Я воевал на северо-западе

Я воевал на северо-западе

Пуля попала мне в правый бок и вышла из левого. Считай, проткнула насквозь. Это случилось минут через двадцать после начала атаки на Карельском перешейке. До санбата я добирался на своих ногах четыре часа. После таких ранений редко выживают. Я выжил.

Устименко В. П.

Василий Пантелеевич Устименко ушел на фронт добровольцем в конце декабря 1943 года, когда ему только исполнилось семнадцать лет. Был в оккупации, нагляделся на «завоевателей». После учебы в запасном полку был снайпером, затем ручным пулеметчиком. Воевал на Карельском перешейке, в Прибалтике, участвовал в знаменитой Моонзундской операции. Два тяжелых ранения, орден Великой Отечественной войны, медали «За боевые заслуги» и «За победу над Германией».

Василий Пантелеевич выглядит в свои преклонные годы бодро. До сих пор позволяет себе перед обедом стопку водки — 50 граммов. Половину наркомовской нормы. С женой, Клавдией Кирилловной, прожил 63 года. Имеют сына, дочь, шесть внуков, правнуков. Многие эпизоды войны вспоминает до мелочей, хотя ушли из памяти фамилии боевых товарищей, названия населенных пунктов. В его воспоминаниях напрочь отсутствует патетика или намеки на что-то героическое. Выполнял приказы, ходил в атаки, стрелял по врагу, лежал в госпиталях. Все, как обычно бывает на войне.

Я родился 25 декабря 1926 года в небольшом хуторе Коротовка (домов пятьдесят) Кантемировского района Воронежской области. Мама, отец работали в колхозе. Детей в семье было четверо: старший брат Петр, две младших сестры и я. Жили до войны, как и все. В колхозе получали палочки — трудодни, а больше кормились своим подсобным хозяйством. Высаживали большой огород: соток двадцать картошки, кукуруза, капуста, огурцы, помидоры и так далее. Проблемой был полив — дождей в наших краях выпадает мало. В специально вырытой яме на огороде собирали талую воду. Ее хватало до середины лета, а затем огород поливали ведрами из колодца. Натаскаешься тяжелых ведер — к вечеру руки отваливаются.

Имели в хозяйстве корову и десятка два кур. С кормами было туго, на большее не замахивались. Кстати, до коллективизации хозяйство в семье держали большое, но не вступать в колхоз было нельзя. Окрестят врагом Советской власти или кулаком, неприятностей не оберешься.

Жили, конечно, бедновато. Одежку донашивали друг после друга. Основная еда — картошка, молоко и хлеб. Летом — овощи. Мясо по большим праздникам, да и то зимой. Но от голода не помирали, соседи друг друга поддерживали. Учились в школе, ходили в лес за ягодами, купались в нашей крошечной речушке, которая летом пересыхала. Но все внезапно перечеркнула война. Женщины с плачем провожали на фронт мужиков и восемнадцатилетних сыновей. Рыдали как по мертвым. И действительно, с призыва сорок первого года никто в хутор не вернулся.

И сама война казалась непонятной. Красная Армия всех сильней — так считали мы. Но почему так быстро продвигаются на восток немецкие войска, занимая огромные пространства, город за городом? Разгром фашистов под Москвой ненадолго поднял настрой людей. Ну, сейчас гадов погонят! Однако весной сорок второго снова началось наступление немецких войск. Брата Петра забрали в армию, а наша семья перебралась в Краснодарский край. Помню, месяца полтора жили на вокзале на станции Белореченская. Пришли немцы. С территории вокзала всех выгнали. Мы успели захватить часть вещей, в том числе самое ценное — швейную машинку, и двинулись дальше. Больше года прожили в станице Самурская. Дальняя родня помогла нам купить небольшой заброшенный домишко. В нем и жили впятером: отец, мать, две сестры и я.

Что могу сказать про «завоевателей»? Немногое. Так как я шарахался и от немцев и от полицаев. Молодежь угоняли в Германию, мама достала справку, где я значился на год моложе. Гребли всех подряд. В декабре сорок второго мне исполнилось шестнадцать лет, рос я парнишкой крепким и вполне мог угодить под облаву. Я не был свидетелем массовых казней, фашисты вершили их где-то по-тихому. Но однажды по станице прошел шум, я, как всегда, спрятался. Оказалось, что немцы вычислили семью партизана. Отвели за околицу двоих его детей, лет по 13–14 (мальчик и девочка), заставили выкопать яму и расстреляли. Жителей с ближайшей улицы согнали смотреть на казнь, произнесли какую-то речь о том, что партизанам и их семьям пощады не будет. Об этом событии в станице говорили долго.

Несколько раз к нам в дом заявлялись на ночлег группы немецких солдат по 5–7 человек. Говорили так: «Папа, мама — спать!» Не обращая на нас внимания, занимали кровати и топчаны, раскладывали на столе еду, что-то варили или подогревали на печке. В теплое время мы уходили из дома и ночевали в сарае, а зимой сбивались в чулан. Утром немцы исчезали, а мы, дети, нюхали, скребли пустые консервные банки, подбирали недоеденные корки. Жили очень бедно, брать у нас было нечего. Соседи жаловались, что фрицы хватали все подряд: молоко, яйца, ловили кур. Делалось это с сознанием своей правоты, будто они хозяева. Кажется, пустяк — поспи в чулане. А там темно, холодно, еду не подогреешь. Мама с младшей сестренкой Аней заберется в теплый угол комнаты, чтобы не простудить малую, да и то когда немцы заснут.

В общем, мы для фрицев были чем-то вроде насекомых. Шевелятся в углу, лишь бы не мешали. Наши постояльцы могли изрубить на дрова лавку или доски, приготовленные для ремонта, хотя под навесом у нас всегда имелись дрова. Но поленья крючковатые, мерзлые, зачем с ними возиться! И что в чулане температура, близкая к нулю, их не интересовало. Русская скотина выносливая, переночует. А угон молодежи в Германию? Парни и девки прятались, где могли. Находили и гнали на станцию.

Отец постоянной работы не имел. Подрабатывал в разных местах. Иногда брал меня с собой. Расплачивались с нами зерном, картошкой, реже — яйцами, молоком. Ходили на поля, собирали кукурузу, выкапывали замерзшую свеклу, картошку. Однажды повезло. Среди развалин мельницы набрали мешок зерна. Я с мамой его перетирал, пекли лепешки, варили кашу.

Потом к нам приблизился фронт. Немцы строили укрепления, выгоняли жителей. Мы перебрались в поселок Черная Речка. Священник местной церкви взял отца звонарем, а семье выделил для жилья сторожку. Добрый человек был. Сам он не бедствовал, прихожане продукты несли. Кое-что попроще перепадало и нам: свекла, кукуруза, картошка. Однажды подарил литровую бутылку старого подсолнечного масла. Оно было мутным и горчило. Наша жидкая похлебка или каша с таким маслом казались вкусными.

Когда пришла Красная Армия, конечно, радовались. Солдаты, хоть и усталые, запыленные, но улыбались нам. Грузовики, пушки, техника под брезентом. Недолго гады-фашисты на Кубани хозяйничали! Но вскоре в семью пришло горе. После нескольких запросов матери прислали четвертушку серой бумаги. Похоронка на моего старшего брата Петра. Ему в сорок третьем исполнилось двадцать лет. Похоронка у нас в семье до сих пор хранится: «Уважаемая Ефросинья Антоновна! Сообщаем, что ваш сын Устименко Петр Пантелеевич погиб 13 сентября 1943 года в бою за социалистическую Родину. Похоронен возле села Ново-Викторовка Допропольского района Донецкой области». Подписи командира части и кого-то еще из командиров. Я после войны все собирался к брату на могилу съездить. Посылал запросы в Министерство обороны, мне ответили, что он похоронен в братской могиле № 47 под селом Ново-Викторовка. Никак не собрался. А сейчас тем более. Здоровье не позволяет. Да и страна там совсем другая. Украина. Где не очень-то наших погибших бойцов уважают.

В армию меня призвали 25 декабря 1943 года. Вернее, я сам напросился. Было мне шестнадцать лет, а через день исполнилось семнадцать. В этом возрасте я и прибыл в 76-й запасной стрелковый полк в город Бийск Алтайского края, где проходил подготовку до мая сорок четвертого года. Рота, в которую меня зачислили, готовила снайперов. Но в основном осваивали первоначальную воинскую подготовку.

В шесть утра — подъем, физзарядка на морозе, завтрак, занятия.

Учили многим дисциплинам: боевая и тактическая подготовка, химзащита, политзанятия, уставы. Винтовку Мосина, нашу знаменитую трехлинейку, я мог разобрать-собрать с закрытыми глазами. Изучали также автомат ППШ и самозарядную винтовку Токарева. Тренировались бросать гранаты, но только учебные. Занятия по теме «Взвод в обороне, взвод в наступлении» проходили в лесу или на пустыре, вооруженные деревянными винтовками. Обучали, как правильно целиться, но боевых стрельб проводилось мало. За четыре месяца я сделал выстрелов 12–15, в том числе несколько из винтовки с оптическим прицелом.

Уже позже, на фронте, понял, что большим недостатком учебы было малое количество боевых занятий.

Что такое для снайпера пятнадцать выстрелов? Ерунда. Или деревяшки вместо гранат бросали. Когда настоящие РГ и «лимонки» на фронте выдали, бойцы терялись. Навыка не было. На гранаты смотрели с опаской — вдруг в руках взорвется. Нередко бросали, как попало, забывая выдернуть кольцо.

Один из вопросов, которые мы часто задавали нашим командирам, — как выбирать позицию для снайперской стрельбы. Какое расстояние наиболее оптимальное? Нам отвечали, но общие фразы меня не удовлетворяли. Я и сам понимал, что надо изучать подходы к вражеским позициям, быть осторожным, хорошо целиться и т. д. Один из офицеров, видимо, не имея достаточного опыта, ответил нам, что на месте (то есть на передовой) будет видно. Каждого из нас закрепят за опытным наставником, он будет показывать все на практике. Конечно, такой ответ многих не удовлетворял. Но будущее показало, что в словах офицера имелся определенный смысл. Допустим, вести снайперский огонь где-то в степной местности, когда расстояние до немцев километр, — одно дело. А в северо-западных лесах позиции врага могут быть среди деревьев в ста метрах.

В общем, первоначальную подготовку получили. Мы научились владеть оружием, ползать по-пластунски, имели представление о вражеской технике и тактике боя. Окрепли после скудных тыловых пайков. Кормили нас хоть и однообразно, но еды хватало. На завтрак каша, увесистая пайка хлеба, сладкий чай, через день порция сливочного масла граммов десять. Масло давали иногда и вечером. За столами мы сидели по десять человек. В кашу (пшенную, перловую, реже — гречневую) наливали черпачок растопленного жира. Его же добавляли в щи, суп. Запах этого жира долго стоял во рту. Хоть и противный, зато лишние калории. Мясом не баловали, но в полку было подсобное хозяйство. Это помогало разнообразить пайки.

В начале мая сорок четвертого года выпускников погрузили на эшелон и повезли на запад. Ехали весело, с песнями. Молодежь рвалась в бой. На фронтах дела обстояли неплохо, наши везде наступали. Кое-кто уже загадывал, когда конец войны. Скажи нам тогда, что половина бойцов в эшелоне до Победы не доживет — никто бы не поверил. Не представляли мы, какие жестокие бои предстоят. Тем более пропаганда вещала, что немцы удирают без оглядки, авиация, танки и артиллерия у нас самые лучшие. Да еще партизаны в тылу фрицев бьют, эшелоны взрывают.

Бодрые, в хорошем настроении, дружно пели «По долинам и по взгорьям», «Катюшу», «Землянку». На полустанках нам махали руками, улыбались молодые железнодорожницы. Кто побойчее, просил адреса. Если было время, успевали записать на клочке бумаги фамилию-имя девушки, ее адрес. Кричали: «Обязательно напишу!» И слышали в ответ: «Буду ждать».

Эшелон выгрузили ночью на какой-то станции под Ленинградом.

Сначала ехали на грузовиках, потом разделили на группы и пошли пешком. Нас было сорок человек, полный маршевый взвод. Шли по сосновому лесу: огромные деревья, валуны, небольшие ручейки с холодной чистой водой. Группу возглавлял лейтенант. Временными помощниками у него были наши сержанты. Им выдали винтовки, да еще имелся пистолет у лейтенанта. Вот и всё вооружение на сорок человек. По времени еще не наступил рассвет, но вокруг было светло — стояли белые ночи. Для многих и для меня это тоже было в диковинку.

Дошли наконец до своих. Свои — это 119-й стрелковый полк. Раскидали нас по ротам и взводам. Мое снайперское образование оставили без внимания. Выдали обычную винтовку, штук сто патронов, две гранаты. Какое-то время стояли в обороне. От Ленинграда до линии фронта было тогда километров сорок. На других фронтах уже продвинулись далеко на запад, а здесь наши части стояли пока на одном месте.

Среди бойцов насчитывалось довольно много ленинградцев. От них я услышал страшную правду о Ленинградской блокаде. В их рассказы верилось с трудом. Замерзший ледяной город, трупы на улицах и хлебные пайки по 100–200 граммов. На ленинградцев мы смотрели с уважением и сочувствием, некоторые из них целиком потеряли семьи. Они были настроены решительно. Мстить за погибших. Я часто вспоминал старшего брата Петра. Не мог представить его мертвым, ведь мы были с раннего детства всегда вместе. Старше на три года, он всегда защищал меня. И вот братишка ушел из жизни. Я тоже был настроен мстить за него.

До позиций финнов было метров двести, а местами меньше. Мощные укрепления, противотанковые надолбы. Полоса укреплений тянулась, по слухам, на сто километров до Выборга. Недели три стояли в обо-роно. Укрепляли позиции, рыли окопы, щели. Земля была каменистая. Порой выкопаешь яму по колено, потом долбишь камень. Пытаешься его обойти, а под тобой целая каменная плита. Приспосабливались и оборудовали окопы возле валунов, которых кругом хватало. Низкие ходы сообщения тоже обкладывали камнями. Период до 10 июня можно было назвать затишьем. У нас шла подготовка к наступлению. Как бы скрытно она ни проводилась, но от солдат трудно что утаить. Наступления ждали со смешанным чувством напряжения, страха и одновременно с нетерпением.

Какие эпизоды вспоминаются из того периода? Финны вели себя тихо. Понимали, что война проиграна. Но боевые действия вспыхивали то на одном участке, то на другом. Светлыми ночами проползали во вражеский тыл разведчики. Почти всегда эти вылазки заканчивались стрельбой, взрывами мин. Проползут в сторону врага человек пять или шесть, возвращаются двое или трое. Иногда тащат «языка». С финнами было тяжело воевать. Это говорили и немногие уцелевшие к 1944 году бойцы, прошедшие финскую войну 1939–1940 годов. Народ лесной: охотники, лесорубы. Рослые крепкие парни, способные терпеливо сутками сидеть в засадах, хорошо стрелявшие. Порой проникали в наш тыл их мелкие разведгруппы. Но как бы умело они ни действовали, успеха финны добивались редко. Слишком много наших войск было сосредоточено. Кругом стояли посты, засады. Финны попадали под огонь и отходили. Иногда утаскивали с собой зазевавшегося бойца.

Я получил наконец снайперскую винтовку. Числился по-прежнему рядовым красноармейцем в роте, только именовался теперь снайпером. А что толку? Стрелять не разрешали. Я фамилий своих товарищей и командиров уже и вспомнить не могу. Слишком много времени прошло с тех пор. Взводный лейтенант был у нас какой-то нерешительный. Он привык к тому, что мы не стреляем и в нас не стреляют. Его такое положение вполне устраивало.

Он часто ставил меня наблюдателем, а оптический прицел служил вроде как бинокль. Я финнов порой на мушке держал крепко — расстояние всего двести метров! Уложил бы наповал. Особенно злили меня артиллерийские наблюдатели и офицеры. Вот она, рожа, смотрит на нас в бинокль, с напарником разговаривает! Я как-то предложил:

— Товарищ лейтенант! Давайте я наблюдателя прихлопну. Сколько ребят погибло, финны блокаду Ленинграда держать помогали. Чего их жалеть?

— Ни в коем случае! — услышал в ответ.

Лейтенант долго и нудно объяснял, что нельзя выдавать наши позиции. Будто финны их не знали! Но пострелять все же пришлось. Во-первых, в соседнем батальоне за пару дней убили и тяжело ранили сразу несколько бойцов и офицеров. «Кукушка» работала. Во-вторых, возмутился кто-то из разведотдела дивизии или корпуса. Наши разведчики гибнут, а вы дрыхнете на солнышке. Словом, дали мне «добро». Только финны попрятались. Услыхали, что ли, про этот приказ. Но я все же цель поймал. За две сотни метров уложил неосторожного наблюдателя. Потом еще кого-то. На позицию роты обрушились финские минометы. Им ответили наши орудия и минометы.

Увидел я первых убитых. Боец в издырявленной гимнастерке, весь кровью залитый. Второго миной за бруствер выкинуло, а нога до колена в окопе осталась. Мы бедолагу обратно втащили, а у него живот разорван. Пытались перевязать, кровью истек. Ребята мне сказали:

— Всё, Василий. Двоих «шюциков» пришиб (шюц-кор — была такая фашистская организация у финнов), и будя. А то нас всех из минометов перебьют.

Но спустя несколько дней мы поневоле в бой вступили. Финны ждали наступления и послали очередную группу разведчиков. Она прорывалась с боем из нашего тыла. Подумали, что финны пошли в атаку. Мы открыли огонь в сторону укреплений. Ротный сориентировался быстро, бой шел на стыке нашей и соседней роты. Захватил с собой расчет пулемета Дегтярева, отделение бойцов и меня как снайпера. Мне запомнился рослый финн в камуфляжной куртке. Он прикрывал группу. Смелый был парень, стрелял из автомата, перебегая от дерева к дереву или прячась за большими камнями.

Я его снял, когда он замешкался, меняя диск своего автомата. Попал в грудь, чуть ниже горла. Он свалился на месте. Часть группы ушла, но еще трое финнов и наш солдатик, которого пытались взять в плен, остались лежать на нейтральной полосе. Кого-то за ноги подтянули, кого веревкой зацепили. Взять финнов живьем всегда было сложно. Лесные жители каждый шорох слышат. Мы надеялись, что хоть один в живых останется. Но братья-славяне били по разведчикам, не жалея патронов. Все три финна и наш бедолага-боец были издырявлены пулями. В качестве трофеев нам достались два автомата «суоми», похожие на наши ППШ, только под немецкий патрон 9 миллиметров, пистолет и три ножа. Ножи у финнов были из хорошей стали, очень острые. Один нож полагался мне — все же это я автоматчика снял. Но финский нож понравился взводному, и он попросил меня подарить нож ему. Чтобы не портить отношений, я нож отдал. Хотя было жалко расставаться с хорошим трофеем.

Уничтожение вражеской разведгруппы обошлось нам немалыми потерями. Финские разведчики были хорошо подготовлены, у всех автоматы. Наряду с обычными пулями стреляли разрывными. Человек шесть наших бойцов погибли, сколько-то раненых отправили в санбат. Некоторые вряд ли выжили. Разрывная пуля в грудь, живот — верная смерть. Да и в руку или ногу если попадет, считай, инвалид, а то и кровью истечешь, пока до врачей донесут. За эти пули я на финнов разозлился. Оказывается, вы, суки, почище фашистов! Ну, думаю, теперь я вас щадить не буду. Не хуже вас стрелять умею. Но свое будущее на фронте не угадаешь.

Рано утром 10 июня 1944 года началось наступление наших войск на Карельском перешейке. Оно велось на северном участке, а 21 июня повели наступление 7-я и 32-я армии. Где-то здесь, в направлении городов Метрега, Обжа воевала наша дивизия и 119-й стрелковый полк. Советским частям противостояла сильная войсковая группа «Олонец», в которую входили пять пехотных дивизий, четыре отдельных бригады и ряд более мелких подразделений. В Финляндии размещалось довольно большое количество немецких войск. Гитлер пока не торопился бросать их на передний край. Зато немцы снабжали финнов артиллерией, в том числе тяжелой, стрелковым оружием. Самолеты, появляющиеся в небе, были также в основном немецкие.

Меня ранило часов в шесть утра 22 июня 1944 года. Мы шли в атаку на железобетонные противотанковые надолбы. Под их защитой, среди деревьев и камней, располагались финские траншеи, пулеметные гнезда. Был приказ непрерывно стрелять на ходу, а возле линии укреплений бросать гранаты. Несмотря на сильный огонь мы преодолели нейтральную полосу, вышли к надолбам. Я стрелял на бегу из своей снайперской винтовки. Целиться возможности не было, разве когда приляжешь на минуту за камень. Нас подгоняли: «Быстрее, вперед!» Подбежав к вражеским траншеям, я успел бросить обе свои гранаты. Мелькнуло лицо финна, кто-то вскрикнул, а мне словно раскаленным прутом проткнуло бок.

Я упал, затем попытался шевельнуться, но пуля ударила рядом. Так повторялось раза три. Я лежал неподвижно, потом понял, что изойду кровью, и заполз за большой камень. Кое-как стащил гимнастерку и перевязался. Пуля попала в правый бок на уровне поясницы и вышла из левого бока. Я был семнадцатилетний мальчишка, мало что сведущий в анатомии, но пробитый насквозь живот не обещал ничего хорошего. Рана в брюшную полость почти всегда считалась смертельной. Тем не менее, у меня хватило сил зажать рану и остановить кровь. Сколько-то пролежал, мимо прополз санитар.

— Ну, что, живой? — спросил он.

— Живой, — стараясь казаться бодрым, ответил я. — Брюхо вот насквозь просадило через оба бока. Помру, наверное.

— Выживешь. Какие твои годы!

Санитар оказался опытным. Снял мои кое-как наложенные бинты. Кровь уже запеклась и не текла. Он промыл спиртом раны, наложил мазь и снова перевязал. Потом показал на огромный валун, шагах в пятидесяти.

— Двигай туда. Там пункт сбора раненых, а я поползу за другими. Вон их сколько лежит.

Бойцов лежало, действительно, много. Кто мертвый, кто шевелится, просит помощи. Кое-как опираясь на свою снайперскую винтовку, добрался до валуна размером с двухэтажный дом. Возле него лежали прямо на траве человек пятнадцать-двадцать раненых. В основном тяжелые. У кого грудь и живот перевязаны, у кого — голова. На перебитые ноги шины наложены. Стоны, кровь, мухи. Возятся с ранеными санитар и медсестра, а их всех оперировать надо. Подносят новых. Кого в сторону оттаскивают и лица тряпками закрывают. Эти уже отмучились. Полежал я там с часок. Идет стрельба, никто за нами не торопится. Я попробовал встать. Получилось. Медсестра говорит:

— Если можешь, шагай. Вон телефонный провод тянется, возьмись за него и дойдешь до санбата.

Я еще раз оглядел бедолаг, которых никак не донесут до медсанбата, и двинулся по проводу. Прошел шагов двадцать, в воздухе зашелестела мина. Упал лицом вниз. Мина взорвалась в стороне. Переждал, пополз дальше. Ползти трудно, невольно привстал. Шелест и тишина. Через секунду взрыв. Какой-то опыт у меня имелся, знал, когда шелест замолкает, надо срочно падать. Упал, полежал, пошел дальше. Третья или четвертая мина едва не добила. Порвала провод, я успел плюхнуться на землю, каменными крошками обожгло лицо. А винтовку все же не бросаю. В нас крепко вдолбили, что оружие бросать ни в коем случае нельзя. Тем более, винтовка снайперская, дорогая. Их в полку всего-то штуки три-четыре было.

Путь до санбата в памяти не отложился. Помню, что шел через болото, к счастью, пересохшее. Кто-то показал мне медсанбат. Дальше — как в анекдоте. Попал в сарай, где повар готовил еду. Сел я возле него, немного очухался. Точно запомнил, что в сарае оказался в 10 часов утра, а ранило меня в шесть. То есть четыре часа прошло. О чем-то поговорили, повар наполнил котелок наваристой лапшой с говядиной.

— Ешь, парень, — ив кружку граммов сто водки налил.

— Мне нельзя, — возразил я. — Рана в живот. Может, кишки порваны.

А есть хочется. Ну, думаю, четыре часа прожил, значит, и дальше проживу. Выпил я водку, хотя до этого не употреблял и свои порции отдавал ребятам во взводе. Съел котелок лапши, поблагодарил повара и добрался наконец до врачей. Сдал винтовку, показали мне койку в большой палатке. Ложись и жди. Раненым раздавали завтрак: хлеб с консервированной американской колбасой и чай. Меня кормить не хотели — ранение в живот. С непривычки к водке во мне играл хмель. Я упорно требовал колбасу и сказал, что живот уже проверил, съел целый котелок лапши. Чтобы шум не поднимал, меня накормили.

Потом хирург долго возился со мной, обрабатывал раны, а затем отправил с группой раненых в госпиталь. Там снова осматривали и пришли к выводу, что мне крепко повезло. Пуля прошла через полость живота и не задела жизненно важных органов: позвоночника, мочевого пузыря, печени. Оперировать не стали, снова чистили раны и делали уколы против воспаления. В общем, как врачи сказали: «Повезло тебе, парень. Не иначе как в рубашке родился».

В эвакогоспитале мы лежали в палатках по 10–12 человек. Кормили хорошо. Имелась неплохая библиотека. Я с удовольствием прочитал томик рассказов Чехова, Джека Лондона. Газеты я не любил, статьи были похожи друг на друга. Наши войска везде героически наступали. Про то, как лейтенант запрещал мне во врага стрелять, конечно, нигде бы не написали. Как тяжелораненые полдня, а может, день, на жаре лежали и помирали, тоже не напишут.

В газетах и политинформациях — война другая. Мы наступаем, враг бежит. В те дни шло мощное наступление наших войск в Белоруссии. Третьего июля освободили Минск. Три года столица Белоруссии была в оккупации. Политрук читал нам о разгроме крупной немецкой группировки под Минском. Я запомнил, что взяли в плен 12 немецких генералов. В эти же дни по улицам Москвы провели 60 тысяч пленных немецких солдат и офицеров. Это была крепкая оплеуха по самолюбию арийцев. Огромную колонну возглавляли генералы, полковники. Поливальные машины струями воды очищали, как после заразы, улицы, по которым шли немцы.

Продолжалось наступление на Карельском перешейке. Шло оно тяжело. Преодолеть линию Маннер-гейна глубиной 100 километров, которую строили и до войны и заново укрепляли с 1941 по 1944 год, было нелегко. В свежих выпусках кинохроники показывали, как авиация и тяжелые орудия разбивают доты. Солдаты стоят на обломках железобетонного дота, высотой метров восемь, и салютуют в честь успешного прорыва.

Раненые, которые прибывали с Карельского перешейка, рассказывали, что драться приходится за каждый километр. Густой лес, болота, огромные валуны затрудняют наступление. Толщина дотов достигает двух метров. Сержант-артиллерист говорил, что их тяжелое 152-миллиметровое орудие подкатили на расстояние трехсот метров. Только тогда смогли трехпудовыми снарядами разбить дот.

— Сначала пошли трещины, потом куски бетона отваливаться начали. Пехота гранатами финнов выбивала. Пленные с поднятыми руками выходят, как пьяные шатаются. Кровь из носа и ушей идет. Крепко дерутся, сволочи!

Финны были сыты этой войной, но ни за что не хотели пускать русских в страну. Боялись мести, репрессий, не хотели колхозов. Я сам хоть недолго воевал, но скажу, что финны — солдаты очень сильные. К дальнейшему сопротивлению их подталкивали и немцы. Для Финляндии и для нас это обернулось десятками тысяч погибших. В любом случае противостоять Красной Армии финны не могли. Карельский перешеек был взят. В сентябре сорок четвертого года правительство Финляндии подписало с Советским Союзом перемирие.

Я вышел из госпиталя 8 августа, пробыв на лечении полтора месяца. Попал в 188-й стрелковый полк, который находился в обороне на территории Латвии. Перед этим едва не погиб из-за глупой случайности. Какой короткой может быть жизнь на войне, я в очередной раз убедился, когда наша команда из госпиталей и призывников, закончивших курсы первоначальной подготовки, шла на передовую. Лейтенант, сопровождавший группу, долго водил нас по лесу. Чувствовалось, что дорогу он толком не знает. Мы явно заблудились, но лейтенант признаваться в этом не хотел.

Он приказал нашему маршевому взводу (человек 45) тихо сидеть и ждать его возвращения. Думаю, что с его стороны это было правильное решение. Один, без лишнего шума и суеты, он бы нашел дорогу. Вести дальше неорганизованную, отвыкшую от передовой или вообще не нюхавшую войны группу было слишком рискованно. Тем более шли мы, переговариваясь, трещали ветки под ногами, кто-то курил, несмотря на строгий запрет. Лейтенант ушел, а мы остались одни. Дружно задымили, начались разговоры. Оружие всем раздать не успели, кое у кого имелись винтовки, в том числе у меня.

Через час или полтора ждать надоело. Как всегда, нашелся самый умный и знающий боец. Кажется, это был один из сержантов. Он уверенно показал направление, где взлетали ракеты и вроде бы слышались голоса. Хуже нет на войне таких умников! Сначала его не слушали, но еще через час не выдержали и самые дисциплинированные. Ночь сырая, комары. Сколько можно ждать? Сами найдем позиции полка. К сожалению, позиции полка в ту ночь сменились. Несколько рот продвинулись вперед. Сплошной линии обороны, которую найти легко, не было.

В общем, двинулись, сами не зная куда. Неожиданно влетели в канаву глубиной около метра. Кто-то упал, заматерился, брякнула упавшая винтовка. Дальше началось невообразимое. Темная августовская ночь мгновенно превратилась в день. Одна за другой взлетали ракеты. Некоторые опускались медленно на маленьких парашютах. Мы были залиты мертвенно-белым светом, а прямо по нам били пулеметы. Закричали раненые, поднялась суматоха. Нас спасла канава. Как позже выяснилось, это была межа между земельными участками. Кто-то остался лежать мертвым, но основная часть взвода успела укрыться.

Те, кто имел винтовки, спустя несколько минут открыли огонь наугад, не высовываясь. Мы боялись, что немцы подползут и забросают нас гранатами. Команду взял в свои руки более опытный сержант. Когда ракеты стали взлетать реже, он приказал отползать назад. Боец рядом со мной слишком торопился. Он полез из канавы и подставил спину. Удары пуль о живую плоть невозможно спутать с другим звуком. Боец лишь успел вскрикнуть и свалился в канаву. При свете ракет я видел его лицо с открытыми глазами и сливающиеся в одно черное пятно пулевые отметины на гимнастерке. Выждав минуту, я перевалился через край канавы и быстро пополз. Этой науке меня хорошо учили в запасном полку, да и на Карельском перешейке пришлось поползать.

Уже на рассвете мы натолкнулись на лейтенанта. Я ожидал, что он будет просить нас не говорить никому о его блужданиях. Но парень был с характером, приказал перевязать раненых, сверил свой список. Не хватало несколько человек. Нас привели в батальон, разделили по ротам и взводам. Жидкое, конечно, подкрепление. Но мой новый взвод насчитывал всего человек пятнадцать, там рады были любому пополнению. Взводом командовал белобрысый младший лейтенант лет двадцати. Спросил, знаю ли я ручной пулемет.

— Вообще-то, я снайпер, — ответил я.

— Вообще-то, в роте нет ни одной снайперской винтовки, — в тон ответил взводный и заулыбался. — Если снайпер, то пулемет осилишь.

Я получил повидавший виды «Дегтярев», запасные диски, а вторым номером поставили пожилого мужчину. Впрочем, тогда и тридцатилетний казался мне пожилым, а моему помощнику было лет за сорок. Малоразговорчивый, он боялся фронта, обстрелов. Но добросовестно таскал запасные диски, и вскоре мы с ним подружились. Теряются из памяти имена и фамилии. Не запомнил я имени своего помощника, как и белобрысого командира взвода. Все называли взводного «Кострома». Может, он был оттуда родом или фамилия похожая. Командир он был решительный, повидавший войну и любивший пошутить. Меня он называл Василий Иванович (почти Чапаев!). Несмотря на то что я был самым молодым во взводе, присвоил мне «ефрейтора» и обещал медаль за меткую стрельбу.

Через два дня меня вызвал командир роты. В землянке у него сидел лейтенант из штаба полка, который той ночью вел нас к передовой. Оказывается, от лейтенанта потребовали отчет по каждому бойцу и послали искать погибших. Да и неизвестно, сколько там погибло, а сколько попало в плен. Лейтенант явно нервничал. Я знал, что за пропавших без вести, а особенно — угодивших в плен, спрашивают строго. Меня удивило, при чем тут я? Ротный приказал сопровождать лейтенанта. Поглядев на мой громоздкий ручной пулемет, добавил:

— Оставь его. Возьмешь с собой автомат.

Командир взвода Кострома выдал мне ППШ с запасным диском, посоветовал не лезть на рожон, и мы отправились искать канаву, возле которой обстреляли маршевый взвод. Взяли еще сержанта, который выводил группу из-под огня. Шататься по переднему краю — дело невеселое. Здесь, в лесистых местах Прибалтики, фронт представлял из себя «слоеный пирог». Наши войска продвигались вперед. Некоторые места просто обходили, оставляя в окружении мелкие очаги обороны. Как правило, через день-два немцы, боясь плена, отступали. Но некоторые части держали позиции упорно, особенно в труднопроходимых местах. Мы шатались по лесу часа три. Печальное зрелище представляли места недавних боев. Разбитые орудия, повозки, грузовики. И тела убитых. Очень много. Особенно наших. С некоторых убитых сняли ботинки, сапоги, исчезли шинельные скатки, вещмешки, немецкие ранцы.

Запомнилась поляна, где буквально навалом лежали не меньше сотни красноармейцев. Оружие в основном забрали, а тела начали разлагаться. Вонь стояла жуткая. В другом месте в огромной воронке увидели обломки нашего бомбардировщика. Скрученные куски крыльев, дюралевой обшивки, наполовину сгоревшие, покрытые толстым слоем окалины. Один из двигателей, пропахав землю, валялся метрах в пятидесяти от воронки. Если экипаж не успел выпрыгнуть, от них ничего не осталось. Невольно вспомнилась фраза: «У летчиков не бывает могил».

Дважды мы натыкались на позиции передовых рот. На вопрос, где немцы, командиры неопределенно показывали рукой на запад. Одна из рот закрепилась на островке среди болота. В окопах на глубине полуметра стояла вода. Братья-славяне вырыли ячейки для стрельбы лежа, а в качестве укрытий использовали стволы поваленных сосен. Стояла липкая жара, постоянно хотелось пить. Я увидел нехитрое приспособление для очистки болотной воды. Ведро, наполненное песком, с отверстием на дне. Затем мутную воду пропускали через фильтры от противогазов. Угостили и нас. Вода пахла гнильцой, но была холодная и, по уверениям бойцов, неплохо обеззаражена. Некоторые солдаты, больные малярией, сидели с желтыми лицами, кутались в шинели.

— Вы бы поменьше шатались, — посоветовал нам капитан, одетый, несмотря на жару, в телогрейку. — Подстрелят фрицы, пропадете не за грош.

То, что мы ищем погибших бойцов, лейтенант говорить не стал. Проводим разведку. Вскоре увидели межевую канаву. Осторожно двинулись вдоль нее. Немцы день или два назад отступили, а мы наткнулись на тела наших ребят. Их было восемь. Семь рядовых и один сержант лежали в канаве и возле нее, облепленные мухами. Тела, сплошь продырявленные пулями, уже вздулись, плотно растянув гимнастерки. Смерть сразу меняет людей. Порой через час трудно опознать погибшего, а здесь прошло трое суток. Огонь пулеметов в упор был настолько плотный, что некоторым бойцам досталось по десятку и больше пуль.

Кроме того, мы знали привычку немцев пристреливать пулеметы, ведя огонь по нашим погибшим ребятам. Наверное, это доставляло им удовольствие. Приятно убить врага два-три раза, превратить его голову в месиво костей и обломков черепа. Война не бывает мужественно-красивой. Мы молча глядели на погибших. Может, не надо вообще говорить, что я видел на войне? Чернуха. Не так давно появившееся слово. Разбрызганные мозги, выбитые и выклеванные воронами глаза, разорванные животы. И сладкий, тянучий запах тлена, от которого новичков иногда выворачивает наизнанку. Но сержант и я не были новичками.

— Паскуда! — не обращаясь к лейтенанту, сплюнул в его сторону сержант. — Восемь душ ни за хрен погубил.

Лейтенант сказал, что его послали сопровождать нас, толком не объяснив дороги. Достал из планшета список фамилий и приказал искать документы и смертные медальоны. Как мы рылись в разлагающейся плоти, один Бог знает. Смертные пеналы-карандаши с фамилиями и адресами обнаружили у двоих или троих. Часть красноармейских книжек была покрыта коркой крови. Сержант осторожно соскребал финкой кровь, мы угадывали отдельные буквы и восстанавливали по списку фамилии, имена. Пытаясь перевернуть одно из тел на спину, я слишком сильно дернул за руку. Кисть с легкостью отделилась, повиснув на сухожилиях. Не выдержав, я заматерился.

Лейтенант сделал отметки в своем списке, завернул в газету красноармейские книжки, комсомольские билеты и две медали. Мы истратили фляжку воды, отмывая руки. Потом сержант, оттянув затвор, дал длинную очередь наугад. Нам издалека ответил немецкий МГ-42. Мы хорошо знали рычащий звук этого скорострельного пулемета. Стреляли с расстояния метров восьмисот, если не больше.

Немцы нас толком не видели, пули шли в стороне, сбивая ветки. Мы, обрадовавшись невесть чему, открыли огонь из обоих автоматов. От наших очередей толку не было — один шум. Мы с сержантом, злые и раздраженные, могли хоть так сорвать злость на фрицах. Лейтенант не стал делать замечание насчет бесполезной стрельбы и тоже опробовал свой новый автомат. Мы выпустили по полному диску и, пригибаясь, пошли назад. Совместная стрельба, месть за погибших ребят, сблизила всех троих. На обратном пути мы курили папиросы лейтенанта и рассуждали, что вполне могли пришить кого-то из немцев. Всё же двести с лишним пуль выпустили. Взводный Кострома встретил меня, как всегда, весело. Стрельбу он слышал и одобрил:

— Молодцы! Дали фрицам просраться. Скоро война закончится. Иди, Василий Иванович, обедай. Заслужил!

— Есть, — козырнул я, — и пошел есть остывшую ячневую кашу с тушенкой.

Скажу несколько слов о своем взводе и обстановке тех августовских дней, когда я прибыл из госпиталя на передовую. Взводный Кострома пользовался среди бойцов большим авторитетом. Воевал он года полтора, был ранен, имел орден. Должности старшины во взводе не полагалось. Хозяйственные обязанности исполнял небольшого роста, всегда вежливый сержант лет тридцати. Мне он не нравился. Постоянно терся возле взводного, мог с улыбкой всучить дырявые ботинки или штаны. Когда бойцы возмущались, сочувственно хлопал себя по бокам:

— Ах, Одесса-мама! Старшина роты гнилье подсунул.

Сержант изображал из себя бывалого рубаху-парня, но получалось у него плохо. И родом он был не из Одессы, а мелкого городка в верховьях Волги. Звучная кличка Одесса к нему не приклеилась. Он был трусоват, неискренний. Чаще его называли «завхоз» или по имени, которое я не запомнил.

Пользовался авторитетом помкомвзвода, рослый старший сержант из Донбасса. Украинские словечки и поговорки в его разговоре звучали к месту. Шахтер — так уважительно называли старшего сержанта. Фамилия, к сожалению, давно исчезла из памяти. Во взводе имелись еще несколько бывалых бойцов, костяк подразделения. Наград у солдат и сержантов было мало. В пехоте всегда большая текучесть (или точнее назвать — смертность). Представят к медали, а боец уже убыл по ранению или погиб. Тех, кто воевал с сорок первого, — не было ни одного. Может, имелись бойцы, призванные в сорок втором, но я сомневаюсь. Срок пребывания во взводе исчислялся неделями, реже месяцами.

Полк срочно укомплектовывали людьми и оружием. В нашем взводе уже через неделю насчитывалось более тридцати человек — почти полный состав. Станкового пулемета во взводе не было, зато имелись три ручных «дегтяря» и штук шесть автоматов. Нас хорошо обеспечили патронами и гранатами. Брали, сколько могли унести. Бывалые солдаты переговаривались между собой, что предстоит скорое наступление.

Кострома ходил озабоченный. Часть новичков прошли краткий курс подготовки. Знали немного лишь винтовку, всего боялись. Команды выполняли хоть и старательно, но неумело. Взводный организовал срочное обучение, отводя в ближайший тыл по 5–6 человек. Если автомат новички освоили быстро, то ползать толком не научились. Уже через десяток метров начинали хитрить, передвигаться на локтях, задирая зад. Сержанты пихали их сапогами и грозили:

— Отстрелят зад или хозяйство между ног, какой ты после этого мужик? Крепче к земле прижимайся. Как к бабе.

Многие из этих безусых ребят к женщинам никогда не прижимались. Не успели. Но настроены были, особенно те, кто побывал в оккупации, воинственно. От наших позиций до немецких расстояние составляло метров двести пятьдесят. Редкий лесок, в котором уцелели лишь отдельные деревья, трава, воронки от снарядов. Колючей проволоки не было. Снайперы нас не допекали. Зато у фрицев имелась привычка перед завтраком обстреливать наши окопы из ротных 50-миллиметровых минометов. Их уже снимали с вооружения из-за слабой эффективности. Но, видимо, у немцев скопилось столько мин, что их некуда было девать. Каждое утро мы получали десятка три, а то и полсотни килограммовых «огурцов». Большого урона они не приносили, мы заранее прятались в «лисьи норы», ямы, выкопанные в стенках окопов.

В один из дней мина попала в окоп, где располагался пулеметный расчет нашего взвода. Пулеметчик был убит наповал, а его помощник, получив несколько осколков в спину, закричал так, что мы вылезли из своих нор. Со злости ударили по фрицам в ответ. Я выпустил два диска. Открыли огонь наши 82-миллиметровые минометы. Жрите, гады, это вам не сорок первый! Потом стрельба помалу затихла. Я сходил глянуть, что с ребятами. Вынести тело днем не было возможности. Погибшего оттащили в угол окопа, накрыли шинелью. Я видел сапоги, изорванные осколками, земля сплошь пропиталась кровью. Возле «Дегтярева» стоял уже другой боец. Развязавшуюся обмотку он втаптывал в бурую от крови грязь. Обычно спокойный, младший лейтенант Кострома прикрикнул:

— Возьми лопату, почисть окоп. И обмотку приведи в порядок.

С минуту наблюдал за суетившимся солдатом:

— Успокойся. Ты же хороший пулеметчик. Сколько патронов в наличии?

Кострома прекрасно знал, у кого сколько патронов и гранат. Спросил парня, чтобы отвлечь. Тот, приставив лопату к ноге, доложил, что патронов достаточно. Штук восемьсот. Два диска осколками попортило. Остались три.

— Василий Иваныч с тобой поделится, — кивнул взводный в мою сторону. — Он запасливый парень.

— Поделюсь, — согласился я.

Вернулся к себе. Напарник сидел мрачный. Он работал в тылу на мельнице, имел броню, но летом сорок четвертого его забрали на фронт. Передовую он боялся. «Лисья нора», которую вырыл, была такая глубокая, что мне пришлось наполовину ее уменьшить, набросав земли. От сильного взрыва она могла обвалиться и похоронить обоих живьем.

— Сегодня его, а завтра нас, — завел обычный тоскливый разговор второй номер. — Немцы каждое утро из минометов бьют, а мы молчим. И завтрак не принесли…

— Кашеваров минами накрыло, — брякнул я, поддразнивая помощника.

Дурачок, семнадцать лет. Смерти я не очень боялся. Точнее, не верил в нее, как большинство молодых. Как это меня могут убить? Уже пытались. Насквозь пробили пулей, а я выжил. Чтобы поднять мрачное настроение второго номера, начал рассказывать анекдот. Внезапно накатил рев самолетов. Мы упали на дно окопа. Это были наши штурмовики, летевшие в сторону немецких позиций на высоте метров сто. «Илы» всегда поднимали настроение. Я знал, что через пару минут на фрицев обрушатся бомбы и ракеты. Принесли в термосах кашу, хлеб и сахар. Оказывается, полевая кухня застряла, и еду поднесли с опозданием, под шум самолетов.

Потом я отобрал, как обещал, два диска для нового пулеметчика. У нас их имелось штук восемь. Массивные круглые диски к «Дегтяреву» не были достаточно надежными. Если долго не стрелять, то в набитом патронами диске слабела пружина. Таких ненадежных дисков у нас было штуки три. Мы держали их на всякий случай, зная, что стрелять из них длинными очередями нежелательно, может перекосить патрон. Но для нового пулеметчика я отобрал два надежных диска и отнес их. Пулеметчик чистил окоп. Обрадовался мне. Покурили, обсудили события на фронте, поговорили о семьях. Скорее бы эта долбаная война кончалась!

Шло наступление наших войск в Прибалтике. 26 августа был освобожден город Нарва. Мы продвигались в глубь Эстонии. Сильные бои развернулись в конце августа. Немцы оказывали отчаянное сопротивление. Помню, как на одном из участков батальон за день три или четыре раза поднимали в атаку. Хотя нас поддерживала артиллерия и минометы, продвигались вперед тяжело. Дня два топтались на месте.

Сам не знаю, как уцелел во время атак. Отчасти сыграла свою роль команда взводного не лезть пулеметчикам вперед, а поддерживать пехоту огнем. Хоть и не лезли вперед, а находились в рядах атакующих. Люди падали под пулями десятками. По ложбине мимо меня цепочкой ползли раненые. Санитаров не хватало, тянули друг друга. Жутко было видеть, как полз солдат с оторванной ступней, замотанной бурой от крови нательной рубашкой.

Я расстрелял пять или шесть дисков подряд. Пулемет раскалился. В этот момент немцы пошли в контратаку. Я хотел помочиться на ствол, но что-то внутри перехватило, не мог выдавить ни капли. Помощник вылил на кожух остаток воды из фляжки. Ствол шипел и парил. Редкий лес представлял невообразимую картину. Многие деревья были перебиты снарядами и крупными осколками. Одинокая сосна горела, как свечка, дымила влажная хвоя, кое-где прорывались языки пламени. Дым висел слоями, а из него возникали все новые фигуры людей. Бежали наши бойцы. Падали, стреляли, а метрах в ста приближалась цепь в характерных массивных касках. Немцы редко снимали каски. Они были у них толстые и более надежные, чем наши. Но пули брали и немецкие каски, пробивая насквозь вместе с головой. Оставалось только попасть.

Я вставил в пазы очередной диск, передернул затвор. Впереди возникли сразу пятеро немцев. Их фигуры плыли в белесом хвойном дыму. Нажал на спуск и повел стволом слева направо. Сейчас я их смахну одной длинной очередью! Пулемет бился в руках, все пять немцев упали. Потом «Дегтярев» замолк. Я дергал заклинивший затвор. Сорвал диск. Из казенника торчала лопнувшая гильза. Трое немцев поднялись, исчезли в низине, затем отползли и двое других. Я промахнулся или в лучшем случае легко ранил двоих. А длинной очередью раскалил казенник, в котором застряла гильза.

Я растерялся. Пожилой помощник протягивал нож.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.