II
II
Военный совет продолжался долго. Неописанно было наше любопытство узнать об его решении.
А. Михайловский-Данилевский
Еще было только три часа пополудни, а уже к почерневшему от старости, скособоченному, с дырявой крышей домику вдовы, тети Фени Ивановой, собралось десятка полтора штабных офицеров. Напротив, через улицу, желтела свежими бревнами новенькая, аккуратно, «под гребенку», крытая соломой изба Фроловых.
У тети Фени квартирьеры не поставили даже денщиков, а у Фроловых разместился сам светлейший князь Кутузов, и у крыльца стояли двое часовых-преображенцев.
Только одни штабные знали о том, что в четыре часа у главнокомандующего будет военный совет, а то бы к этой избе, стоявшей шестой от Поклонной горы, пожалуй, потянулся бы весь офицерский корпус армии. На военном совете должна была решиться судьба Москвы: будет ли бой или отдадут Первопрестольную ни за понюшку табаку.
Офицеры терпеливо ждали. Кто сидел на завалинке, кто примостился на толстой дубовой колоде, валявшейся у изгороди, кто ходил по маленькому пустому вдовьему дворику и курил. Все завидовали князю Кудашеву и полковнику Резвому, которые оставались в сенях фроловской избы. Присутствовать на совете они, разумеется, не смогут, но слышать будут все. При светлейшем оставался лишь «мальчик-пай» – Паисий Кайсаров, считавшийся дежурным генералом.
Первым к главнокомандующему явился аккуратный Барклай-де-Толли. На нем была теплая шинель. И приехал Барклай не верхом, а в коляске, потому что лихорадка все еще не выпускала бедного генерала из своих когтей.
Почти одновременно с ним прикатили Дохтуров и Остерман-Толстой.
– Алеша плывет!
– Вот это детина!
– Ермолай-богатырь!
– Лев!
– Лев с хитрецой лисицы! – судачили офицеры, увидев идущего к дому Фроловых громадного, представительного Ермолова: он стоял здесь же, в Филях.
После Ермолова прискакал Коновницын.
– Как же это наш Петя расстался со своим колпаком? – шутили офицеры, глядя на парадно одетого Коновницына. Простецкий Коновницын при всяком удобном случае любил ходить без мундира и обязательно в колпаке.
С дрожек слез, улыбаясь офицерам, толстый, добродушный Багговут.
На прекрасном вороном жеребце примчался Уваров.
Двор Фроловых наполнялся экипажами, верховыми лошадьми и вестовыми.
– Кого же еще нет?
– Беннигсена и Милорадовича.
– Милорадович вряд ли будет: он ведь в арьергарде.
– А Беннигсен любит, чтоб его поджидали!
– Беннигсен не торопится: он отдыхает после обеда.
– А вот еще Толь летит!
– Карлуша вечно торопится.
– Он, должно быть, не успел проделать за день сотую версту – нагоняет!
– А Раевский не приезжал?
– Не видно было.
– Раевский тоже на передовой.
Офицеры не спускали глаз с дома Фроловых. Сквозь его три окна, выходивших на улицу, была видна вся изба. Печь, возле которой стояла походная кровать главнокомандующего, толстые дубовые лавки вокруг стен и такой же добротный дубовый стол в красном углу. Он, как скатертью, был покрыт картой.
Главнокомандующий сидел на лавке под образами. Генералы рассаживались по обеим сторонам стола. Барклай протиснулся в самый угол и сидел сжавшись, кутаясь в накинутую на плечи теплую шинель, – видимо, начинался приступ лихорадки, и он не мог согреться.
А время летело. Давно уже минуло четыре. После назначенного срока прошло полчаса, еще двадцать минут.
На улице нетерпение нарастало, трубки курились быстрее обычного. А каково же было ждать там, в избе?
Офицеры увидели, как главнокомандующий стал ходить из угла в угол – явно нервничал.
– Недоволен старик!
– Будешь недоволен!
– Семеро одного не ждут…
– А тут не семеро, а все десятеро ждут.
– Да нас еще вон сколько!
– Полнейшее хамство! Безобразие – заставлять ждать!
– Ну и Беннигсен, я вам доложу: скотина!
– Это как в виршах: «Тьфу, как счастлив тот, кто скот»?
– Именно!
– Первостатейный скот!
– Ты разве не знал?
– А ждать-то эту скотину придется!
– Светлейший посылает за ним!
Из дома выбежал бывший в ординарцах у Кутузова двадцатилетний штаб-ротмистр конногвардеец Саша Голицын.
– Сашенька, куда? – закричали ему товарищи, когда Голицын выводил со двора своего коня.
– За «колбасой»?
– Да, за Беннигсеном! – крикнул Саша и умчался.
Томительно тянулось время.
Уже было половина шестого. Стало темнеть. В избе у главнокомандующего Ничипор зажег свечи.
Видно было, как трясется от озноба лысина бедного Барклая. Дохтуров, Остерман и Ермолов склонились над картой, что-то обсуждали, обращаясь к Кутузову, который стоял тут же.
Коновницын, заядлый курильщик, вышел на крыльцо выкурить трубочку. За ним вылез из-за стола курчавый Уваров. Он был неплохой рубака, но тактика и стратегия вгоняли его в сон.
Ждать во дворе стало очень неуютно. Офицеры проклинали Беннигсена, задерживавшего всех.
Наконец послышался дробный топот копыт: мчался назад. Саша Голицын.
– Сашенька! Саша! – кричали ему товарищи. – Где нашел немца?
– Сидел у себя, попивая кофе! Едет! – придерживая коня, ответил Голицын и, соскочив с седла, побежал докладывать.
Видно было, как Михаил Илларионович пошел и сел в красном углу за стол.
И вот явился-таки долгожданный Беннигсен. Он приехал в новеньких щегольских дрожках. Беннигсен, не торопясь, важно взошел на крыльцо. Еще мгновение – и его длинная фигура замелькала в окнах избы Фроловых. Беннигсен сел на лавку, на противоположном конце от Кутузова. Точно противостоял ему.
Все генералы обернулись к главнокомандующему. Кутузов открыл заседание. Что-то говорил.
Так хотелось бы подбежать к окнам и послушать, да нельзя. Придется обождать, когда кончится совет и выйдет Паисий. Он все расскажет.
Паисий Кайсаров не садился, стоял возле главнокомандующего, опираясь плечом о бревенчатую стену.
Уже около часа длился совет, когда послышался лошадиный топот и к дому Фроловых прискакали два всадника. Это был Раевский с ординарцем.
– Николай Николаевич!
– Опоздал!..
Раевский быстро вошел в избу. Вот он подошел к столу и сел с краю, возле Кутузова.
Поговорили еще несколько минут, потом, все видели, главнокомандующий, опираясь о столешницу, встал, что-то коротко сказал и даже хлопнул ладонью по столу, как припечатал.
Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться.
– Кончилось!
– Кончилось!
– Что-то решили?
Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель.
– Спешит. Видно, недоволен!
– Не по его вышло!
– Не по барину говядина! – шептались офицеры.
Один за другим разъезжались генералы. Все были как-то сдержанно-молчаливы.
А в избе главнокомандующий один сидел над картой, подперев обеими руками седую голову.
– Неужели не будет боя?
– Неужели отдадим Москву? – тревожились во дворе.
Все ждали, когда выйдет Кайсаров.
И вот Паисий вышел. Он столько времени терпел без трубки!
– Паша, Пашенька, поди сюда! – закричали офицеры.
Кайсаров спустился с крыльца. Офицеры окружили его плотным кольцом.
– Ну что? Что решили? – спросили сразу несколько человек.
– Решено отступать! – ответил Кайсаров, с удовольствием затягиваясь табаком.
Офицеры были поражены страшной вестью. Хотя все видели, знали, что позиция плоха, но как-то не верилось в отступление, не хотелось сдавать любимую столицу без боя. Разговор на мгновение оборвался.
– Как же так! Отдать Москву без единого выстрела?
– Даже в Смоленске дрались, а здесь не станем! Почему? – возмущались многие.
– А потому, что на такой позиции можно только быть битым, – ответил кто-то.
– Твое мнение мне неинтересно.
– Не спорьте, пусть Паисий Сергеевич расскажет, как было!
– Ну, что рассказывать? Михаил Илларионович открыл совет. «Нам нужно решить, – сказал он, – принять ли сражение под Москвой или отступить?» Михаил Илларионович объяснил всю слабость выбранной позиции: что ее пересекают овраги…
– Знаем, знаем! – перебили Кайсарова офицеры.
– Потом светлейший высказал главную свою мысль: пока будет существовать армия, до тех пор есть надежда успешно окончить войну. Потеряв же армию, мы потеряем все: не только Москву, но и Россию.
– Верно!
– Все спасение в армии! – раздались голоса.
– Вы так говорите потому, что сами из Петербурга! – горячо возражали москвичи.
– Чудак! Да у меня половина родни в Москве!
– Никто не спорит: Москву, разумеется, жалко. Москва – столица, но ведь остается еще Петербург.
– А ну вас с вашим Петербургом!
– Нашли чем тешиться – болото!
– Господа, погодите! Дайте же послушать. Паисий Сергеевич, что было дальше? Кто говорил первым?
– Барклай, – ответил Кайсаров. – Он горячо и убедительно говорил, что наша армия понесла большие потери при Бородине, что мы будем разбиты, что надо отступать. Говорил, как всегда, искренне и правдиво.
– Михаил Богданович без хитрости и лести.
– После Барклая говорил Толь. Он соглашался с Барклаем, что позиция слаба. Предложил занять другую – встать правым крылом к деревне Воробьевой, а левым – к Калужской дороге, где эта деревня, забыл ее название, тоже вроде какая-то птичья… Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, когда следом идет такая вражеская армия. Светлейший возразил ему: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить. Москва – это губка: она всосет в себя всю армию Наполеона!» Затем встал Ермолов. Он – за сражение! Светлейший, услыхав это, даже поморщился и сказал: «Вы, Алексей Петрович, говорите так потому, что не на вас лежит ответственность!»
– Не выдержал старик!
– Ермолов Кутузова не любит. Только делает вид, что хорош с ним, – вставили сбоку.
– А затем вступил в разговор Беннигсен. Он увидал, что «то сей, то оный набок гнется», и пошел: мол, «стыдно уступать столицу без выстрела! И что скажет Европа!» И пошел, и пошел. Я не понимаю, говорит, почему мы должны быть разбиты? Мы ведь те же самые русские! И будем драться так же храбро, как прежде!
– Это он-то русский?
– До чего противна его игра в патриотизм!
– Нашелся русский из Ганновера! – не удержались, снова перебили Кайсарова офицеры.
– Беннигсен предлагал оставить один корпус на Можайской дороге, – продолжал рассказывать Кайсаров, – а все остальные войска перевести на левое крыло. Тогда Остерман спросил у Беннигсена: «А вы ручаетесь за успех сражения?» Беннигсен только облизнул губы, это у него привычка: если чем-нибудь недоволен, обязательно облизывается. «Слишком большие требования предъявляете, генерал Остерман, – ответил он. – Ручательством в победе должны служить храбрость и искусство генералов!» Тут не выдержал Барклай. Трясется в лихорадке, а говорит Беннигсену: «Ежели вы намеревались действовать наступательно, то следовало бы распорядиться заблаговременно! Утром, когда я говорил с вами, еще было для этого время, а теперь, говорит, уже поздно! Наши войска храбро бьются на месте, но не умеют маневрировать на поле боя!»
– Ох, не любят же они друг друга!
– Еще бы – Беннигсен столько делал пакостей этому порядочному человеку! Вспомни, как он науськивал на Барклая всех этих подленьких вольцогенов!
– Старая хлеб-соль не забывается!
– Постойте, господа, довольно вам! Пусть полковник Кайсаров продолжает!
– Беннигсена тонко поддел Михаил Илларионович. Он, поддержав мнение Барклая, как бы вскользь сказал: «У нас, – говорит, – есть прекрасный пример несвоевременного наступления – сражение при Фридланде». То есть напомнил Беннигсену: «Ты же сам тогда за такие действия был жестоко побит Наполеоном!»
– Ловко он его; вежливо поддел.
– Михаил Илларионович как пчела: в нем и мед и жало!
– Поделом Беннигсену!
– А что говорил Раевский?
– Раевский был за отступление. Он сказал: «Сохранить армию, оставить столицу без боя. Я говорю как солдат, а не дипломат: надо отступать!» И привел какой-то красивый стих: как-то «Россия не в Москве, а среди своих сыновей…»
– Это Озеров.
Россия не в Москве, среди сынов она,
Которых верна грудь любовью к ней полна! —
вспомнил какой-то офицер, любитель русской словесности.
– Вот, вот, этот стих, верно! – виновато улыбнулся Кайсаров,
– Паисий Сергеевич, а кто же кроме Беннигсена был за то, чтобы драться? – спросили из толпы.
– Дохтуров.
– Дмитрий Сергеевич такой!
– Коновницын, – перечислял Кайсаров.
– Петру Петровичу бой – разлюбезное дело!
– И Уваров.
– Уваров? Это он по всегдашней глупости. «Жё сир» в военном деле ничего не смыслит, – смеялись в толпе.
– А толстяк Багговут?
– Карл Федорович – за отступление.
– И как же Михаил Илларионович свел все споры и мнения воедино?
– Михаил Илларионович терпеливо выслушал всех, а потом встал и сказал: «Господа, я вижу, что мне придется платиться за все. Я жертвую собой для блага отечества. Как главнокомандующий – приказываю: отступать!» – закончил рассказ Кайсаров.
Толпа на мгновение затихла: снова все почувствовали весь трагизм положения.
– Да, нелегко Михаилу Илларионовичу было решиться на такой шаг! – вырвалось у кого-то.
И все невольно глянули на окна дома Фроловых: Кутузов сидел у стола, все так же обхватив руками свою седую голову.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.