3. Другие регионы

3. Другие регионы

Имеющиеся данные о воинах на содержании Кнуда Великого позволяют назвать их «большой дружиной», если иметь в виду обозначенные выше критерии этого явления – многочисленность состава и включённость в даннические отношения. Но важно заметить, что Кнудовы хускарлы не составляли, конечно, весь элитный слой того государства, которое он создал и возглавлял, и даже лучшие из них (гвардейцы с золочёными мечами или топорами), вероятно, только приближались к той знати, с которой ему приходилось иметь дело и в Дании, и в Англии. «Большая дружина» Кнуда – это военные слуги правителя в собственном смысле, но не знать. И если говорить о «большой дружине» в таком смысле, то в ряд к уже рассмотренным военным контингентам в распоряжении гнезненских князей и Кнуда можно ещё добавить аналогии из истории раннесредневековой Европы.

Разумеется, говоря об аналогиях, не стоит придавать большого значения на первый взгляд разительному совпадению цифр в численности этих контингентов – те же 3000 у Ибрагима ибн Якуба и у Свена Аггесена. Эти цифры, как говорилось, должны восприниматься не буквально, а скорее просто как указания на нечто особо выдающееся по своим размерам. Как и в других сообщениях средневековых писателей о количестве, достоверным надо считать не столько сами цифры, сколько их порядок (разумеется, когда вообще можно предполагать достоверность). В данном случае скажем так: количество людей в этих «больших дружинах» было таким, что их можно было считать, отталкиваясь уже не от сотни как единицы измерения, а от тысячи. Практически это значило, что действительное количество могло быть от 700–800 человек (о них уже можно сказать: «почти тысяча» и т. п.) до 2–3 тысяч (большую численность этих объединений невозможно предполагать, исходя из общих социально-экономических условий). То, что счёт, начатый на тысячи, приводил в конце концов к «сакральной» цифре 3, вполне объяснимо.

Гораздо важнее совпадение не конкретных чисел, а самого принципа организации – то есть содержание на постоянной основе (и прямыми денежными выплатами, и выдачей оружия и обмундирования) профессиональных воинов в количестве значительно превосходящем нормальные для того времени размеры воинских объединений. Как показывают современные исследования, в раннее и даже высокое Средневековье отряд в несколько сотен человек уже считался сравнительно большим военным объединением, а «армии» в несколько тысяч воинов можно предполагать только в исключительных случаях, и набирались они, конечно, только на разовые военные предприятия и из самых разнородных социальных элементов[579].

Очень важно также совпадение условий, в которых возникали и распадались эти «большие дружины». Они создавались (вероятно, вполне сознательно) в качестве средства построения политической общности, крепящим элементом которой был сбор дани. Либо сама эта дань (как Danegeld с англичан), либо какие-то особые источники доходов, обеспечить которые и была призвана «большая дружина», и были основным источником её содержания. Так, в Чехии, по предположению Д. Тржештика, главным доходом правителя, за счёт которого он мог содержать корпус собственных воинов, была прибыль от продажи невольников на работорговом рынке Праги. Но невольников добывали ведь те же самые воины[580].

Политии, образованные с помощью «больших дружин», представляли собой конгломерат областей и общностей, связанных лишь выплатой дани одному центру, и они не могли быть долговечны. Как только возможности внешних завоеваний или эти особые источники «сверхдоходов» (как выражается Тржештик) иссякали или переставали быть доступными, содержание большого контингента профессиональных воинов (то есть людей, не занимавшихся ничем кроме войны и, значит, не занятых ни в производстве, ни в управлении) должно было ложиться более тяжёлым бременем на тех, кто уже был подчинён, и тогда сказывались и недовольство местных элит, и неразвитость централизованного аппарата контроля и принуждения. Получить большие суммы и при этом в определённый срок (ср. указание на ежемесячные выплаты «дружинникам») было уже трудно, и надо было либо находить другие способы оплаты дорогостоящего «труда» воинов-профессионалов (ср. наделение землёй хускарлов в Англии в XI в.), либо снижать плату (с неизбежным падением качества этого «труда»), либо отказываться от их услуг. Кризисы могли быть, судя по примерам Польши, Чехии и датско-английской «империи», разной степени тяжести и продолжительности, но в любом случае в итоге они приводили к отказу от первоначальной даннической системы подчинения и эксплуатации. Если эта первоначальная система крепилась во многом на силовом превосходстве и принуждении (обеспечиваемом «большой дружиной»), то после кризиса существенно большую роль для сохранения политического единства должны были играть интересы взаимной выгоды и договорно-согласительные механизмы. Правитель вынужден был сокращать до минимума свою личную охрану-дружину, а основное значение в военном отношении переходило к знати с её дружинами и клиентелами и к наборам свободного или зависимого населения.

Следует также подчеркнуть, что все случаи, когда у нас есть основания говорить о «большой дружине» (Польша, Дания/Англия, более предположительно Венгрия и Чехия), относятся приблизительно к одному времени, когда эти регионы были во многом типологически схожи. В X–XI вв. Чехия, Польша, Венгрия и Скандинавия, в тот момент, так сказать, захватившая в свою орбиту Англию, представляли собой как раз те «пограничные народы» (нем. Randv?lker), о которых часто вспоминают, когда противопоставляют сложившиеся цивилизации и более «примитивные» общности, паразитирующие на окраинах этих цивилизаций, но при определённых обстоятельствах способные со временем обрести собственные политические и культурные формы. Раньше так говорили прежде всего о кельтских и германских варварах, которые сначала тревожили северные окраины Римской империи, а затем создали на её обломках собственные государства[581]. Недавно (в книге 2004 г.).

К. Модзелевский предложил – совершенно справедливо, на мой взгляд – расширить понятие «варварской Европы», включив в него германские, славянские, балтские и финно-угорские народы, которые создали свои политии несколько позже– в IX-XII вв. Справедливость этого подхода подтверждается прежде всего тем, что и те, и другие варвары обнаруживают массу общих черт в общественном устройстве, политическом быте, культурно-правовых формах и т. д. Только если варвары «первой волны» имели дело с Римской империей, то варвары «второй волны» были «пограничными народами», с одной стороны, для Каролингской империи и государств, ей наследовавших, а с другой – для Византийской империи.

Такая типология «варварской Европы» позволила Модзелевскому для объяснения некоторых явлений в славянских государствах Х-ХII вв. прибегнуть к данным, известным из других «варварских» обществ, прежде всего древнегерманских, – то есть он использовал исторические материалы о «первой волне» для разъяснения информации, сохранившейся от варваров «второй волны». На мой взгляд, вполне правомерной была бы и обратная методика – то есть применить нечто известное об этих последних к первым. В данном случае мне кажется уместным поставить вопрос о том, насколько универсальной для этих варварских «приграничных» народов была модель «большой дружины» как важнейшего инструмента в образовании трибутарных политий, часто принимавших форму рыхлых и недолговечных «империй».

К сожалению, относительно раннего Средневековья практически нет данных о численности тех или иных военных объединений, упомянутых в источниках. Между тем, именно численность (пусть даже относительная) является важнейшим или, во всяком случае, наиболее характерным показателем «большой дружины». Тем не менее, некоторые косвенные сведения могут, кажется, указывать на некие особо выдающиеся по силе и размерам военные объединения в подчинении раннесредневековых правителей.

Так, явно неординарное явление представляла собой trust?s dom?n?ca или trust?s reg?s, известная в меровингской и каролингской Франции[582]. Это была группа воинов-профессионалов (именовавшихся в качестве её членов также antrust?ones – антрустионы), которые должны были, прежде всего, воевать и охранять правителя (своего господина), а в мирное время, возможно, также выполнять некоторые поручения полицейского характера. Этимология их обозначения указывает на «дружинные» корни (от германского tr?st, восходящего к древнему корню *true-[583]). Они находились под особым покровительством короля и были обеспечены повышенным вергельдом. Порядок материального обеспечения антрустионов (как и их численность) неизвестен. Но поскольку в раннесредневековой Европе был хорошо известен порядок обеспечения зависимых людей, в задачу которых входило, прежде всего, ведение войны, жалованьем (или, по крайней мере, пропитанием), одеждой и оружием, иногда также лошадьми[584], то предполагают, что этот порядок был принят и в trust?s req?s.

О силе и значении антрустионов в начальной истории Франкского государства свидетельствует тот факт, что «Салическая Правда» (составленная, скорее всего, как раз вскоре после рождения этой «империи» – при Хлодвиге) предусматривает для них повышенный вергельд. В главе XLI, § 3, согласно древнейшей редакции «Правды», устанавливается, что за убийство члена trust?s dom?n?ca придётся платить 600 солидов[585]. Это в три раза больше вергельда за убийство свободного франка (200 солидов). Такой же тройной вергельд имеют ещё только королевские графы и сацебароны (глава LIV, § 1 и 3).

Последний раз антрустионы упоминаются в конце IX в. вскоре после распада Каролингской империи. В современной литературе указывается на «экстенсивный» характер развития Каролингской империи, процветание и сила которой во многом зависели от дани и военной добычи[586]. Напрашивается связь между исчерпанием этих источников постоянного дохода, распадом империи и исчезновением trust?s reqis.

Некоторые историки находили возможным сопоставление скандинавских хускарлов и франкских антрустионов с вестготскими гардингами, известными из источников VII–VIII вв. (qard?nq?– от гот. qards, «дом, семья»)[587]– В вестготской Испании фиксируется множественность патронатно-дружинных отношений разных по происхождению – позднеантичных и готских[588]. Там были известны «дружины», возникшие ещё в позднеримской армии и состоявшие из так называемых buccellar?? (от лат. buccella – кусок, кусок хлеба, – то есть «нахлебники»), а с другой стороны – готские sa?o или saq?o (этимология не совсем ясна; может быть, связано с пра-герм. *sak? – тяжба, борьба, судебное преследование)[589]. Гардинги были доверенными лицами короля; они выполняли его военные и иногда административные поручения, находились под его защитой и пользовались некоторыми привилегиями, но отличались от магнатов, отношения которых с королём регулировались совсем иначе[590].

Такую же роль доверенных лиц и охранников короля выполняли лангобардские газинды (qas?nd? – от др. герм. q?s?nd «спутник», ср. нем. Gesinde, Gesindel). Словом qas?nd? обозначались, видимо, вообще военные слуги разных лиц. В источниках зафиксировано выражение «in gasindio», где от слова gasindus образовано абстрактно-собирательное существительное (gas?nd?um) – подобное старославянскому дружина в значении «спутники, товарищи»[591]. Но королевские газинды отличаются повышенным вергельдом: 150 солидов полагались за убийство рядового свободного, а 200 солидов за «minimissimus gasindus» или 300 – за «maior gasindus», согласно гл. 62 «Эдикта Лиутпранда» (первая половина VIII в.)[592].

Наконец, в ряд этих примеров можно поставить и «архетипическое» описание «германской» дружины, которое дал Тацит в «Germania» и с которого началось данное исследование (см. в главе I, с. 50–51). В этом описании Тацит подчёркивает, что дружины ценились, помимо доблести, именно многочисленностью (numero ас virtute comitatus emineat), а в главе 14 пишет следующее: «…множество знатных юношей отправляется к племенам, вовлечённым в какую-нибудь войну, и потому, что покой этому народу не по душе, и так как среди превратностей битв им легче прославиться, да и содержать большую дружину можно не иначе, как только насилием и войной (magnumque comitatum поп nisi vi belloque tueare); ведь от щедрости своего вождя они требуют боевого коня, той же жаждущей крови и победоносной фрамеи; что же касается пропитания и хоть простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалованья. Возможности для подобного расточительства доставляют им лишь войны и грабежи»[593]. В этих словах не только обозначен порядок содержания дружинников, но указана и главная особенность содержания «большой дружины» – «не иначе, как только насилием и войной», то есть только за счёт внешних завоеваний, а не внутренних ресурсов. Граус, судя по всему, когда предложил понятие velkodru??na, не обратил внимания на эти слова Тацита о «magnum comitatum». Между тем, понятие это, как выясняется, можно возвести к самому истоку наших представлений о дружине. Разумеется, Тацит не использовал выражение «magnum comitatum» как terminus technicus, но он совершенно верно ухватил суть дела: в нормальных условиях дружины не могли быть многочисленны, и их увеличение было возможно только при «сверхдоходах», которые в ту эпоху давали «лишь войны и грабежи».

Так или иначе, вне зависимости от того, насколько применимо понятие «большой дружины» к «варварским» обществам и насколько многочисленны на самом деле были все эти военные слуги-соратники раннесредневековых правителей (antrustiones, gardingi, gasindi и пр.), важно подчеркнуть, что они никогда не составляли всю светскую элиту той или иной «варварской» политии. И во франкском, и в вестготских или лангобардских королевствах помимо них в окружении короля или вне его существовала знать, представители которой вступали в те или иные, даже служебные, отношения с правителем, становясь его доверенными лицами (fideles), но при этом сохраняли значительную самостоятельность – как экономическую, так и политическую. И одной из выразительных черт этой самостоятельности было наличие у знатного (могущественного) лица собственных слуг, в том числе военных.

В раннесредневековых источниках отчётливо прослеживается противопоставление дружин правителя и дружин «частных» вплоть до складывания вассально-ленных отношений. Об этом противопоставлении много писалось, например, в связи с капитулярием Карла Великого, запрещавшим кому бы то ни было, кроме короля, содержать собственные trust?s[594]. Ранее в немецкой науке горячо обсуждалось, имели ли эта «монополия» короля на содержание дружины древние (германские) корни, насколько она соблюдалась на практике, имело ли в виду это постановление запрет знатным людям держать на службе только свободных (а несвободных разрешалось) и т. д.[595]

Сегодня эти споры в духе Verfassungsgeschichte отошли в прошлое. Нет сомнения, что знатные люди всегда и везде в Средние века (да и позднее) имели или стремились к тому, чтобы иметь свои дружины, свиты, клиентелы, «гвардии» и т. д. – каждый, как писал Ламперт Херсфельдский, «настолько большие, насколько мог (позволить себе)»[596]. И это обстоятельство – в качестве фактора и показателя мощи знати – гораздо важнее, чем то, что под покровительством знатных людей могли оказаться и несвободные люди, и свободные (здесь, естественно, в разных регионах, в разные времена и в разных условиях «варварской» Европы могли быть и разные варианты)[597]. Законодательная инициатива Карла была попыткой уменьшить влияние знати, выбив из-под неё одну из опор её власти и авторитета, но сам факт, что законы в том же духе издавались и позже, говорит о том, что на практике они не достигали цели (с распадом империи и развитием вассалитета они сделались уже неактуальными)[598]. Такого рода попытки были естественными со стороны центральной власти, но не могли быть эффективны в условиях раннесредневековой Европы– «частные» дружины и клиентелы были настолько же естественны, и знать не хотела и не могла от них отказаться.

О таком противостоянии дружины правителя (короля) и «частных» дружин магнатов много говорится в лучшей книге по военной истории раннего Средневековья последнего времени Гая Хэлсолла. Весьма показательно, что автор, не будучи знаком с моделью «большой дружины» и не обращаясь к периоду высокого Средневековья (поэтому в его обзор не попадают империя Кнуда, скандинавские и центральноевропейские государства), применительно к V–VII вв. делает акцент именно на королевских дружинах как основной военной силе варварских королевств, и тем самым предложенная им общая схема эволюции социально-военной организации раннего Средневековья во многом совпадает с той, какая была очерчена выше для Польши, Чехии и Венгрии, отчасти Скандинавии в X–XII вв.[599] Мощные королевские дружины характерны для первоначальных политических образований трибутарного характера, с распадом последних падает роль первых, и правитель оказывается сильнее зависим от поддержки знати. Уже в IX в. в Западной Европе несомненно важнейшая роль в военных предприятиях принадлежала именно дружинам, свитам и клиентелам знатных людей, собиравшихся под знамёнами того или иного короля (правителя). С военно-исторической точки зрения спор может идти фактически лишь о том, имели ли эти силы исключительное значение или определённую роль играла также мобилизация свободного населения[600].

Таким образом, данные из раннесредневековой Западной Европы не только приводят к констатации важной аналогии в развитии политий «варварской Европы» первой и второй «волн»; в их свете более понятным становится тот исторический контекст, в котором возникали и распадались объединения военных слуг на содержании правителя, достигавшие, как можно думать с той или иной степенью вероятности в разных случаях, внушительных размеров. Эти «большие дружины» создавались не на пустом месте, а вырастали из «частных» («малых», «домашних») дружин, какие могли иметь самые разные люди – лишь бы у них хватало средств и авторитета на их содержание и руководство ими. С другой стороны, с распадом «больших» дружин роль «частных» снова повышалась, хотя уже, разумеется, менялись и общие социальные условия, и облик знати, и, вероятно, сущность этих «частных» дружин, которые теряли черты «товарищества» и приобретали черты вассально-клиентельные. В этой ситуации правитель в значительно большей степени зависел от поддержки знати, и их отношения выстраивались с соблюдением консенсуса и баланса интересов. В то же время правитель искал способы усиления своей власти, ища опоры в других социальных слоях, используя идеологические и религиозные средства и т. д. Конкретные пути и механизмы достижения устойчивости того или иного политического образования, естественно, уже сильно различались в разных регионах Европы в разное время с IX до XII–XIII вв., как свидетельствуют хотя бы те примеры, которые были выше более или менее детально представлены, – «среднеевропейская модель» Польши, Чехии и Венгрии или «модернизация» королевской hir? в Норвегии.

В общем, эта схема соответствует той, которую предложил Граус для эволюции дружины: от классической («домашней», «малой», «тацитовской») дружины к «большой», а затем снова к «малой» дружине, занимающей, однако, уже более или менее маргинальное место в общем социально-политическом строе. Однако, если понимать эту схему более широко в универсально-типологическом ключе, то в неё надо внести некоторые поправки.

Во-первых, аналогии польской «большой дружине» в «империи» Кнуда и других политиях раннего и высокого Средневековья не предполагают, что эти корпуса военных слуг правителя охватывали всю элиту. Какой-то нобилитет сохранялся (хотя, возможно, в период расцвета «большой дружины» его роль падала, особенно собственно при дворе правителя, то есть в «государственном центре»), и невозможно было запретить представителям этого нобилитета содержать свои собственные дружины и клиентелы. Во-вторых, эти аналогии указывают на более тесную связь многочисленности военных контингентов на содержании правителя и их задействованности во внешней экспансии и трибутарных механизмах эксплуатации – только постоянная война и регулярные поступления дани позволяли содержать по-настоящему «большие» дружины. В-третьих, нет нужды устанавливать какие-либо жёсткие связи зависимости между «большой дружиной» и «среднеевропейской моделью». Многочисленные корпуса военных слуг могли содержать, как выясняется, не только правители Польши, Чехии и Венгрии. С другой стороны, вероятная связь венгерских «замковых йобагионов» с некими «milites» Иштвана Святого свидетельствует в пользу того, что «большая дружина» не исчезала совершенно с распадом трибутарного устройства, а трансформировалась. Преемственные ей формы надо видеть в тех или иных военных категориях на попечении правителя, будь то люди в непосредственном окружении князя (его «гвардия») или отряды и гарнизоны, размещённые по городам и крепостям.

Как увидим далее, с учётом этих поправок идея «большой дружины» находит убедительное – и при этом, пожалуй, наиболее яркое и чёткое среди всех приведённых аналогий– подтверждение в данных древнерусских источников.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.