Глава 5 Депортация

Глава 5

Депортация

Командиры воинских частей, которым предстояло сражаться за освобождение Севастополя, в тот же час разобрали нас по различным воинским подразделениям. Я вместе с Рустемом попал в 94-й противотанковый артиллерийский полк. Он размещался в маленькой деревушке Емельяновке в 5 километрах от Симферополя, севернее дороги Симферополь – Бахчисарай. Нас учили стрелять из противотанковых пушек. Обучал сержант Казак. Это был маленький, но умный, очень хорошо знающий свое дело младший командир. Полк хорошо потрепали фашисты. В нашем подразделении из 160 человек, участвовавших в боях за Крым, осталось только 34 артиллериста. Потери пополнили нашими партизанами, которых пришло 125 человек.

Приняли нас в полку хорошо, даже, можно сказать, своеобразно. Каждый бывший партизан мог получить на одни сутки увольнительную, если принесет командиру роты бутылку водки и закуску. В начале мая пошел в увольнение и я. Повидался с родными: мамой, сестрами, братиком Шевкетом. Отец в это время был в деревне.

Утром я пошел в штаб партизан на Битакской, 2. Там было полно людей. Начальник штаба Северного соединения Саркисян, ранее бывший начальником штаба 19-го отряда, был очень вредный человек и не хотел выдавать людям справки, особенно тем, кто не входил в боевые отряды, а находился в лесу под защитой партизан. Требовал, чтобы такую справку давал командир, а он подпишет.

В коридоре оказалось много людей из моего гражданского лагеря. Увидев меня, они чуть ли не на руках принесли меня в его кабинет. Саркисян дал мне бумагу, ручку. Я составил список всех, кто был в гражданском лагере. Включил в него и тех, кого в этот день там не было. Набралось 160 человек взрослых, кроме их детей. Под списком я поставил дату и свою подпись: Халилов Нури, командир гражданского лагеря 21-го отряда 5-й бригады Северного соединения.

После этого я пошел к тете Пемпе, и она дала мне бутылку коньяка для моего командира. На следующий день я пошел в свою часть. По дороге меня остановил патруль, обыскал и отобрал коньяк. Когда я рассказал об этом командиру, он меня сильно обругал.

15 мая, ровно в 2 часа дня, в мою часть пришли жена Эбладе и сестра Наджие. К вечеру Наджие ушла, а жена осталась. На следующий день я нашел арбу и проводил ее домой, в Симферополь.

Проклятое слово «депортация» я впервые услышал ночью от товарищей по палатке в Емельяновке. В ночь с 17 на 18 мая они были в Симферополе и услышали это страшное слово. Не сразу я осознал, что татар выгоняют из Крыма! Они рассказали, что кругом стоят груженные татарами автомашины, которые везут их на вокзал, а уж оттуда – в Сибирь. Из города без проверки никого не выпускают. Я тут же вышел из палатки и увидел, что вокруг села стоят часовые.

В 6 часов утра всех нас, военнослужащих из числа татар, греков, болгар, собрали в штабе нашей части. Составили списки. Все наши временные партизанские справки отобрали. Сказали, что мы пойдем в Феодосию, в военкомат, а там получим партизанские книжки. Майор показал образец такой книжки. Мы поверили. Нас набралось: татар – 123 человека, греков – 16 человек, болгар – 11 человек. Дали нам по 100 граммов колбасы и по полбуханки хлеба. Старшим назначили лейтенанта, который повел нас в Феодосию. Даже завтраком не накормили.

Мы шли строем, но произвольно. Перед нами была железная дорога. Мы увидели поезд из Бахчисарая. Красные товарные вагоны были закрыты. Мы остановились, чтобы пропустить эшелон. Когда состав приблизился и пошел мимо нас, мы услышали плач и крики людей, загнанных в эти скотские вагоны. Плакали дети, женщины. Куда везут, за что наказывают мой бедный народ?.. Стало страшно, сердце разрывалось, в глазах не пересыхали слезы.

Мы вышли на Севастопольскую улицу Симферополя, потом пошли по Салгирной[180], без остановок вышли на Сергеевку и снова мимо здания сельхозинститута пошли по Феодосийскому тракту. С двух сторон нас уже патрулировали какие-то солдаты. Они предупредили, что в случае побега будут стрелять без предупреждения. Один человек из нашего строя все же попытался бежать. За ним в погоню бросилось пять-шесть солдат. Его, бедного, поймали и куда-то увели. Солдаты сопровождали нас до Чокурчи.

Дальше, на Зую, нас повел лейтенант один. Мы обратили внимание на крытые «студебеккеры», которые один за одним ехали в сторону Симферополя. Внутри машин сидели татары. В кажой машине у борта находилось по два автоматчика. Я понял, что их везли на вокзал.

К вечеру мы вошли в Зую. Там увидели ужасную картину. Все татарские дома были разграблены. Постели, матрацы, пуховики, подушки были распороты. Везде летал пух, вата, шерсть. Видимо, искали золото и деньги. Во всех дворах лаяли голодные собаки. Кое-кто перетаскивал в свои дворы шкафы, стулья, столы. Все остальное растащили с утра. На левой стороне дороги виднелись три домика, где были жители. Уже вечерело. Мы были голодными. Надо было что-то покушать. Лейтенант пошел в эти домики просить хлеб, но ему ничего не дали. В покинутых домах татар ничего съестного мы не нашли. Тогда в дело включились болгары и греки. Они стали обращаться к жителям, говорить, что мы партизаны и идем в Феодосийский военкомат для дальнейшей службы в армии. Пристращали тем, что их могут наказать за разграбленные татарские дома. Перепугавшись, жители отдали нам только что зарезанных кур и дали полмешка муки. Среди нас нашелся повар, который сварил куриный суп с галушками. Готовили мы в больших татарских казанах. Потом напекли лепешки и разбрелись по пустым домам спать.

Утром пошли на Карасубазар. К вечеру, усталые, остановились на окраине города. Снова голодные. Переспали под каким-то навесом. В 7 часов утра снова в путь. Шли на Солхат. Проходили село Бахчи-Эли. Там была очень красивая местность. Большие фруктовые сады, по краям густой лес, вода. Все это была земля моих предков, которую они обрабатывали, лелеяли, защищали.

Я подумал: разрешили бы мне пожить здесь пять лет, а потом – расстрел! Я бы согласился! В Солхате лейтенант распределил нас на ночлег. Кого в школу, кого в контору колхоза. Узнав, что мы – татары, местные бабы напали на нас. Стали ругать, проклинать. Оказалось, что в Солхате[181] перед самым освобождением случилась большая трагедия. Немецкие части проходили через Старый Крым и никого не трогали. Один из жителей открыл по ним огонь и убил двоих мотоциклистов. Немцы быстро его схватили и, установив, что он житель Старого Крыма, начали расстреливать местных жителей. Погибло человек пятьсот, в том числе и 17 крымских татар.

Мы прошли Юзюмовку, Насибкой и наконец пришли в Феодосию. Там меня увидели бывшие бойцы 21-го отряда Миша Гомонов и Лида, та самая, что при переправе через Бурульчу свалилась в воду. Тогда Мишка ее вытащил, а теперь они муж и жена. Оба служат в феодосийской милиции. Они стали звать меня к себе в гости и, как я понял, искренне не могли понять, что происходит. Для них я по-прежнему оставался их командиром.

Нас привели в военный городок. Никакой охраны пока не было. Ворота – настежь. Разместили под навесом. Пришел какой-то офицер, побеседовал, обращался вежливо. Говорил слово «товарищи».

Утром просыпаемся, а на воротах уже стоит часовой и никуда не выпускает. Пришел офицер НКВД и обратился уже со словом «граждане», а не «товарищи», как вчера. Я понял, что вновь являюсь заключенным, теперь, правда, уже у своих. Офицер объяснил, что здесь мы будем проходить госпроверку, после чего определят: кого в армию, кого домой, а кого за решетку. Это – проверочно-фильтрационный лагерь № 189. В последующие дни стали привозить и приводить много новых людей: и гражданских, и военных. Был даже один подполковник. Всего нас было 4 тысячи человек. Кормили один раз в день.

В одном из зданий казармы разместили кабинеты для следователей. На каждого подследственного заводили папку, в которую записывали все: от рождения до самых последних дней. Дотошно расспрашивали о родителях, родственниках. Постоянно задавали вопрос о том, не спрятал ли кто из родственников татар оружие в лесу, чтобы потом вести борьбу против советской власти. В свободное время я стал помогать одному парикмахеру стричь людей. Вскоре я заболел чесоткой, появились вши. Меня положили в больницу, которую оборудовали тут же в лагере. Вылечили.

В больнице рядом со мной лежал лейтенант Демин. Он спросил, не знаю ли я Аджимелек Мустафаеву из деревни Шума. Стал рассказывать, как водил ее в ресторан, как ездил к ней домой в Шуму, какие у него были с ней близкие отношения… Я ответил, что она моя бывшая жена, что у нас была дочь, которую она кому-то отдала.

По вечерам мы пели свои родные крымско-татарские старинные песни: «Атымтекерленди», «Варнляч», «Шомпол» и другие. Очень хорошо пел Муханов, который до войны был оперным певцом. Привезли татар из Ялты, Алушты и других городов. Среди них был и директор Массандры Бекир Босый, секретарь Балаклавского райкома комсомола Талыпов.

Находившиеся в лагере греки и болгары стали говорить, что во всем виноваты татары: «Это у них были добровольцы, это они помогали немцам, поэтому их и выселили, а мы невиновные, мы – чистые». В конце концов такие разговоры закончились дракой. Этих крикунов мы побили и в сердцах предупредили, что скоро настанет и их час. Как в воду глядели! Ровно через месяц после трагедии 18 мая, 18 июня мы проснулись от какого-то шума в городе. Оказалось, что выселяют болгар и греков. Причем действуют точно такими же методами, как и с крымскими татарами.

Многие греки в эти часы бежали из лагеря и… присоединялись к своим семьям. Их оттуда вылавливали и возвращали назад, в лагерь. В Феодосии и ее округе жило очень много болгар и греков.

В начале июля нас – крымских татар, болгар и греков – погрузили в тюремные вагоны. В каждом купе – одна клетка с арматурой и окошечком. На нарах миллион клопов. Кормили через окошечко один раз в день. Пища – баланда, 200 граммов хлеба и пол-литра воды. В туалет ходили под конвоем. Когда поезд покидал территорию Крыма и въезжал в Украину, я плакал и молился, так как не знал – увижу ли снова родную землю.

Через трое суток мы приехали на Харьковский вокзал. Там нас встретили солдаты НКВД с овчарками и повели строем в поселок Лосево. Два охранника сзади, два спереди и четыре по сторонам. Все с собаками. Предупредили, что шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону из строя считается бегством, и потому будут стрелять. Под дулом автоматов, под лай собак нас, 250 крымских татар, пригнали в проверочно-фильтрационный лагерь № 258.

Через полчаса к нам пришел начальник лагеря майор Косянов. Обращаясь, он сказал: «Здравствуйте, крымские товарищи. Вас сюда привезли, чтобы пропустить через фильтр, узнать о деятельности каждого во время войны. Срок проверки от шести месяцев до одного года. Питание – один обед, а вечером – чай. В свободное от проверок время будете работать на восстановлении ХТЗ и на заводе Укрстанкстрой имени Молотова. Мы хорошо знаем, что крымские татары трудолюбивый народ. Здесь вы и покажите и свое трудолюбие, и свою организованность».

Вечером нас пропустили через баню и дезкамеру. В дезкамере мою одежду украли. У меня остались только ботинки, шапка, пояс и кошелек, который я отказался сдавать. Я стоял совершенно голый. Даже без трусов. Кто-то дал мне кальсоны. Нас повели в бараки, где были только голые нары со множеством клопов.

До нас здесь был лагерь для немецких военнопленных, а до них здесь же содержались советские военнопленные. Было двойное ограждение, а между ним – мертвая зона, посыпанная мелкой крошкой, на которой даже птицы оставляли свои следы. По углам лагеря стояли вышки с автоматчиками. Было понятно, что убежать не получится, да и зачем, куда?

По краям площади были расположены одноэтажные бараки. В середине пищеблок. Возле ворот пропускной пункт и караульная. Чуть дальше УРО двухэтажный дом с кабинетами для следователей. В самом углу медпункт, больница, хоздвор. Там же были и столярные мастерские.

Я совсем голый спал на голых нарах. Ребят повели на работу в ХТЗ, откуда они приносили в вещмешках семечки. Я у них покупал по 5 рублей за стакан и стал продавать по 10 рублей и таким образом немного заработал. Вскоре меня назначили командиром сотни. В ней было 120 человек. Я распределял их на работу, а вечером проверял по списку. Нам платили на ХТЗ зарплату. Когда ее выдавали, то я стоял рядом с кассиром и называл фамилию, так как никаких документов у нас не было. Иногда находились мошенники, которые пытались получить деньги за других людей.

Через неделю нас стали вызывать в кабинеты следователей. Меня вызвал капитан Михаил Коростелев. Он подробно расспрашивал от рождения до последних дней. Где родился, учился, работал, служил, кем был, как попал в окружение, в плен, в партизаны, в армию. То же самое – о моих родителях, родных, близких. Он был вежлив, часто шутил.

Видимо, я ему понравился. Он познакомил меня со своей женой Марией, которая стояла на раздаче обедов в столовой, и приказал ей давать мне двойную порцию с мясом и побольше хлеба. Однажды он принес мне ручную немецкую машинку для стрижки волос. Сказал, что машинка его соседа. Он просит за нее 500 рублей. «Заработаешь, отдашь», – сказал он.

Я заработал их в первый же день. Постриг 100 человек. Машинка была «нулевка», на шариках сверху. Я вернул ему 500 рублей и показал свою руку – она опухла от стрижки. Он искренне удивился: «Зачем было так спешить, мог и через неделю отдать».

На следующий день я не мог стричь, но машинку давал моему земляку Муюнову за 50 процентов от выручки. Так собрал немного денег.

Я написал письмо в Суюн-Аджи Анне Босовой, моей соседке и бывшей партизанке. Оказалось, что ей же написала и моя теща из Паркента. Так я узнал, что моя жена уже находится в Наманганской области, Чинабадский район, село Коклабад. Она там очень болела, а потом они сделали какой-то размен, и она объединилась с родными. Из писем я узнал, что мама болеет, лежит в больнице. Лиля, Гульнар и Шевкет голодают. Отец почему-то попал на Урал. В общем, положение семьи было катастрофическое. Надо было как-то им помогать. Обо всем этом я рассказал Коростелеву. Он предложил отправить маме немного денег. Принес бланк для перевода. Первый перевод я сделал на 500 рублей. Жена Коростелева отправила с почты и дала мне квитанцию. Тогда мама, кажется, еще была жива.

Пришло письмо от моей дорогой сестренки Наджие. Она писала, что там, где она живет, татары умирают целыми семьями. Хоронить некому. Все люди голодные. Сообщила, что с Урала приехал отец, но маму он уже не застал, так как она умерла от голода. Писала, что с приездом отца стало немного лучше. Он косит сено, зарабатывает деньги. Второй денежный перевод я сделал на 400 рублей. Его получил уже отец. Он даже купил одну лепешку и 100 граммов водки. Сказал чайханщику: «Это от сына!»

В лагере я постепенно научился стричь и брить людей. Дополнительно к машинке купил помазок, так бритвы у меня были.

Я всегда любовался тем, как брил людей мой приятель Науменко. Он делал длинные движения бритвой – от виска до подбородка одним махом. Очень быстро брил. Другие брадобреи делали движения бритвой мелкими. Науменко говорил, что его бритва из шведской стали Swisstal – лучшая в мире сталь для таких вещей.

Однажды я сказал ему, что если когда-нибудь он задумает ее продавать, то я первый на нее покупатель. Такой случай подвернулся очень скоро. Возвращаясь в лагерь из увольнения, я встретил Науменко. Его под конвоем вели в тюрьму. Он остановился и сказал, что хочет продать бритву, спросил: сколько у меня с собой денег? Я сказал, что 130 рублей, да еще в мешке буханка хлеба. Он вынул из кармана бритву и черный оселок. Лизнул его языком, направил бритву, провел по ногтю большого пальца и отдал бритву мне.

– В тюрьме бритву все равно отберут, а оселок мне дороже всего – он бельгийский.

Забрав хлеб и деньги, он пошел в город вместе с конвоиром.

Между поселком Лосево, где располагался наш лагерь, и поселком Фрунзе в трехэтажном доме тоже был лагерь, но для немецких военнопленных. Он был больше похож на общежитие. Их почти не охраняли. Кормили по седьмой армейской норме пять раз в сутки. Давали молоко, кофе, компот. На обед было первое и второе блюда. Когда мы проходили мимо их дома, то улавливали вкусные запахи. Все было не так, как у нас: суп-баланда и чай из мяты, да полбуханки хлеба на весь день. Я невольно вспоминал о том, как кормили меня в немецком лагере.

Каждый божий день извозчик на белой лошади, запряженной в повозку, вывозил из морга нашего лагеря мертвецов, причем делал это иногда по нескольку раз в день. Говорили, что он сбрасывал их в большую, длинную яму. Эти трупы почему-то называли «сухариками». Бывало, что он вывозил по 50 «сухариков» в день. В марте – апреле в лагере разразился брюшной тиф.

После убийства командующего фронтом генерала Черняховского со всей округи, где было совершено нападение, было принято решение в целях профилактики эвакуировать все население в возрасте от 16 до 60 лет. Один эшелон этих людей привезли в наш лагерь. Их было около 2 тысяч. Большинство из них были женщины. Как и нас, их пропустили через баню, дезкамеру.

Со мной очень дружил начальник медицинской службы лагеря, капитан медслужбы. Это был высокий, красивый, вежливый человек. Я всегда брил ему голову. По этому поводу он пригласил меня со своим инструментом в баню. Мы вдвоем осматривали волосы головы, подмышки и лобки голых женщин и девушек. При обнаружении вшей, гнид стригли все волосы. Только после осмотра их пускали в баню. Баня была большая, вместимостью до 100 человек.

Среди этих женщин были полячки, русские, немки, голландки, француженки и другие. Все были очень красивые, фигуристые. Эти красивые женщины были женами немецких офицеров. Они их брали с захваченных территорий, с ними жили, а потом отсылали к своим родителям ждать окончания войны и возвращения домой. После выхода из бани они собирались в ожидании своей одежды из дезинфекции. После купания они казались еще приятнее и красивее. Любо на них было смотреть.

Наряду с этим было обнаружено восемь женщин, больных сифилисом. Их, бедняжек, держали возле проходной под навесом, со всех четырех сторон огороженной колючей проволочной сеткой. Все подходили и с презрением на них смотрели. Затем их отвезли на лечение в Харьков.

По вечерам во дворе перед бараком устраивали танцы под гармошку. Место было огорожено проволочной сеткой. Через двери туда никого не пускали. Кое-как я иногда проникал туда и иногда танцевал. Меня поместили в новый барак, в маленькую комнату с двухъярусными железными кроватями. Спал я с врачами. В этом же корпусе спали женщины, там же был медпункт и кухня.

Поваров в корпуса, где жили иностранцы, подобрал я. В нашем корпусе я выбрал Сейдамета – бывшего шеф-повара ялтинской гостиницы «Ореадна». Во второй корпус, рядом с торцовой стороной, предложил Абдуллу – до войны шеф-повара евпаторийского ресторана «Дюльбер». Все татары были в моей сотне. Начальство знало о чистоплотности и честности татар и потому предложило мне подобрать двух поваров для иностранцев. Когда мы их позвали и сказали о будущей работе, они обрадовались. Капитан медслужбы согласовал их назначение с лагерным начальством, и они приступили к работе. Иностранцев обслуживали так же, как и немецких военнопленных, по седьмой норме. Сейдамет и Абдулла даже готовили для них чебуреки. Мы с капитаном ели, что хотели, когда хотели и сколько хотели.

Очень часто приезжали иностранные комиссии из Красного Креста. Они были под крышей иностранных государств, и потому наши старались им угодить. Продуктов не жалели. Лишь бы не жаловались. Не то что наши бедолаги.

Среди них были и артистки с длинными черными толстыми косами. Парикмахер Курбанов постриг их налысо, а их косы сохранил и придал им форму парика. Смотрелись они прекрасно.

Среди мужчин-иностранцев был очень оригинальный человек. Звали его Вася. Он был высокий, худой, ходил в кепке, по национальности он был поляк. Люди ходили за ним толпой. Дело в том, что он умел гадать. Да что там гадать. Однажды его вызвали в УРО, где были все военачальники. Он их всех усыпил на два часа, а сам ушел. Ради интереса у одного начальника он спер портфель с деньгами, а потом вернул. Еще у него был такой трюк. Кинет вверх шапку и задает вопрос, а шапка отвечает. Крикнет в открытую дверь какого-нибудь помещения, а оттуда идет ответ.

Он говорил нам, что их в мире таких людей двое: он и еще один в Англии. Я спросил его, когда попаду домой. За 50 рублей он провел со мной сеанс усыпания. Я побывал со своими родными, поговорил с ними. Когда я проснулся, он назвал мне точную дату. Потом оказалось, что все совпало день в день. Его быстро отпустили, боялись долго держать. Он был простой, безобидный человек.

В нашем лагере оказались два картежника из Симферополя: Бабченко и Тахтаров. Макс был моим другом, его досрочно освободили, и он жил на воле в поселке Фрунзе. Знакомил меня со своими товарищами.

Одно время мне приходилось работать на заводе Укрстанкострой, в литейном цехе. Очищал литые в земле детали от шлаков. Одно время жил в общежитии на территории завода, обедали в заводской столовой. День Победы 9 мая 1945 года я встретил на этом заводе. Потом мы вернулись в свой лагерь. Постепенно людей начали отпускать. Сначала иностранцев. Их забирали представители их государств.

15 июля 1945 года 15 человек крымских татар вызвали к начальству, вручили список и проездные документы до Ташкента. Каждому дали талоны на продукты. Повели в бухгалтерию лагеря на улице Бассейной, 4 и выдали заработанные деньги.

Когда мы приехали в Ташкент и на вокзале стали кушать, одна женщина попросила у меня кусочек копченой рыбы. Разговорились. Узнав, что мы из Крыма, она сказала, что ее муж из Севастополя, что он хорошо знает крымских татар, хвалит и уважает их. Пригласила познакомиться с мужем. Пошли мы к ней вдвоем: я и повар Абдулла. Ее дом был рядом с вокзалом, недалеко от церкви. Это был общий двор. Ее муж собирался идти на работу в свою смену. Он был слесарем на железной дороге. Дядя Вася тепло нас принял, поговорили по душам, вспомнили Крым, Севастополь, войну и многое другое, выпили чай. Прощаясь, хозяин сказал, что, если будем в Ташкенте, можем приходить в любое время. Добрые они люди – Брусковские Василий и Люда. Еще у них был сынок Вова.

Первый свой официальный визит мы нанесли генералу Зайцеву. Он прочитал наше направление, в котором было написано: «Направляются для дальнейшего прохождения службы». Мы добавили на словах, что хотим служить в Советской армии, но он покачал головой и сказал, что наша служба уже закончилась:

– Идите к коменданту и возьмите направления туда, где ваши семьи, там станете на комендантский учет.

Тут же позвонил коменданту, чтобы он выдал нам направления.

Мы пошли в комендатуру, но сразу подниматься к коменданту не стали. Дело в том, что там, во дворе, стали встречаться крымчане. Мы их расспрашивали, узнавали о положении в местах проживания. Среди знакомых оказалась наша родственница Зарифе Хайбулаева. Она рассказала, что в Наманганской, Андижанской, да и других областях люди умирают семьями. Туда ехать не стоит. Немного лучше в Янгиюле – это около Ташкента. Мы слушали и никак не решались, что делать дальше.

Сначала закончились выданные на дорогу продукты, а потом и деньги. Нужно было как-то кормиться, да и ехать домой не на что. Тогда мой знакомый Джемай стал прямо на тротуаре показывать людям фокусы. Он на среднюю по величине иголку надел черную двойную нитку. Иголку с ниткой пропускал через щеку. Потом это делал в обратную сторону через рот. Собирались прохожие. Бросали деньги в его шапку. Таким бизнесом он занимался несколько дней, во всяком случае, на лепешку и чай нам хватало.

Наконец удача улыбнулась и мне. Расположившись на том же тротуаре во дворе комендатуры, я задумал побриться. Открыл свой чемодан с инструментами и только разложился, как подходит один мужчина и просит его побрить. Побрил. Он оставил 5 рублей. Потом какой-то сержант привел целое отделение. Оставил 50 рублей и приказал всех побрить. Брить было легко: ребята молодые, бороды – пушочек. Быстро их обслужил, потом пришли еще другие люди. Никто меня не ругал и не прогонял. За три-четыре часа заработал около 400 рублей. На следующий день еще столько же. После долгих раздумий мы решили брать направление и ехать к своим семьям.

Областной комендант встретил приветливо. Предложил нам пойти на работу на ташкентский абразивный или инструментальный заводы. Рассказал, что там требуется рабочая сила, дадут жилье. Рекомендовал сначала устроиться самим, а уже потом забирать свои семьи. К сожалению, мы его не послушали.

Комендант быстро заполнил нам направления, и мы ушли. Для того чтобы попасть в Паркент, надо было на трамвае ехать в Койлюк, а уже там останавливать попутные машины, идущие в колхозы района. Я так и сделал. За 50 рублей шофер согласился нас довезти. Платил я, так как у Джемая денег не было. Мы приехали в райцентр Паркент к обеду. У встретившихся татар узнали, где живут наши семьи. Джемай пошел за речку Сай в колхоз имени Юсупова, где жили его родители, а я – в колхоз «Коммуна». Мне сказали, что мои живут возле больницы.

Там я наконец встретил жену, тещу и ее семью – Абляза, Абдурамана, Аблямита. Рустемчик к этому времени умер. Было это 5 августа 1945 года.

Элиза очень обрадовалась моему приезду. Она и Абляз уже говорили между собой на узбекском языке. Мы пошли на базар, купили виноград, лепешку. Заварили чай. Домик, где они жили, был маленький. Одна комната 2 на 3 метра и проходная, крыша протекала. Спали все на соломе. Укрывались мы ночью моей шинелью. Кушать было нечего.

На следующий день я пошел в комендатуру. Комендант Озеров поставил меня на учет и рассказал о моих правах и обязанностях. Оказывается, я могу получить паек – 8 килограммов пшеницы. Пошел на склад в райпо. Мне дали мешок, но в нем один мусор: если отсеять, окажется только 3–4 килограмма половинчатой пшеницы. Брать надо, так как дома кушать нечего. Голод – не тетка! Один килограмм муки тогда стоил 125 рублей. Одна буханка хлеба – 105–110 рублей. Откуда брать деньги, если нет работы?!

Нужно было трудоустраиваться. Работать учителем я не мог, так как потерял диплом, к тому же учителем истории меня, крымского татарина, в те годы никто бы не назначил. Учителей из крымских татар тогда демонстративно изгоняли из школ. Я пошел в совхоз «Каракалпак», который был на границе Паркентского и Верхнечирчикского районов. Предложили быть заведующим складом. Оклад 400 рублей и четыре буханки хлеба в месяц.

Через пару дней встретился с Джемаем. Он познакомил со своим односельчанином Решатом Алиевым. Он торговал в ларечке на базаре вином. Угостил нас по стаканчику. Джемай рассказал, что я хороший парикмахер, что у меня есть необходимый инструмент. Немного подумав, Решат сказал, что у них в местпроме пустует будка с парикмахерским креслом. Прежний парикмахер после окончания войны уехал в свою Одессу. Какое-то время там работал один узбек, но уволился. Решат повел меня к своему директору Кашипову. Тот дал согласие, только спросил: «У тебя машинка есть?» Я ответил, что даже две: нулевка и второй номер.

– Тогда пиши заявление и принеси разрешение от коменданта.

Мы с Решатом пошли к коменданту Озерову. Он сразу же дал разрешение. Кашипов подписал приказ и дал мне ключи от парикмахерской будки. Так я стал парикмахером Паркентского местпрома.

К работе приступил в 17.00 8 августа 1945 года. Первый клиент был узбеком, который за бритье бороды дал 10 рублей. Второй – за бритье головы и бороды – 30 рублей. Работал я до самого вечера и домой принес буханку серого хлеба. Все очень обрадовались. За второй день заработал 330 рублей. Месячный план сдачи выручки был 2000 рублей. Ежедневно надо было сдавать по 70 рублей. План я выполнил и себе оставил. В конце квартала состоялось общее собрание местпрома. Собралось человек пятьдесят, которые работали в самых разных цехах. Меня поставили в пример за стопроцентное выполнение плана. Дали подарок – коробку спичек в бумажном пакете и черные нитки метров двести без катушек, а также 3 метра боз для подшивки штанов.

Я не хотел брать этот боз. Сказал, чтобы отдали Пулат ака. Он, наверное, очень бедный. Пулат ака сидел на полу и был одет в бозовую рубашку, штаны у него были из плохой выкройки. Люди стали возражать и сказали, что он очень богат. Имеет свой дом, сад, 125 коз, барашек и одного верблюда.

Кассиром в местпроме была Шарипа Исмаилова, мне в парикмахерскую тоже назначили кассира – родственницу Решата – Шевкие. Она стала мне помогать, когда я уходил обедать или по делам: брила и стригла, а деньги отдавала мне.

Рядом со мной, тоже в будке, водкой на разлив торговала Хаир апа, а рядом продавали воду с сиропом «Къизил Су»[182]. Мужчины иногда покупали водку в чайник и заходили ко мне в парикмахерскую, где мы беседовали, выпивали.

Познакомился с Билялом Измайловым. Он помог получить государственную помощь в 5000 рублей, из которой 400 рублей я отдал ему за услугу.

Сразу же по приезде в Паркент я написал заявление коменданту с просьбой встретиться с отцом. Смотрю, мой сосед Мамут агъа за неделю получил такое разрешение, а у меня все нет. Спросил у Мамута, в чем дело. Он сказал: «Бери четверть водки (3 литра в бутыле) и поставь на стол коменданту, тогда уже через неделю получишь ответ». Я так и сделал. Он тут же нашел мое старое заявление и сказал прийти в понедельник за разрешением. Получил я его 10 февраля 1946 года, а 13 февраля отец умер. Было ему 60 лет. Говорят, что причиной была кишечная дизентерия.

Из письма Наджие я узнал, что отец работал завхозом детского дома в Андижане, где уже находился мой братишка Шевкет, который стал сиротой. Получив письмо, я тут же отправил Наджие 900 рублей на расходы, связанные с похоронами, а сам, собрав все необходимые справки, поехал в Андижан. По приезде выяснилось, что никаких денег она не получила. Я пошел на почту и показал квитанцию, но там стали уверять, что деньги вручены. Тогда мой дядя Сеит Ибраим надел гимнастерку со всеми орденами и пошел со мной к начальнику почты. Только тогда мне вернули деньги. Мы провели дува – поминки отца, матери, сестренки.

Комендант в Андижане Самединов сказал, что подготовит документы через два дня. Я не хотел терять времени и принял решение съездить в деревню, где жила и умерла мама. Это была деревня Коклабад Чинабадского района Наманганской области. Поехали вместе с Наджие. Быстро нашли дом, в котором жила мама. Это был сарай. Потолок из камыша, комната черная от дыма, окон нет. Стены небеленые. Внутри жгли костер, а дым выходил через дыру в потолке. Пол – земля. Матрасов не было, ястык[183] – нет. Укрываться тоже было нечем. Я с грустью думал о том, что в Крыму наш дом сожгли фашисты, а то, что осталось, отняли коммунисты. Поэтому в депортацию люди приехали без всего необходимого. Без денег, без еды, и, как результат, были обречены на смерть.

В бывшей комнате мамы теперь жила одинокая старушка Ребия апте. Она нас тепло приняла. Сварила чай, а мы принесли с собой лепешки.

Мы зашли в дом соседа Алымджана ака. У него было две жены. Сам он был парикмахером. Он купил у меня те бритвы, что я забрал у полицаев, еще будучи партизаном.

Потом мы пошли на кладбище. Это было открытое поле без единого деревца или кустарника. Только бугорки желто-бурой земли, и ни единого могильного камня или дощечки. Почти все могилы разрыты голодными шакалами, волками, собаками. Везде валялись черепа, кости из татарских могил. Копать глубокие могилы у людей не было сил.

Не найдя могилы матери, мы прочитали молитвы, которые знали. Поплакали и поехали в Чинабад. Нам показали больницу, в которой лежала и умерла Сабрие. Сходили на кладбище, но найти могилу не смогли и там. Мы прочитали молитву и попросили Всевышнего, чтобы он взял наших родных под свою защиту.

В Чинабаде мы сказали, что пришли к Шевкету. Дети с криком побежали за ним. Он сразу же прибежал к нам. Мы обняли его, приласкали и сказали, что заберем отсюда. Потом пошли к директору и предъявили документы.

Пока в конторе оформляли документы на Шевкета, мы зашли в актовый зал, где услышали татарскую музыку. Кто-то играл на рояле. При нашем приходе музыка прекратилась. Нам рассказали, что на днях один из работников детского дома играл на рояле песню «Варирач», а остальные ее пели: «Ай Акъярда ай Акх Яр турмадаменим къаршимда…»[184] Эта песня была запрещена. Всех шестерых посадили за решетку. Среди арестованных была сестра моего друга Шевкета Халитова. До войны они жили во дворе 13-й образцовой татарской школы, в которой его отец работал извозчиком на одноконке.

Забрав Шевкета, мы втроем вернулись в Андижан. К этому времени уже пришли наши документы из Ташкента о разрешении на выезд в Паркент. При этом комендант Самединов снова предложил мне остаться. Я подумал, но все же решил возвращаться в Паркент.

Купил пять билетов на поезд: два взрослых и три детских. Билеты дали в вагон, в котором ехали депутаты на сессию в Ташкент. Всех выгоняли, пропускали депутатов, а потом уже нас, бедолаг. Кое-как я затолкал Лилю, Шевкета и Гульнар, а Наджие сесть не смогла. Поезд тронулся, тогда я нажал на стоп-кран. Он остановился, но снова тронулся. Я трижды нажимал на стоп-кран, пока с подножки не затащил в вагон Наджие. К этому времени подоспел дядя Сеит-Мемет. Он подал мне наш мешок-багаж. В нем был казан, шесть ложек и несколько мисок, чемодан с моим инструментом остался на перроне, дядя забрал его с собой. За ним мне пришлось ездить еще раз.

Денег на всю эту поездку мне хватило. В Андижане на рынке купил сестре новое красивое платье за 200 рублей. Ей тогда было 20 лет. Она была красивая девушка, а ходила в очень старом платье. Это она спасла от голодной смерти своих сестер и братишку, похоронила Сабрие и маму.

В пути нас оштрафовали за детские билеты, так как только Шевкет выглядел на девять лет, а все остальные были старше. Пришлось заплатить 90 рублей. Кое-как доехали до Ташкента. С вокзала на трамвае в Куйлюк, а оттуда на грузовике до Паркента. Было около 2 часов дня, конец февраля. Было сухо, солнечно, тепло. Встречные знакомые спрашивают, где мой багаж, а я им показываю свой мешок с его нехитрым богатством: казан, миски и ложки. Они удивленно спрашивают: «Как же вы будете жить?»

– Как-нибудь!

Я привел детей в дом тещи. На каждого приходилось 0,75 м². Все спали на полу на соломе. Мою шинель распороли и из нее сделали одеяло. Как потеплело, стали спать во дворе под орешиной.

У Гульнары ночью стащили фуфайку. На базаре мы поймали воровку, которая ее продавала. Пошли в милицию. Несмотря на то что на фуфайке было написано «Гульнар ФЗУ[185] Андижан», милиционер вернул фуфайку воровке-узбечке, а нас выгнал. Я понял, что здесь мы, крымские татары, полностью бесправны.

Однажды вечером, когда семьи и моя, и тещи собрались вместе, я обратился к жене с такими словами:

– Я привез своих младших сестер и братишку. Это очень большая нагрузка. Вам будет трудно. Ты молодая, красивая, еще можешь создать новую семью. Я не буду возражать и обижаться. Эти дети остались без отца и матери. Единственная их опора – это я. Я им и отец, и мать и буду их содержать, обучать, выдавать замуж, женить, охра нять.

Эльза сказала, что она никуда не пойдет и на все согласна.

Так началась новая жизнь моей большой семьи. С утра до вечера упорно работал. Очень выручала моя белая бритва. Появилось много друзей. Я сделал запас пшеницы на случай голода. Летом Наджие и Лиля пошли в горы копать таран[186] в организацию «Дубигель» от кожзавода. Шевкет и Гульнар пошли в школу. Мы стали жить отдельно от тещи, скоро приехал тесть Абдурефи.

Местпром закрыли. Нас перевели в новую парикмахерскую райкомхоза и назвали КБО – Комбинат бытового обслуживания. Эльзу я оформил учетчицей. Работа шла хорошо, только квартиру меняли часто. Директор комбината Бирман дал мне комнату в недостроенном домике прямо в центре. Я ее отремонтировал и вселился туда. Крыша была покрыта камышом и при дожде или снеге протекала. Сложил плиту, сделал дымоход, провел электричество. Отапливались дровами. Покупали янтоган – колючки. Обед варили на керогазе или примусе. Это был очень большой дефицит. Я долго стоял в очереди, пока смог его купить.

Наджие зимой ездила в Ташкент и работала там на кожзаводе. Им давали зарплату, предоставляли общежитие, кормили. Скоро ее засватал Исмаил Кудусов – фронтовик из Мамут-Султана. Мы сделали маленький вечер, дува, никях, и она вышла замуж.

У одной еврейки, которая уезжала из эвакуации домой, я купил кровать, стол, два стула, табуретку и канистру для керосина. У нас создался некий уют. Зарабатывал я до 500 рублей в день, а план был 70 рублей. На новом месте заработок стал поменьше, но нам хватало, и я даже откладывал про запас.

Кроме того, я еще подрабатывал на выездах. Каждую неделю ходил в паркентский винпункт, где брил и стриг винодела Балта Ходжаева и директора Акбарова. За это они мне бесплатно наливали вино в мой пятилитровый чайник.

Ходил в детский дом и тоже стриг детей, за что директор платил мне 150 рублей. Ездил в дом отдыха «Сукок», где стриг и брил отдыхающих. Кроме того, ко мне прямо домой приходили горняки из Кумышкана. Раз в два месяца они спускались с гор. Были совершенно обросшими и с длинными бородами. За стрижку и бритье они платили 150–200 рублей. Они получали по 4,5 тысячи и деньги таскали с собой в мешках и торбах. В карман не лезли. Были и такие, у кого набегало по 8–10 тысяч. Они эти деньги пропивали, а потом снова уходили в горы на работу.

Дома кушать и пить хватало. Немного приоделись. Беспокоил унизительный комендантский режим. Два раза в месяц ходили на подпись. Многое зависело от личных качеств того или иного коменданта. Первым комендантом Паркента был Николай Озеров, который ставил меня на учет. Потом его сменил Самандаров. При нем стали ходить на подпись два раза в месяц, а некоторых он заставлял делать это еженедельно.

Начальником милиции был майор Астанов – хороший человек. К нам он всегда обращался так: «Крымские товарищи». Был очень вежлив. Однажды майор собрал актив крымских татар в читальном зале Дома культуры. Предупредил: «По решению органов власти вы остаетесь в местах выселения навсегда. Поэтому разрешено давать вам земельные участки. Берите землю, стройте себе дома».

Слово попросил Мустафа Чолпан, бывший председатель колхоза «Гуль» в деревне Чокурчи. Он сказал очень плохие слова в адрес нашего народа, что татары недостойно вели себя в годы войны, что среди них были предатели, добровольцы, полицаи, старосты, которые помогали фашистам и т. д. Сидевшие в зале соотечественники от стыда прилипли к столам, а при выходе из зала ему сказали: «Мы тебе покажем!» На следующий день Чолпана арестовали. Только после смерти Сталина в 1956 году он вернулся из лагерей.

Потом прислали нового коменданта Францева. Это был очень плохой человек. Кричал, ругал матом. Жил он со мной по соседству, учился играть на скрипке, часто выпивал. Жена и брат его были порядочными людьми. Францев стал мешать мужу моей сестры Исмаилу устроиться на работу. Наказывал ни за что. Исмаил Куддусов[187] с первого дня воевал на фронте, имел боевые награды. В Берлине расписался на Рейхстаге. Был членом КПСС, сейчас работал бухгалтером.

Однажды Францев приехал в Чеборгат подышать горным воздухом. Там на руднике работало много крымских татар. Была специальная комната, в которой он их принимал. Был он пьян, кричал, оскорблял, издевался. В присутствии людей выхватил наган и ударил Исмаила по голове. Тогда тот толкнул коменданта, тот упал на плиту, ударился и даже повредил себе бедро. Исмаил и Шевкет Джеппаров отобрали у него наган и заперли в помещении снаружи. Составили протокол, который подписали все присутствовавшие. Исмаил взял справку у врача о полученных побоях и поехал в Паркент к начальнику милиции майору Астанову. Тот позвонил в Ташкент, и Францева разжаловали. Один месяц он даже отсидел в тюрьме, потом приехал в Паркент, забрал семью и куда-то уехал.

Нам назначили нового коменданта Мухамедова. Однажды он вызвал меня к себе. Там же находился и начальник милиции майор Астанов Джора ака. Он дал мне письмо, написанное на двух листах печатной бумаги. Сказал:

– Читай!

Не спеша, все по порядку я прочитал. Очень страшно было узнать то, что творилось у нас в районе.

– Ты спокойно перепиши эти бумаги. В этом районе я только тебе доверяю. Всем остальным нет, все равно подведут, продадут. Я тебя давно изучаю, ты не подведешь! Если мы этого не сделаем, то пострадают очень многие.

До этого письма мы уже знали, что брат секретаря райкома Сайфа Рахматулаев служил добровольцем у немцев, был офицером. Получил 25 лет лагерей. Секретарь Паркентского райкома партии Сатар Рахматулаев выкупил брата за 50 тысяч рублей из иркутского лагеря. Об этом говорил весь город.

Когда Сайфи заходил ко мне в парикмахерскую, все крымские татары замолкали, так как до смерти его боялись. Он по-немецки кричал «айнн, цвай» и что-то еще. Поскольку его брат был секретарем райкома партии, то считал, что ему все дозволено. Все это в голове не укладывалось! Оказывается, за деньги можно было вытащить из тюрьмы и немецкого офицера – предателя своего народа!

Сам Сатар ака был крупным человеком, носил коричневую кожанку. Когда он проходил пешком по центру города, узбеки кланялись ему до земли. Все его боялись. Он был и царь и бог. Кого хотел, отправлял на войну, кого хотел – оставлял. Когда моя тетя Шасне захотела переехать с Урала ко мне в Паркент, он почему-то отказал.

В конце концов обо всем этом люди написали в обком. Однажды приехало много областного начальства, состоялся пленум райкома. Рахматулаева освободили от должности, а его брата снова отправили в тюрьму досиживать свой срок.

Вскоре после своей отставки Сатар заболел туберкулезом. Ездил лечиться в Ялту, но ничего не помогало. Дважды я был у него дома и стриг его. Было страшно брить больного туберкулезом человека. Вскоре он умер. У него было две жены, девять дочерей и один сын. В день его смерти все гробокопатели разбежались, так как никто не хотел копать ему могилу.

Однажды к парикмахеру Ибраим ака зашел клиент. Оказалось, что он из Крыма, из Алушты. Во время войны работал в Ташкенте на авиазаводе, а теперь директор заводского дома отдыха «Сукок». Еще до войны он знал Ибраима Эминова и вот теперь вновь встретил здесь. Его фамилия была Апальков. Он пригласил Ибраима в дом отдыха. Я тоже поехал с ним. Там познакомился с земляками Абильваитом, Асие, Аблямитом, Разие и другими. В доме отдыха работал фотограф из Ташкента. Я очень любил фотографию и хотел научиться этому делу. Вскоре случай представился. Группа отдыхающих играла в шашки, с ними играл и фотограф Равкат. Это были какие-то соревнования, и он обыграл всех. Потом объявили, что тот, кто победит Равката, получит бутылку коньяка. Я тоже решил попробовать свои силы и выиграл. Равкат просит сыграть еще раз – я опять выиграл! Он настаивает на третьей партии, и снова победа моя. После этого он признал свое поражение, но я отказался от приза в его пользу с условием, что он научит меня фотографировать. Он согласился, и я начал помогать ему в его фотолаборатории. Составлял проявители для пленки, для бумаги, составлял фиксаж. Потом научился заряжать кассеты. Стал печатать на контактном станке. Особое внимание Равкат обращал на съемку людей, на кадрирование, на композицию, на комбинацию диафрагмы и выдержки, на экспозицию. Когда пришло время закрываться дому отдыха на зиму, Равкат стал просить меня устроить его на работу в Паркенте. Я поговорил с председателем артели, и он дал согласие принять его на работу. Нашли ему место в центре, оформили документы. Равкат привез из Ташкента большую будку – павильон с лабораторией, съемочным залом на дневной свет с отражателем. Дело пошло. Когда Равкат уезжал домой, то в павильоне работал я.

Мне нужен был свой фотоаппарат, и Равкат помог мне купить немецкий фотокор[188] 9 на 12 с шестью кассетами. Им было удобно работать в павильоне, а на выезде приходилось таскать с собой штатив, покрывало, кассеты. В продаже появился фотоаппарат «Зоркий» на 36 кадров.

У себя во дворе построил павильон-лабораторию. Печатное устройство сделал на дневной свет. Это было очень удобно тем, кто спешит получить фото на паспорт или другие документы. Все это я сразу же делал у себя дома. В павильон водил в исключительных случаях, так как боялся начальника райфинотдела базара Нурова.

О своем желании купить малоформатный фотоаппарат я поделился с Героем Советского Союза Сигбатулиным[189], который жил в Паркенте. Он посоветовал мне купить «Киев-4», который появился в продаже. В нем был экспонометр, что позволяло выбрать правильную экспозицию, и все снимки получались одинаково резкими. Я так и сделал. Вся моя дальнейшая жизнь была связана с фотографией.

По профессии я учитель истории, и работать парикмахером было мне совсем не по душе, хотя работа была прибыльной, зимой в тепле, летом в прохладе. Эта работа дала мне возможность прокормить, одеть, обучить всю мою большую семью, так как в Паркенте я бы не смог тогда найти работу.

Наши советские деньги стали обесцениваться, появилось много фальшивых. Кроме этого, сами денежные купюры были очень большими, например, достоинством 100 и 50 рублей были размером как лист печатной бумаги. К тому же многие купюры были сильно изодраны, были похожи на тряпки. В декабре 1948 года объявили, что будет обмен денег по курсу 10: 1. За 10 рублей дадут 1 рубль. За 100 рублей сданной в кассу выручки дадут 33 процента от сданных денег.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.