берегу, но так как прибор измерения температуры воды двигателя уже зашкаливал, я принял решение садиться на лед. Подвел самолет ко льду, выпустил посадочные щитки, шасси выпускать не стал и перед самым приземлением, для того чтобы вырвать самолет из угла планирования, дал газ. Так и произвел посадку. Самолет я разбил, но остался жив. Ударился головой сильно, помял ноги, так как лед был с торосами. Мне оторвало колонку управления, набралась полная кабина льда. Я вылез, надо мной кружились мои летчики. Я им дал знак, что горючее на исходе, махнул, чтобы летели домой. Посмотрел еще раз в кабине, как показывает компас. И тут смотрю: бегут несколько человек. А уже были сумерки, плохо видно. Я достал пистолет, пару выстрелов сделал, они остановились, начали махать головными уборами. Оказалось, что это пограничники наши, недалеко в селе находилась погранзастава. Я у них переночевал, а утром прилетел командир эскадрильи и меня забрал. Так я оказался опять на своем аэродроме. Последний мой вылет был 8 мая 1945 года. Всего я выполнил 211 боевых вылетов, лично сбил 11 самолетов противника.

Устиновский Юрий

Проблем с топливом у нас не было, да и вообще не было перебоев со снабжением: и боеприпасами, и необходимыми авиационными двигателями для замены или ремонта. Наш полк состоял из 27 боевых самолетов. Это три девятки. Если ставилась задача полку, значит, предстояло нанесение бомбового удара по какому-то объекту очень важного значения. Если была менее важная задача, то она поручалась эскадрилье из 9 самолетов. Наиболее впечатляющие вылеты, сохранившиеся в моей памяти, — это на Толмачевский мост. Он очень вредил нашим войсковым подразделениям, потому что через него происходило основное немецкое снабжение. Но его настолько трудно было разбить! Мы потратили очень много сил и средств. Не помогли даже специальные 250-килограммовые мостовые бомбы. Мост этот был специфичный, потому что его ферма находилась под железнодорожным полотном и попасть в нее было очень трудно. Эпизод с подрывом моста в истории авиации Ленинградского фронта толкуется двояко. Но я точно знаю, что наш экипаж накрыл Толмачевский мост в тот момент, когда на него вышел боевой эшелон. Мы попали и по эшелону, и по мосту. Мы привезли фотодокументы, потому что при любом бомбометании проводился фотоконтроль.

Второй значительный случай был летом 1944 года, когда Финляндия выходила из войны. Тогда эскадрилья майора Кузьменко и штурмана Манина с пикирования разбила финские шлюзы. Они затопили определенную территорию, и войска сразу смогли прорвать там наступление. Эти экипажи были представлены к правительственным наградам. В частности, майор Кузьменко и штурман Манин за выполнение операции получили звание Героев Советского Союза.

В 1944 году, когда уже была окончательно снята блокада Ленинграда и наши войска погнали немцев на запад, мы перебазировались из Левашово на аэродром в Сиверскую. Раньше мы немецкую технику видели только в воздухе, а тут увидели их самолеты в разбитых ангарах. Мы свои самолеты старались держать в идеальном состоянии. Они были вычищены, подкрашены, блестели. А от брошенной немецкой техники у нас осталось тяжелое впечатление, потому что самолеты были грязные, обгоревшие, запущенные. В таком состоянии, видимо, они и эксплуатировались.

Второе, что бросилось в глаза в Сиверской: у нас рядом с самолетом рыли землянку, в которой жил экипаж, а у немцев возле каждой машины стоял на салазках индивидуальный домик. В нем была печечка, так что если холодно, можно было ее затопить и ожидать вылета.

Когда мы сели в Сиверской, тыловые части, так называемые отдельные батальоны аэродромного обслуживания, немножко от нас отстали. А вылеты начальство требовало. И нам пришлось использовать немецкий бензин, он подошел к нашим двигателям. Нас просто поразило его качество. Он был намного лучше нашего этилированного бензина. И еще, нам пришлось использовать немецкие боеприпасы. У них каждая бомба находилась в ящике. Бомбы были точеные, наточка выполнена на токарных станках.

И немецкие продукты нас поразили. Например, хлеб был укупорен в целлофановые оболочки, и на нем стояла дата, к примеру, 1940 год. То есть эти продукты были заготовлены еще до войны и использовались немцами уже в 1944-м.

На тараны наши летчики шли редко. Это был вынужденный героический поступок, когда самолет был подбит, уже горел, летел над немецкой территорией, так что выпрыгивать из него значило — попасть в плен, и командир принимал решение идти на таран танковой или войсковой колонны. В нашем полку был такой случай.

Иногда летчики получали задание свободно охотиться — при этом один самолет летал в каком-нибудь районе, на усмотрение пилота. Его очень часто поджидали истребители и атаковали. Самолет мог отбиваться: с задней полусферы стрелял стрелок-радист, с верхней полусферы — штурман, у которого был пулемет, а с передней полусферы отбивался сам летчик из двух пулеметов, которые находились в носу самолета. Я сейчас не помню фамилию летчика, но он пошел на лобовую атаку немецкого истребителя и сбил его из своих пулеметов. Наши люди не уступали нигде и никогда. Выполняли свой долг так, как им это удавалось.

В марте 1944-го началось резкое потепление, и весенняя распутица быстро превратилась в наводнение. Советские войска продвигались с огромным трудом, и Ставка решила остановить наступление.

После освобождения Ленинграда от блокады в соседней Финляндии даже самым воинственным политикам стало ясно, что война проиграна. В феврале 1944 года начались мирные переговоры с Москвой, которые очень скоро зашли в тупик. Финский парламент не был согласен с требованиями Сталина:

— граница 1940 года,

— советская база рядом с Хельсинки,

— огромная контрибуция,

— немедленное объявление войны немцам.

Чтобы ускорить мирные переговоры, советские самолеты бомбили Хельсинки. Бомбили по расписанию, каждые 10 дней. Называлось это — «бомбежки во имя мира». На столицу Финляндии планировалось сбросить 16 тысяч бомб, но только 5 процентов из них поразили свои цели. А политический результат вышел прямо противоположный. Финляндия вышла из переговоров. К лету 1944 года войска Ленинградского и Карельского фронтов готовили наступление на финские позиции.

Однако 23-я армия, простоявшая три года на Карельском перешейке, от боевых действий совершенно отвыкла. За годы позиционного противостояния враги стали вполне мирными соседями. Например, если озеро находилось на нейтральной полосе, солдаты с обеих сторон ходили стирать и мыться по очереди. Финны с удовольствием меняли свои галеты на нашу махорку. В армейских кругах была популярна шутливая загадка: «Какие две армии не принимают участие в войне?» Ответ: «Королевская шведская и 23-я советская».

Поэтому к прорыву мощной финской обороны готовились более боеспособные части 21-й армии. На центральном направлении атаковал 30-й гвардейский корпус генерала Симоняка. 9 июня 1944 года корабли Балтийского флота, артиллерия и авиация ударили по финским позициям. На каждые 5 метров фронта приходилось по одному орудию. Бомбежка продолжалась 10 часов без перерыва. 10 июня части 21-й армии перешли в наступление и взломали финскую оборону. За 10 дней советские войска продвинулись на 120 километров, прорвали 4 полосы обороны и вышли к Выборгу.

20 июня 1944 года в ставку Маннергейма пришел радиоперехват — переговоры наших танкистов: «Стою в центре Выборга. Вижу замок. Жду дальнейших распоряжений». Войска Красной армии настолько стремительно взяли Выборг, что Маннергейму об этом даже не успели доложить официально. 21 июня Ставка приказала командованию Ленинградского фронта продолжить наступление и перейти границу 1940 года. К 26 июня советские войска должны были достигнуть линии Иматра — Лаппенранта и повернуть на Хельсинки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.