V
V
Огромное значение ухода первой армии из дрисского лагеря понимали только военные, широким же кругам Петербурга было безразлично, стоит ли армия в Дриссе или идет к Витебску.
На них ошеломляющее, тяжелое впечатление произвело другое. После того как на правой стороне Двины остался один слабый корпус под командой второстепенного генерала Витгенштейна, а где-то там, за Двиной, таились грозные, несметные полчища Наполеона, петербуржцы почувствовали себя тревожно.
Москву могут защищать обе армии – Барклая и Багратиона, а Петербург – только Витгенштейн. Положение северной столицы казалось очень ненадежным. Страх усугубило распоряжение императора председателю государственного совета Николаю Салтыкову, которое Александр дал, уходя из Дриссы. Александр приказал Салтыкову вывезти в глубь страны из Петербурга следующее: святыни Александро-Невской лавры, государственный совет, Сенат, Синод, министерские департаменты, архивы, учебные заведения, банки, Монетный двор, Эрмитаж с его коллекциями, лучшие статуи из Таврического дворца, Сестрорецкий оружейный завод, статую Суворова и оба памятника Петру – у Инженерного замка и на Сенатской площади. Александр писал, что памятники Петру нужно вывезти, так как Наполеон, «в предположении вступить в Петербург», собирается увезти их во Францию, как увез из Венеции четырех бронзовых коней с площади святого Марка и коней с Бранденбургских ворот в Берлине.
Эта страшная новость в один день облетела весь город. О ней заговорили всюду:
– Уж если сам государь допускает, что Наполеон может прийти в Петербург, то дело дрянь!
Знать, дворяне, купечество стали собираться в дорогу, на восток, а простой народ мог только сетовать.
– Господ черт не возьмет: они унесут от Бонапартия ноги, а мы останемся тут на растерзание! – говорили на улицах, рынках, папертях, в банях.
Уныние охватило всю столицу.
В присутственных местах царили сутолока и неразбериха. Все дела сразу остановились. В канцеляриях и коридорах стояли настежь раскрытые шкафы, на столах и на полу громоздились горы связок и папок, по лестницам, неуважительно громко переговариваясь, экзекуторы и сторожа волокли ящики и сундуки. Пахло пылью, мышами и сургучом. Слышался визг пилы и стук молотков. Учреждения спешили отослать куда-нибудь подальше на восток архивы, а кое-кто из начальства отправлял заодно и свое имущество – картины, фарфор, бронзу.
На Неве, у пристани, против здания Сената и Синода, стояло несколько больших барж: готовились увозить памятник Петру Фальконета.
Но памятник остался на месте.
К сенатору Голицыну, которому была поручена отправка памятника, пришел почт-директор Булгаков и рассказал свой необычный сон. Будто он шел мимо памятника, и бронзовый конь вдруг сорвался с камня и, звонко цокая копытами, понес своего всадника на Каменный остров, где жил император. Увидев Александра, бронзовый Петр сказал: «Не бойся за Петербург – я охраняю его. Доколе я здесь, Петербург вне опасности!»
Голицын решил не вывозить памятника.
О чудесном сне почт-директора Булгакова тотчас же узнала вся столица. Не проходило дня, чтобы на церковной паперти или на рынке не возникал бы вдруг тревожный слух:
– Бабоньки, памятник-то Петру Великому увезли вчерась!
– Что ж это, как в каноне: «Коня и всадника в море Чермное»?..
– Не может быть!
– Ей-богу! Селедочница Дарья своими глазами видела – увезли родимого! Один камень оставши!
– Окаянные!
– Охти мне!
– Пропали мы!
– Спаси, царица небесная!
И на следующий день к Сенатской площади потянулись откуда-нибудь с Тринадцатой линии Васильевского острова или от Аларчина моста бабы. Подходя к Исаакиевскому собору, они уже издалека с тревогой всматривались, вытягивая шею, приставив козырьком ко лбу ладонь. Убеждались, что и конь, и всадник, и змея, и камень – все на месте.
– Стоит, целехонек, слава тебе Господи! – крестились бабы и, успокоенные, уходили домой.
А для Кутузова, для всех, разбирающихся в общей военной обстановке, пришла из ставки еще одна приятная новость: император оставил армию.
Александр всюду и везде хотел быть первым. Когда он в апреле уезжал из Петербурга в армию, в Вильне льстецы говорили ему, что он, как Петр Великий, становится сам во главе русских войск. А теперь волей-неволей приходилось сознаться, что никакого Петра из него не получилось. Александр только мешал своим присутствием, связывал по рукам и ногам командующего первой армией Барклая-де-Толли и отнюдь не облегчал положение Багратиона. Своим обыкновением во всех делах стоять как бы в стороне, наблюдателем («моя хата с краю…»), но все-таки стоять «над душой» каждого из командующих армиями, император делал невозможным проведение единого плана войны. Это давно понимала вся ставка, но этого упрямо не хотел понять сам царь.
Еще в Вильне государственный секретарь адмирал Шишков составил письмо к царю, в котором убеждал его уехать из армии, однако не решался вручить написанное Александру. В ставке все шептались об этом, судили и рядили о том, что император не командует сам всеми армиями и в то же время не назначает единого главнокомандующего. Но никто не хотел взять на себя такую рискованную миссию. Каждый знал, что этот улыбающийся, по виду такой кроткий и ласковый человек в одно мгновение может выпустить страшные когти.
Дальновидный, осмотрительный Шишков вспомнил, что, государь как-то сказал ему, Аракчееву и Балашову по-всегдашнему неопределенно и уклончиво: «Вы бы трое иногда собирались бы и о чем-нибудь между собою рассуждали».
Шишков воспользовался этим и предложил Балашову и Аракчееву подписаться под письмом к царю. Балашов сразу согласился, а Аракчеев сразу же заупрямился. На все доводы Шишкова и Балашова Аракчеев отвечал:
– Что мне до отечества? Мне дороже всего – жизнь государя. Скажите: будет ли в опасности государь, если и дальше останется при армии?
– Конечно, конечно, – поспешил уверить льстеца и подхалима хитрый министр полиции. – Наполеон атакует и разобьет нас, и, что будет с государем, кто знает. Ведь при Аустерлице его величество чуть не погиб!
Объяснять Аракчееву опасность пребывания на войне не приходилось. Аракчеев был храбр только на вахтпараде, где мог спокойно вырывать усы у провинившихся солдат, а под пулями и ядрами стоять не любил. Последний довод Балашова показался недалекому Аракчееву убедительным. Он не только подписал письмо, но вечером сам положил его на письменный стол императора.
В письме, между прочим, говорилось:
«…нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим».
Опытный литератор, хорошо владевший выспренним церковнославянским языком, Шишков воспользовался ораторским искусством Феофана Прокоповича, написав в письме:
«Феофан о Петре I, вдавшемся опасности наряду с прочими, сказал: “Вострепетала Россия единою смертию вся умрети боящеся. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своем лице убить целое царство”».
Одним словом, опять сыграли на сравнении с Петром Великим, сыграли на грубой лести.
Хотя прошло всего лишь два месяца, как сановные льстецы говорили, что Александр, отправляясь к армии, поступает, как Петр Великий, но теперь все сделали вид, будто забыли это, и с такою же настойчивостью утверждали обратное: если Александр покинет армию, он уподобится Петру Великому. Они сравнивали Александра с Петром перед Нарвским сражением, когда Карл XII угрожал нашествием на Россию и Петр уехал из армии в Москву.
Александр был не настолько глуп, чтоб не понять создавшегося положения. От него ждали точного решения: или – или. Подавив в себе обиду, он согласился уехать из армии, он «жертвовал» своим самолюбием. Уезжая, Александр I снова, в который раз, применил свой излюбленный ход: не назначил главнокомандующего всеми армиями.
Первой армией командовал военный министр Барклай-де-Толли, но он был младше в чине командующего второй армией генерала Багратиона.
Неопределенность, путаница и неразбериха продолжали существовать всюду.
Из ставки у Полоцка Александр написал воззвание не к Петербургу, а к «Первопрестольной столице нашей Москве».
В Петербурге народ толпами стоял у желтых листков, расклеенных повсюду, слушал, как священники читают воззвание в церквах. Тяжелые обороты старой славянской речи были понятны немногим. Простой народ отлично уразумел только первые грозные, не затемненные никакими словесными красотами, фразы:
«Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любимое наше отечество».
Это народ понимал и уходил возмущенный и готовый к отпору и мщению.
Кроме воззвания к Москве, Александр дал большой манифест об организации народного ополчения. Текст манифеста, как и всех других, был написан литератором, статс-секретарем Александром Шишковым. Ему удалось найти сильные, воодушевляющие народ слова, которые тотчас же заучили наизусть и стали повторять все:
«Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина».
Александр взял с собою в Москву Аракчеева, Балашова, Шишкова и флигель-адъютанта Чернышева. Все осиное гнездо иностранцев, интриговавших друг против друга, во главе с развенчанным Фулем, среди которых не было недостатка в наполеоновских шпионах, осталось при армии.
Перед отъездом император пришел проститься с Барклаем. Он застал военного министра осматривающим коновязи кавалерии. Прощаясь с Барклаем, Александр сказал:
– Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что другой у меня нет; эта мысль не должна покидать вас!
Царские слова звучали как предостережение, как угроза.
Александр ехал в Москву, чтобы, по его словам, «поджечь тамошний дух».
Может быть, он ждал, что в «Первопрестольной» народ попросит его стать во главе всей русской военной силы? Ведь в конце манифеста говорилось о том, что в Москве «избран будет Главный над всеми Предводитель».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.