1. Летописные данные

1. Летописные данные

Как уже было выше замечено, выдвинутый С. В. Завадской и поддержанный некоторыми учёными тезис, что слово бо(л)ярин не указывало на конкретную социальную группу, представляется не достаточно обоснованным. Исследовательница выдвинула в пользу этого тезиса, собственно, два аргумента: 1) слово бо(л)ярин в ранних древнерусских источниках (до начала XII в.) употребляется преимущественно во множественном числе и 2) оно часто упоминается в переводных памятниках, которыми могли пользоваться летописцы– например, в «Хронике (Продолжателя) Георгия Амартола» (и поэтому оно– «книжное заимствование»). Второй аргумент использует Т. Л. Вилкул, причисляя слово в ряд «книжных», «парадных и связанных с использованием хроник»[870].

Оба аргумента носят самый общий и умозрительный характер и могут иметь лишь относительное значение, тем более что они у обоих авторов не опираются на исследование конкретных случаев употребления слова в соответствующих контекстах того или иного памятника. В том, что о боярах, в основном, говорится во множественном числе, нет ничего удивительного – большинство обозначений социальных категорий употребляется как раз для указания не на одно лицо, а на многих. Таким же образом в летописях упоминаются, например, те же отроки и гриди. Не случайно, в этих обозначениях используются часто производные с собирательным значением – подобно гридь и гридьба образуется и болярьство (ср. в договоре 944 г.). Отдельные же примеры употребления слова бо(л)ярин в единственном числе встречаются (в том числе в одном из древнейших памятников древнерусской письменности – в Изборнике 1076 г.[871]); на них указала сама Завадская[872]. В ПВЛ об Аскольде и Дире сказано «боярина» в двойственном числе[873].

Относительно «книжности» достаточно сказать, что Завадская привела лишь два примера заимствования конкретного текста со словом бо(л)ярин из переводных произведений в летопись[874].Более того, при проверке выясняется, что только в одном из этих двух примеров слово, действительно, переносится из внешнего источника в летопись. Исследовательница писала, что в ПВЛ было заимствовано из «Хроники Георгия Амартола» сообщение о крещении болгар с упоминанием бояр. Сообщение, в самом деле, является заимствованным, но, как выясняется при обращении к первоисточникам, оно не дословно, а сильно сокращено и переделано, и вместо «бояр», которых здесь упоминает составитель ПВЛ, в соответствующем контексте «Хроники» видим «вельмож»[875]. Слово «бояре» было скопировано только в другом заимствовании в ПВЛ из «Хроники Георгия Амартола» – в рассказе об Аполлонии Тианине, который помещён в ПВЛ в статью 6420 (912) г.[876] Рассказ этот сравнительно большой, перевод туманный, «бояре» упоминаются лишь однажды в месте второстепенном по сюжету и значению. Может ли этот один-единственный пример служить доказательством какого-то существенного влияния переводных хроник на летописи в смысле употребления слова бо(л)ярин, если учесть, что, например, в ПВЛ по ЛаврЛ (то есть до 1111 г.) это слово используется более 30 раз, не считая его производных и упоминаний в договорах с греками[877]?

Слабость аргумента о «книжном» характере лексемы выявляется, если обратить внимание на то, в каких текстах начального летописания она упоминается. Так, в той части Н1Лм, которая специально анализировалась в главе II (до конца X в.), слово бо(л)ярин употребляется в общей сложности 16 раз в статьях 6477, 6479, 6491, 6494, 6495, 6496 и 6504 гг. Напомню, что эта часть представляет собой, в общем (за исключением нескольких позднейших вставок и поверхностного редакционного вмешательства), довольно точное отражение свода середины 1090-х гг., который предшествовал ПВЛ (НС). В ряде случаев упоминания слова происходят из тех известий, которые, вслед за А. А. Шахматовым, надо относить к ещё более древним пластам начального летописания (например, рассказ о войнах Святослава в Болгарии в статье 6479 г. или сообщение о пирах Владимира в статье 6504 г. – по шахматовской схеме, восходящие к «Древнейшему Киевскому своду» 1039 г.). С другой стороны, слово присутствует и в произведениях нелетописного характера– в «Речи Философа» и «Сказании о варягах-мучениках». В части за XI в. НС, как известно, отразился в Н1Лм лишь частично – видимо, отчасти в статьях 6522–6524 (1014–1016) гг., и непосредственно в статьях 6562–6582 (1054–1074) гг. Но и в этих статьях находим два упоминания бояр[878]. В ПВЛ бояре появляются в целом ряде статей, дополнительных по отношению к Н1Лм, то есть принадлежащих творчеству составителя (или точнее, составителей) ПВЛ – как в части за X в., так и за XI – начало XII в. В части за X в. – например, в упомянутой статье об Аскольде и Дире или в летописных «обрамлениях» к договорам руси и греков[879]. В части за XI в. – например, в статьях 6526 (1018), 6538 (1030), 6594 (1086), 6601 (1093) гг.[880]. В части за начало XII в. – в статьях 6620–6621 (1112–1113), 6623 (1115) гг.[881]

Выходит, что слово бо(л)ярин присутствует практически в каждом «пласте» и в каждой части (оригинальной или вставной по отношению к собственно летописным известиям) начального летописания XI – начала XII в., а значит, его использовал едва ли не каждый автор или редактор, так или иначе причастный к составлению или обработке летописи. Такая ситуация отражает совсем не «книжные заимствования», а живое словоупотребление.

Относительно значения слова в летописи тоже едва ли могут быть какие-то сомнения. Летописание представляет бояр высшим социальным слоем (разумеется, после князей), который наиболее активно участвует в политических событиях и подаёт свой голос при принятии важнейших военных и политических решений. Это очевидно из целого ряда примеров, неоднократно приводившихся в литературе. Достаточно напомнить несколько примеров из уже разобранных текстов, относящихся к известиям за X в. и читающихся как в списках ПВЛ, так и в Н1Лм (см. в главе II): бояре фигурируют на первом месте среди «людей своих» в рассказе о пирах Владимира, они же выступают главными советниками вместе со старцами в рассказе об испытании вер и главной опорой Святослава в его балканских предприятиях и т. д.

В известиях ПВЛ за XI в. такое «государственно-политическое» значение бояр очевидно, например, из известия 6526 (1018) г., в котором говорится, что польский князь Болеслав взял в качестве заложников бояр Ярослава вместе с княжнами– его сестрами, или из рассказа о торжественном перенесении мощей Бориса и Глеба в 1072 г., в котором участвовали три брата Ярославичи Изяслав, Святослав и Всеволод «кождо с бояры своими»[882]. В рассказе об ослеплении Василька Теребовльского упоминается, что Святополк, князь киевский, для решения судьбы пленённого Василька «созва боляръ и кыянъ» и выслушал их совет: «и р?ша боляре и людье…» и т. д.[883] Принятие важнейшего политического решения в данном случае происходит примерно по той же схеме, что и в рассказе о крещении Руси при Владимире, и бояре выступают лицами, в первую очередь ответственными за это решение.

В нескольких известиях, относящихся к XI в., бояре выступают вне политического или военного контекста. Например, в известиях о смерти тех или иных князей: после смерти Владимира Святославича «плакашася по немь боляре и акы заступника ихъ земли, убозии акы заступника и кормителя»[884]; тело убитого в 1086 или 1087 г. Ярополка Изяславича встречали, выйдя из Киева, князья «и вси боляре и бл(а)ж(е)ныи митрополитъ Иоан с черноризци и с прозвутеры и вси кияне»[885].

В такого рода контекстах отличие бояр чисто социального характера – они просто как люди более выдающиеся отличаются от «убозих» и «киян». Но это совершенно не мешает выступать тем же людям группой, претендовавшей на ведущую военно-политическую роль и тесно связанной с правителем. Укажу на один яркий пример в летописной статье, с которой мы тоже уже познакомились – под 6601 (1093) г., где рассказывается о смерти Всеволода Ярославича, вокняжении в Киеве Святополка Изяславича и борьбе с половцами (см. в главах II и III – с. 237, 307–308). В сообщении о смерти Всеволода видим тот же трафарет «народной» скорби – «собрашася еп(и)с(ко)пи и игумени, и черноризьци, и попове, иболяре, ипростиилюдье…» и т. д. Здесь «боярами» обозначены люди, отличающиеся от «простых». Ниже меняется контекст, речь заходит о военном походе, и о боярах уже сказано иначе: после поражения от половцев «Володимеръ (Мономах – П. С.) же п[р]ебредъ р?ку с малою дружиною – мнози бо падоша от полка его, и боляре его ту падоша… и перешедъ на ону сторону Дн?пра, плакася по брат? своемъ и по дружин? своеи…»[886] Бояре здесь числятся в «полку»/«дружине» (очевидно, здесь это синонимы) и связываются с князем – «боляре его».

Внутри одной статьи, судя по всему, вышедшей из-под пера одного автора, под боярами имеется в виду и группа, отличная по социальным признакам, и группа, выдающаяся в военном плане и связанная с князем. Это никак не свидетельство неконкретности или «книжности» слова – это просто отражение того факта, что бояре составляли такой слой или такую группу, которая совмещала в себе черты социальной элиты и военной. Естественно, нет ничего удивительного и в том, что в той же самой статье 6601 (1093) г., как уже говорилось выше при её специальном анализе, те же люди – высший слой общества и важнейшие княжеские советники – обозначены и другими (более широкими по смыслу) словами– «мужи» или «дружина» (иногда с теми или иными уточняющими определениями – например, «мужи смыслении» или «дружина первая» и т. п.). В этом-то выборе разных слов, семантика которых пересекалась, и сказывалась специфика летописи как литературного произведения, где играют роль жанровые установки, предпочтения того или иного автора и тому подобные факторы.

А. А. Горский, безусловно, прав, подчёркивая, что словом бо(л)ярин обозначались представители не просто какой-то элиты (некие богатые и знатные"), а именно той, которая стояла у кормила власти древнерусского государства. Однако, как уже отмечалось выше, в его рассуждениях присутствует совершенно излишняя тенденция тесно увязать и само слово, и тот слой, который им обозначался, с «дружиной».

Понимание бояр Горским оказывается производным от попыток, с одной стороны, представить «дружину» как институт или организацию или даже корпорацию, которая соответствовала определённому этапу развития древнерусского государства (X– середина XII в.), а с другой – разглядеть в летописных упоминаниях «дружины» указания на этот институт. Более того, говорить о «разложении» самого «института дружины» Горскому позволяют как раз изменения в положении боярства, которые он относит к концу XI – середине XII в., а именно – «возникает боярское вотчинное землевладение, в результате чего ослабевает связь бояр с князем, и бояре, оставаясь служилым слоем, всё более "привязываются" к территориям, на которых расположены их вотчинные владения». Бояре, «став вотчинниками, превратились в поземельных вассалов князя: они остались военно-служилой знатью, но перестали быть знатью дружинной»[887].

Логика и представленные выше результаты данного исследования не поддерживают эту схему. На мой взгляд, в ней слишком сильно сказывается стремление примирить представления (наиболее ярко выраженные у А. Е. Преснякова) о «княжом праве» и «дружине», из которых якобы выросли все структуры и механизмы власти и господства, и тезис, развитый в советской историографии, о решающем историческом значении боярского сеньориального землевладения.

Что касается летописного понятия дружина, то, как следует из выводов, сформулированных в главе II, оно было крайне общим и расплывчатым и обозначало просто вообще всех людей, связанных с князем и пребывающих в его окружении в тот или иной момент, хотя преимущественно употреблялось для описания военных предприятий и указывало, соответственно, на людей, занятых военным делом. Ничто не заставляет думать, что «дружина» была организацией или корпорацией. «Дружиной» обозначались, в том числе, например, отроки боярские и отроки княжеские, но никакие организационно-институциональные связи между ними самими или, например, между ними и теми же боярами не прослеживаются (за исключением, разумеется, того, что в военном походе они могли выступать все вместе одной армией). В статье ПВЛ 6601 (1093) г., как мы помним, киевские бояре, скептически оценивая военные способности княжеских отроков, рассматривают их как группу им, боярам, чуждую. И это совершенно не мешает тому, что в известии о пирах Владимира бояре оказываются в числе «дружины» с теми же отроками-гридями – эта «дружина» здесь имеет в виду просто людей, связанных с князем какими-то общими делами, но совсем не обязательно институционально (и поэтому тут кроме бояр и гридей появляются ещё и сотские с десятскими, и нарочитые мужи – см. об этом ниже). Если отталкиваться от общепринятого в современной литературе понимания дружины как архаического (догосударственного) «домашнего» объединения, в котором эгалитарные и иерархические тенденции («братские» и «клиентельные») были ещё нераздельны слиты (см. в главе I), то преемником такой дружины в Древней Руси можно рассматривать (и то с оговорками) корпус княжеских гридей-отроков («большую дружину») и, вероятно, боярские «дружины» (хотя об их составе и устройстве у нас крайне мало данных – ср. ниже).

Как показывают хотя бы приведённые упоминания бояр в описании «народной скорби» по умершим князьям, бояре в летописи вообще далеко не всегда упоминаются в числе «дружины» или в связи с ней. А. А. Горский зато указывает на то, что в начальном летописании бояре преимущественно упоминаются с князьями, а в нескольких случаях о боярах, сопровождающих того или иного князя, сказано как о «своих» для князя или «его», княжеских (ср., например, выше в сообщении о гибели бояр Мономаха)[888]. Он противопоставляет эту ситуацию позднейшей, когда в летописании XII в. более или менее регулярно появляются определения бояр по местности – киевские, ростовские и т. п.[889] Таким образом, ранее, до XII в., бояре – «свои» для князей и входят в их «дружины», а с XII в. они «"привязываются" к территориям, на которых расположены их вотчинные владения».

Однако, тезис об «институте дружины» и его распаде в XII в. эти аргументы не могут подкрепить. Во-первых, в этих определениях летописцев позднейшего времени привязка к местности не должна рассматриваться как какой-то решающий признак– вполне возможно было альтернативное обозначение. Так, в одном и том же рассказе, который дошёл до нас в двух древних обработках (XII в.), об одних и тех же людях говорится по-разному. В Ипатьевской летописи: «галичьскии же мужи почаша молвити кн(я) зю своему Ярославу»; в Лаврентьевской: «здумаша боляре Володимерковича и р?ша князю своему»[890]. Очевидно, оба словосочетания– «галичские мужи» и «боляре Володимерковича» – обозначали одно и то же: знатных людей на службе галицкого князя Ярослава Владимировича. Летописцы используют их равноправно, и это настолько же естественно, насколько естественно назвать князя двумя разными способами – по имени или по отчеству.

Во-вторых, всё-таки обозначения по местности попадаются и в начальном летописании, по крайней мере одно – «вышегородьскы? болярьц?»[891]. Это упоминание происходит из «Повести о убиении» Бориса, присутствующей как в ПВЛ, так и в Н1Лм, а значит, восходящей, как минимум, к НС. А. А. Шахматов, впрочем, считал возможным отнести создание этого текста «ко второй четверти XI в.»[892], а в недавнем исследовании он отнесён к творчеству летописцев 1070-х гг.[893]

В-третьих, не надо забывать, что для XII–XIII вв. мы имеем дело с разными локальными летописными традициями, а для XI в. располагаем только киевской (и НС, и ПВЛ – это киевское летописание). Отсутствие обозначения бояр по местности может быть связано просто с тем, что речь шла в основном о киевских боярах, и летописец не воспринимал их как некий отдельный или чуждый элемент и не считал нужным определять их по территориальной принадлежности.

Само по себе определение «свои» не говорит ни о чём, кроме того, что бояре служат тому или иному князю или поддерживают его в тот или иной момент. В летописании XII–XIII вв. тоже нередко встречаются замечания о боярах как «своих» для того или иного князя[894]. Одного указания на то, что в каких-то случаях бояре определяются как «свои» для какого-либо князя или упоминаются в качестве или в составе «дружины» вокруг князя, совершенно не достаточно для определения их как «дружинной знати». Ещё В. В. Сергеевич отмечал, что и в летописных известиях XIV–XV вв. бояре упоминаются и с указанием князя, которому служат, и по территориально-географической принадлежности, и призывал не придавать этому значения[895].

Местоимение свой (для определения отношения к князю) не должно обязательно подразумевать какую-то «дружинную» или «служилую» связь просто потому, что употребляется далеко не только применительно к боярам или каким-то другим людям, состоящим на княжеской службе. Так, в договорах Смоленска с Ригой и Готским берегом XIII в., заключённых формально от имени того или иного князя, неоднократно упоминаются равноправно «свои мужи» и «свои смолняне», а в договоре 1229 г. фигурирует «свой лучший поп Еремей», которого князь Мстислав Давыдович послал для заключения соглашения. Эти «свои мужи» в договорах – вообще все горожане, включая купцов, бояр и княжеских людей (например, тиунов)[896]. Разумеется, ни о каком «институте дружины» тут говорить не приходится, и уж, во всяком случае, священник к нему точно никакого отношения иметь не может.

Наконец, выше уже отмечалось, что в памятниках древнерусской литературы боярами обозначалась знать самых разных народов и разных времён. И летопись не представляла здесь исключения. Так, например, в части Н1Лм до конца Х в., которая специально анализировалась в главе II, боярами обозначена знать не только киевского князя, но и византийского императора и египетского «царя» (фараона)[897]. В оригинальных известиях ПВЛ, не имеющих соответствия в Н1Лм, слово бо(л)яре употребляется также для обозначения болгарской знати[898], польской[899] и венгерской[900]. Причём о польской знати сказано тоже с определением «свои», но только это местоимение имеет в виду совсем не правителя: во время «мятежа» в Польше «вставше людье избиша еп(и)с(ко)пы и попы и бояры своя». «Бояры» здесь «своими» оказываются для поляков в целом.

Если бы слово бо(л)ярин имело узкоспециальное значение служилых людей, состоящих в особой организации «дружины» киевских князей, то таких обозначений в летописных рассказах не появилось бы. Ведь летописцы прекрасно осознавали, что социальное устройство и характер знати в других странах так или иначе, а особенно кардинально в Византии, отличались от Руси. Однако они исходили, очевидно, из одного смысла слова – представитель социальной и правящей (политической) элиты, – ив этом смысле древнерусская знать не отличалась принципиально от знати других стран и государств.

Трудно согласиться и с тем, какое значение А. А. Горский придаёт формированию «боярского вотчинного землевладения». Хотя историк отказался от тезиса, который развивали Б. Д. Греков и С. В. Юшков, о раннем зарождении сеньориального землевладения на Руси (чуть ли не в VIII–IX вв.), но он удержал главную идею, с которой этот тезис был связан, – что само это землевладение коренным образом изменяет общественный строй, означая наступление феодализма. Если «организация дружины», не предполагая частного землевладения её членов, соответствовала «раннефеодальной монархии», то с её распадом и появлением боярских вотчин в XII–XIII в. наступает «развитый феодализм»[901].

Не вдаваясь здесь в дискуссию о феодализме, отмечу только, что в современной медиевистике и роль крупного (сеньориального) землевладения, и его связь с феодальными отношениями видятся далеко не такими однозначными, как их пытались когда-то представить советские учёные. Ещё тогда, когда С. В. Юшков и Б. Д. Греков создавали свою концепцию древнерусской истории, М. Блок в заключении к синтетическому труду «Феодальное общество» написал слова, которые в полной мере сохраняют значение и сегодня: «Сеньория, важнейший элемент феодального общества, была сама по себе древнее него; и существовала значительно дольше него. Эти два понятия должны быть разведены для того, чтобы можно было ими пользоваться»[902]. К этим словам надо добавить, что понятие сеньории должно быть разведено и с понятием господства или, если угодно, классового господства. Как убеждают современные исследования раннесредневекового общества, доминирующее положение знати могло складываться далеко не только вследствие обладания землёй, но и в силу массы других факторов[903]. Выдающееся значение знати прослеживается ещё у древних германцев[904] или, например, в древних Скандинавии и Англии задолго до образования сеньорий, хотя в то же время частное землевладение было известно уже и тогда – только не сеньориального типа, а скорее, крестьянско-хуторское, включённое в родовые отношения, с использованием наёмного или рабского труда[905]. О том, что материальный достаток и политическое влияние в ранний период совсем необязательно должны были быть связаны с землевладением, писал, например, X. Ловмяньский, опираясь на обширные сравнительно-исторические материалы[906].

Древнейшие летописные упоминания «сёл» и «жизней» бояр или каких-то людей из числа «дружины» того или иного князя, действительно, восходят к известиям, относящимся к середине XII в.[907] Однако этим упоминаниям по целому ряду причин нельзя придавать решающее значение.

Во-первых, мы просто не знаем, что представляли собой эти «сёла» и «жизни» – каков был их размер, юридический статус, кто в них жил и трудился, каковы были их происхождение и дальнейшая судьба. Какие-либо ретроспекции здесь практически невозможны – ни в одном регионе, входившем в состав Древней Руси, невозможно проследить преемственность землевладельческих комплексов, известных по источникам XIV–XV вв., с домонгольским временем, за одним-двумя исключениями в Новгородской земле. По некоторым данным (вкладная грамота Варлаама Хутынского, краткие упоминания «Русской Правды» и некоторых нарративных источников) можно думать, что в частных имениях трудились, в основном, холопы, рядовичи и наёмные работники. Известно также, что у бояр в их сельских имениях могли быть церкви[908]. Вероятно, некоторые имения были более или менее обширны и населены, и там жили более или менее постоянно. В одном случае мы знаем, что сельское владение с родовым монастырьком сохранялось за боярским родом на протяжении нескольких поколений. По данным «Сказания о чудесах Владимирской иконы Богородицы» выясняется, что ещё в конце XII в. селом, которое основал в окрестностях Переяславля (Южного) боярин Славята, упомянутый в статье ПВЛ 6603 (1095) г., владели его потомки, один из которых – Борис Жидиславич – служил Андрею Боголюбскому[909].Сопоставляя это свидетельство с грамотой Варлаама Хутынского (новгородского боярина Алексы Михалевича), который распоряжается собственным селом[910], и имея в виду данные XIV–XV вв., можно предполагать, что бояре владели своими сёлами на вотчинном праве. Никаких намёков на условное землевладение в домонгольских источниках нет, и характеристика бояр или кого бы то ни было как «поземельных вассалов князей» не уместна. Связи службы и землевладения не прослеживается, и об условном землевладении в сколько-нибудь заметных масштабах можно говорить фактически только с момента складывания поместного землевладения в Московском государстве с конца XV в.

Во-вторых, частное землевладение фиксируется и задолго до XII в. О нём упоминает один из древнейших памятников литературы Руси– Житие Феодосия Печерского, которое написал знаменитый Нестор, монах Киево-Печерского монастыря и выдающийся писатель. О том, когда именно работал Нестор над житием, в науке спорят. Самые поздние датировки относят создание текста ко времени около 1110 г., но по авторитетному мнению А. А. Шахматова, поддержанному недавно А. Поппэ, текст восходит к 1080-м гг.[911]

В Житии рассказывается, что в юности Феодосии жил с матерью в Курске и мать Феодосия располагала неким «селом» за городом, куда Феодосии ходил «съ рабы» «д?лати съ всякыимь съм?рениемь», а мать его удерживала от этого, «моляше и? пакы облачитися въ одежю св[?]тьлу и и тако исходити ему съ съвьрьстьникы своими на игры»[912]. Юность Феодосии? в Курске надо относить приблизительно к 1030-м гг. Нестор не пишет, из какого социального слоя происходил Феодосия и кто был его отец. Он упоминает лишь, что его родители переселились из Василева в Курск, ««князю тако повел?въшю», а Феодосии служил «отроком» у «властелина града того» – то есть посадника (Нестор ещё называет его и «судией»). Вероятно, семья Феодосия принадлежала к сравнительно богатым горожанам, и его отец или кто-то из родственников имел отношение к структурам управления города. Если, таким образом, в 1030-х гг. горожане не-стольного города имели в распоряжении село с зависимыми людьми, то неужели в это время бояре, а особенно киевские бояре, не имели земельных владений и всё ещё жили с князем одним «огнищем», как выражался А. Е. Пресняков? Едва ли. Сёла у бояр, конечно, уже были, и об этом Нестор прямо и говорит в другом месте, когда упоминает, что позднее, в то время, когда монашеский подвиг прославил Феодосия и он возглавил Печерский монастырь, «князи и боляре» приносили в монастырь «отъ им?нии своихъ на ут?шение братии, на състроение манастырю своему», а «друзии же и села въдаваюче на попечение имъ» (по относительной хронологии житийного повествования это сообщение имеет в виду конец 1060-х гг.)[913].

В-третьих, совершенно непонятно, почему те определения бояр «по территории», на которые указывает А. А. Горский и которые чаще встречаются в летописании XII в., надо увязывать с каким-то «боярским вотчинным землевладением». Все эти определения даются по городовой принадлежности бояр, а не по сельской: «вышегородьскы? болярьц?» – значит, из Вышгорода, «галичьскии мужи» – значит, из города Галича, ростовские бояре – значит, из Гостова и т. д. Так понимая эти определения, никакого рубежа в положении боярства в XII в. усмотреть невозможно. Бояре были теснейшим образом связаны с городской жизнью на протяжении всего домонгольского времени (и на это ещё будет обращено внимание ниже), в том числе и в XI в., а может быть, и в более ранний период.

О связи бояр с городом лучше всего свидетельствуют неоднократные упоминания городских усадеб («дворов») бояр. В известиях, восходящих к НС или даже, как считал А. А. Шахматов, к летописному своду 70-х гг. XI в., усадьбы киевских бояр часто служат топографическим ориентиром – упоминаются дворы неких Олмы и Воротислава, а также Чудина[914]. Чудин и его брат Тукы известны также по летописным известиям и по другим источникам, относящимся к 1060-1070-х гг.[915] Двор как городская усадьба упоминается также в «Сказании» о варяге-христианине и его сыне, убитых в языческий период правления Владимира (статья 6491 (983) г.)[916]. Как увидим ниже, о проживании бояр в их собственных городских дворах пишет Нестор в Житии Феодосия. Живут в городах бояре и в XII в., и тоже упоминаются их городские усадьбы[917] (хотя это не мешает им владеть какими-то сельскими имениями). Как хорошо известно, в Новгороде удаётся проследить преемственность боярских усадеб на протяжении нескольких веков с древнейшего времени, то есть с рубежа Х-XI вв.[918] По другим городам археологические материалы не так показательны, но на фоне данных письменных источников вряд ли можно говорить о какой-то специфике Новгорода в этом отношении. Более частые упоминания бояр по их «территориальной» принадлежности в XII в. надо связывать с тем, что на Руси в это время появилось больше самостоятельных политических центров, а не с ростом «феодального землевладения».

Наконец, в-четвёртых, невозможно оценить реальное значение доходов, которые давало землевладение боярам, по сравнению с доходами, которые им доставляло исправление должностей по суду и управлению, а также торговля и военная добыча[919]. О «прибытках» по разным статьям мы вообще судить не можем, и лишь относительно доходов от «государственной службы» можно довольно уверенно сказать, что они были немалые. О значении этих доходов для знати ясно говорит тот конфликт, который развернулся из-за права сбора дани с древлян при Игоре в 40-х гг. X в. и который в конце концов стоил жизни князю. В литературе с летописным рассказом о древлянской дани и описанием полюдья «росов» у Константина Багрянородного справедливо сопоставляется сообщение ПВЛ о сборе дани Янем Вышатичем на Белоозере[920]. Уместно вспомнить знаменитые новгородские бирки конца X– начала XII в., которыми запечатывались мешки с мехами, собранными в качестве дани[921]. Вне сомнения, этот сбор дани генетически связан с системой кормлений, хорошо известной по источникам XIV–XV вв[922].

Некоторые современные учёные считают, что основу могущества боярства в течение всего Средневековья составляли именно доходы от службы, в том числе просто часть государственных налогов. Хотя, возможно, удельный вес доходов знати от кормлений-должностей и несколько сокращался, но даже и в XVI в. вотчинное землевладение, основанное на труде зависимых людей, не стало ещё основной формой землевладения в Московском государстве и главной опорой знати. Б. Н. Флоря, например, в этом видит важное отличие России от Польши и Великого княжества Литовского[923]. Но в любом случае, оба источника доходов боярства – от исполнения публичных должностей и своего (частного) землевладения – не перекрывали и не сменяли друг друга, а сосуществовали практически на протяжении всего Средневековья.

Все эти соображения ведут к выводу что нет оснований каким-либо образом противопоставлять применительно к роли и положению бояр в древнерусском обществе периоды предшествующий концу XI или середине XII в. и последующий. Разумеется, какие-то изменения происходили всё время на протяжении домонгольского периода, и важнейшие были, видимо, связаны с постепенным распадом того государства, которое в начале XI в. держал «под своею рукою» Владимир Святославич, и образованием к началу XIII в. ряда политических центров, в каждом из которых сформировались свои группы боярства. Но для описания и объяснения этих изменений нет смысла выделять какую-то особую «дружинную знать», признавая в то же время, что в течение всего Средневековья бояре оставались «военно-служилой знатью». Бояре в XI в. точно так же выделялись из массы «простых» людей, служили князьям на войне и в мирное время, получали от этой службы доходы, обзаводились сёлами и «имениями», как и в ХII-м, и в последующие века.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.