Укрощение строптивого

Укрощение строптивого

Новый командир 2-й батареи, заменивший Щеголькова, был из взводных, под моим присмотром он успешно осваивался с должностью. Батарея исправно поддерживала пехоту. Это меня успокоило. Но вот однажды узнаю от связистов, которые всегда все знают, что во 2-й батарее снова неблагополучно. Рядовой разведчик из матерых уголовников, некий Майданов, подмял под себя молодых офицеров и стал распоряжаться в батарее. Будучи ранее ординарцем у Щеголькова, он старательно прислуживал ему, доставал спиртное, передавал распоряжения командира старшине и на кухню, а потом от его имени и сам стал распоряжаться в батарее. Свою власть над людьми Майданов сохранил и после выдворения Щеголькова. Все в батарее боятся и слушаются его. Сам он вместо передовой находится на кухне, ничего не делает, отъедается, и нет на него никакой управы. Не командир взвода решает, кому из солдат быть на передовой, кому — в тылу, а Майданов. Кто же такой Майданов, откуда он взялся, каким образом удается ему держать власть в батарее?

Все три батареи моего дивизиона воюют автономно, мечутся вместе с батальонами по горным дорогам, посетить их не всегда возможно, связь с ними я поддерживаю по радио или телефону. В последние дни немцы особенно активно атакуют нашу пехоту, я безвыходно сижу на наблюдательном пункте, не теряю фашистов из виду, чтобы в любой момент огнем других батарей выручить попавших в беду батальон и мою батарею. Поэтому не имею возможности покинуть передовую, чтобы посетить 2-ю батарею, ознакомиться с обстановкой на месте и лично встретиться с Майдановым. Из разговоров по телефону, в основном ночью, когда немцы притихают, узнаю: Майданову за тридцать, из заключения попал в штрафную роту, в бою получил небольшую царапину, но все равно посчитали: искупил вину кровью. Это дало ему право в дальнейшем воевать на равных со всеми, и его прислали в мой дивизион в числе пополнения. Высокий, здоровенный, как медведь, крупного телосложения, Майданов заметно выделялся среди молоденьких, худющих солдатиков пополнения, поэтому был определен в разведку.

Я вспомнил, как еще летом он приходил ко мне на наблюдательный пункт вместе с командиром взвода управления 2-й батареи лейтенантом Воробьевым. Мне тогда бросилось в глаза какое-то несоответствие: молоденький тонкошеий лейтенант, подпоясанный солдатским ремнем, держит в руках автомат, а его тридцатилетний, разбитной, в пилотке набекрень разведчик — в офицерской портупее, с пистолетом на боку. Когда поинтересовался причиной такой метаморфозы, смущенный лейтенант ответил:

— Да просто разведчик захотел походить с пистолетом.

Я тут же приказал им обменяться ремнями и оружием и сделал внушение лейтенанту. А замполиту Карпову тогда позвонил и посоветовал поинтересоваться личностью разухабистого разведчика. Но Карпов, как всегда, не прислушался к моему предложению, сам же я в суматохе боев забыл о Майданове, а Теперь подумал: вот когда еще Майданов стал подчинять себе офицеров. Может, и находившийся всегда под хмельком Щегольков был в зависимости от своего ординарца Майданова?

При первом взгляде на Майданова поражали его огромные, как гири, кулаки, неприкаянно висящие на длинных, жилистых руках. На большой, круглой, — как шар, лысоватой голове кудрявились короткие, цыплячьего цвета засаленные волосы. Лицо было массивное. Курносый, с зияющими ноздрями нос. Плотно сжатые, тонкие, синеватые губы, растянутые во всю длину широкого рта. Широко поставленные оловянно-серые, водянистые навыкате глаза смотрели зло и мстительно. Весь его облик внушал окружающим какую-то настороженность и беспокойство, а иным и страх, потому что человек он был вероломный и мстительный. О себе, кто он, откуда, есть ли семья, ничего не рассказывал. Ни с кем не дружил. Но батарейцы знали, что Майданов — рецидивист, много раз получал сроки, каждый раз убегал, снова ловили его, судили, снова давали срок, в штрафную роту он попал из заключения, имея общий срок судимости свыше сорока лет.

Изредка, не без умысла, Майданов рассказывал батарейцам о своей жизни в заключении, где он всегда верховодил среди узников. Особое впечатление на солдат произвел его рассказ о том, как он с корешем бежал с Новой Земли, прихватив с собою на съедение двух «дурачков» из заключенных, которым обещал свободу. Когда Майданов рассказывал о своих ледовых подвигах, кто-то из батарейцев спросил:

— Когда прикончили и стали съедать первого «дурачка», второй-то догадался, наверное, о своей участи?

— Поначалу он испугался, что-то заподозрил. Но потом успокоился ижрал человечину вместе с нами за милую душу, голод-то не тетка, — пояснял Майданов. — А потом, я же не публично кончал первого, просто, незаметно для других «помог» ему виском на торос наскочить, вот и все. Зачем его волновать, от волнений свежатина будет не та, да и кровь теряет вкус. Между прочим, — вздохнув, закончил свои откровения Майданов, — с того разу я и приноровился к горячей крови.

Убить человека еще в мирное время для Майданова ничего не значило. Был бы повод. А силы, хитрости и коварства ему не занимать. Разбойный нрав заглушал в нем угрызения совести или сожаление по поводу содеянного. А проявленные при этом беспощадность и вероломство сходили у него за своеобразную доблесть и шик, которые, с одной стороны, вызывали восхищение и зависть у воровского окружения, с другой — устрашали тех, кто вздумает не повиноваться ему.

Вникнув в суть происходившего во 2-й батарее и оценив новую угрозу боеспособности подразделения, я вознамерился действовать немедленно. Но обстановка на передовой по-прежнему не позволяла мне покидать свой наблюдательный пункт. Звоню по телефону в тылы дивизиона, где постоянно пребывает мой заместитель по политчасти капитан Карпов. Прошу его сходить на кухню 2-й батареи, которая располагается в том же тыловом селе, где находится и сам Карпов, встретиться с Майдановым и навести порядок в батарее. Это как раз по его воспитательной части, жизненного опыта у него достаточно, ему под сорок, он не только на семнадцать лет старше меня, но и намного старше Майданова. Однако Карпов встречаться с Майдановым категорически отказался. Из разговора с ним я понял, что он не только боится возможного обстрела по пути в батарею, но и опасается встречи с бывшим уголовником. Приказать своему замполиту я не мог, я уже получил нагоняй от замполита полка за то, что пытался направить политработников дивизиона в батареи, чтобы они встретились там с солдатами. Жаль, конечно, что неотложное дело будет стоять, да и обидно: ведь Карпову до кухни батареи каких-нибудь сотню метров пройти по тыловому селу, мне же надо выходить из боя, на животе ползти под пулеметным огнем, потом через горы бежать три километра в тылы, а главное — немцев опасно оставлять без присмотра. Но что поделаешь, замполит — полномочный представитель партии, и только про себя я могу возмутиться: сколько же можно пастись при штабе и ничего не делать?!

Улучив момент, когда немцы не проявляли особой активности, я побежал в тылы 2-й батареи. Было часов десять утра. Светило солнце. На передовой тишина. Но стоило мне выползти на открытое место, как недремлющие немцы тут же открыли пулеметный огонь. Вжавшись в землю, я замер. Терпеливо дождался, пока немцам надоест меня караулить. Рывок — и за камни. Запоздалая пулеметная очередь зло брызнула осколками камня.

Батарейная кухня, где пребывает Майданов, располагается в небольшом горном селе в трех километрах от передовой и метрах в двухстах от огневой позиции батареи. Во дворе дымит отцепленная от машины полевая кухня-двуколка. Повара и несколько солдат заняты приготовлением обеда. Старшина батареи, небольшой юркий украинец Макуха, хлопочет около привязанного к повозке бычка — никак не может пристрелить его из пистолета. Пули отскакивают от лба животного. Я посоветовал выстрелить в ухо. Бычок свалился. Узнаю, что Майданов находится в хате. Чтобы не идти на поклон к нему, посылаю старшину вызвать его во двор.

— Он отдыхает, ждет горячей крови и печенки от бычка, во двор идти отказался, — докладывает вернувшийся из хаты старшина.

— Вы сказали ему, что его вызывает командир дивизиона?

— Он знает, но встречаться не желает.

Это неслыханно, чтобы рядовой солдат отказался выйти на вызов командира дивизиона! Но что делать? Иду в хату сам.

Трое солдат сидят на низкой скамейке у стены подокном, чистят картошку. Напротив входа на большой, массивной кровати с высоко взбитой периной, подложив под зад огромную пуховую подушку, восседает Майданов. Я сразу узнал его по круглому безбровому лицу. Правда, раньше был он худощав, теперь же разъелся до неприличия. При моем появлении солдаты, что чистили картошку, вскочили на ноги, вытянулись в струнку и поприветствовали меня. По улыбкам на лицах вижу, что делают они это не ради устава, а выражают свое доброе ко мне отношение. Они рады, что к ним с передовой пришел командир дивизиона, что я живой и невредимый. Тыловики всегда с уважением относятся к окопникам, испытывая какую-то вину перед теми, кто ползает под пулями на передовой, куда и пишу-то можно поднести раз в сутки, ночью.

Майданов же не шелохнулся. Невозмутимо продолжает восседать высоко на пуховиках лицом к двери. Во рту сигарета. Закинутые одна на другую ноги свисают вниз, не касаясь пола. Левая рука, на которую он опирается, чуть не по локоть утопает в пышной перине, пудовый кулак правой расслабленно лежит на колене. В другое время я бы не обратил внимания, что какой-то солдат не поприветствовал меня. По натуре я не властолюбив и солдафонские замашки не по мне. Но тут совсем другое дело. Я же специально пришел сюда с передовой, бросив неотложные дела, чтобы разобраться с Майдановым. И не могу не обратить внимания на то, как он встречает меня. Надо с первой же минуты задать нужный тон во взаимоотношениях с нарушителем.

— А вы почему не приветствуете командира дивизиона? — спокойно, но требовательно обращаюсь к Майданову.

С армейской точки зрения я ему не то что в отцы, а в прадеды гожусь. Я же не старшина и не взводный, даже не командир батареи или штабист батальонного звена, а командир дивизиона! Но Майданов, наверное, с позиции своих сорока каторжных лет и с высоты подушек почти королевской кровати по-своему увидел двадцатилетнего капитана. Он решил не только главенствовать в батарее, как когда-то на тюремных нарах, но и не подчиняться командиру дивизиона. Совсем обнаглел! Насмешливо глядя на меня, Майданов еще больше приосанился, перевалил сигарету из одного угла рта в другой и капризно процедил:

— Буду я всякого… — он выругался матом, — приветствовать.

Такого вызова я не ожидал. Я привык к доброму отношению к себе не только своих подчиненных, но и солдат других дивизионов. Даже мало кого уважающие горделивые разведчики штаба дивизии кланяются мне. Только мне как артиллеристу доверяют они свои жизни, когда пересекают линию фронта. А пехотинцы, если я с ними рядом, совсем расслабляются и чувствуют себя уверенно и защищённо: никакие немцы им не страшны, мои снаряды накроют фашистов в любой точке. А тут такое оскорбление! Больше, чем оскорбление, — это же вызов, посягательство на всевластие, наглое: а что ты мне сделаешь?! Такое поведение надо пресекать немедленно, иначе будет поздно. Но как? Повернуться и уйти, чтобы прислать конвоиров и арестовать нахала? Его никакие конвоиры не удержат. До убийства дойдет и своей жизни не пожалеет. Проглотить обиду и начать читать мораль? Не тот он человек. Все эти мысли промелькнули за пару секунд, пока я гневно смотрел на негодяя. Даже успел подумать: вот почему не захотел с ним встречаться многоопытный Карпов. Так что же делать? Остается единственное: на грубость и цинизм ответить не менее вероломно. Надо как-то ошарашить его. Моя главная задача, ради которой я бросил немцев и прибежал сюда, — развенчать и справедливо унизить в глазах батарейцев Майданова, показать, что он не всесильный, взять верх над ним, прекратить его верховодство в батарее. Это и хорошо, что он надерзил мне, дал повод вступить с ним в схватку. Причем на равных, в манере уголовников, на уровне их звериной морали: господствует сильнейший. Но как? Он же физически сильнее меня…

И тут в глаза мне снова бросились его не касавшиеся пола ноги. Решение пришло мгновенно. Делаю рывок вперед и изо всей силы, на которую способен в момент смертельной опасности, ударяю Майданова правым кулаком в левое ухо. Только в момент удара я вспомнил о собственной безопасности, но успокоил себя: увернусь, я маневреннее, а там и солдаты за меня вступятся. Мой удар так оглушил Майданова, с такой скоростью повел его могучее тело влево — сработала-таки его неустойчивость на пышной кровати без касания пола, — его так поразила неожиданность случившегося, что он оказался в шоке и полном смятении, потерял всякую ориентацию. В себя он пришел только тогда, когда уже стоял на четвереньках на полу, у моих ног. Он встряхнул своей могучей головой и дико, ошалело, снизу вверх посмотрел своими белесыми, выкатившимися глазами сначала на меня, потом на присутствовавших при этом солдат. Такое состояние и положение для него было явно новым.

Я не стал ждать, пока Майданов окончательно придет в себя. Громко, четко, по-командирски крикнул ему:

— Через час явишься ко мне на НП! — и, решительно повернувшись, вышел из хаты.

Триумфальная весть, что всесильный Майданов повержен, вырвалась во двор кухни, а потом связисты по телефонам разнесли ее по всему дивизиону. Посрамленному Майданову оставаться в батарее стало больше невозможно. Через час он был у меня на НП.

Как ни в чем не бывало назначаю его разведчиком к себе в управление дивизиона, службу приказываю нести на моем наблюдательном пункте. Мои разведчики, которым предстояло теперь жить в одном окопе с угомоненным разбойником, не обрадовались такому пополнению своего семейства. Атак как я был им отцом и другом, они откровенно, с обидой и непониманием, отнеслись к моему эксперименту. Некоторые прямо заявили:

— Что вы делаете, товарищ капитан? Он же при первом удобном случае пристрелит вас.

— А вы на что! — отпарировал я. И тут же посоветовал: — Только обращаться с ним как ни-в чем не бывало, но исподволь присматривайте.

— Не вздумай чего насчет капитана, — шепнули ему все же мои ребята.

Сам я никогда и вида не подал, что между нами с Майдановым что-то произошло. Просто перевел его из батареи к себе на НП — вот и все. Запросто относились к нему и разведчики со связистами. Майданов прижился на передовой. Наряду со всеми нес дежурства, разведывал цели, оборудовал блиндажики, места наблюдения и стойко переносил постоянные обстрелы. Не трусил, когда фашисты окружали наш наблюдательный пункт. Когда шли в атаку мы, рядом со мною несся на вражеские позиции под градом пуль и Майданов. Смелости, выносливости и смекалки было ему не занимать. Не щадя жизни, бросался он под огонь, чтобы вытащить с нейтралки раненого. Как всякий храбрый челорек, он наслаждался чувством смертельной опасности. И уже не ради куража, как прежде, а ради правого общего дела.

Дружный коллектив разведчиков и связистов принял Майданова. Он это чувствовал и гордился этим. В свободное время Майданов вместе со всеми шутил, обсуждал разные вопросы, откровенно делился мыслями. Однажды, выбрав подходящее время, когда мы стояли с ним в окопе около стереотрубы, рассматривая немецкие окопы, он обратился ко мне с предложением поговорить по душам:

— А знаете, товарищ капитан, вы были первым, кто осмелился поднять на меня руку, — признался он, — да и ударили вы меня крепко. Вот я и зауважал вас. Конечно, большую роль сыграл и ваш боевой авторитет. Ни от кого другого я бы не потерпел такого. А вами горжусь и нисколько не обижаюсь.

— Я уже и позабыл, что мы когда-то не поладили. Ты же хороший парень, вот я и взял тебя к себе в разведку.

Каждый раз во время наших атак и перебежек под пулеметно-автоматным огнем противника я постоянно переживал за Майданова: уж слишком хорошую цель представляла для немцев его крупная фигура. В бою Майданов часто оказывался рядом со мной. Однажды за Будапештом во время атаки немецких танков я в роли наводчика был настолько увлечен стрельбой из пушки, что в грохоте боя не слышал, как с тыла на нас устремились другие немецкие танки. Майданов за долю секунды выхватил меня из-под гусеницы «Пантеры».

Когда в непрерывных боях Майданов сроднился с нами, он уже и не казался нам некрасивым — обычное, улыбчивое, доброе лицо хорошего человека. Да и психологически в горниле войны он совершенно переменился. Ребята познакомили его заочно, по письмам, с одной девушкой с Украины. По фотографии он влюбился в нее и после войны, демобилизовавшись, поехал в Днепропетровскую область жениться на ней. Мы трогательно попрощались. На его груди заслуженно сияла медаль «За отвагу».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.