III

III

На следующий день Михаил Илларионович поехал к «гатчинскому помещику» – так называл себя великий князь Павел Петрович после того, как в 1783 году поселился в Гатчине.

Императрица купила у Орловых мызу, расположенную в сорока двух верстах от Петербурга, и подарила ее наследнику. В старину мыза называлась «село Хотчино», но с годами название переделали в «Гатчину»; так показалось понятнее, потому что напоминало немецкое hat Sch?n.[132]

Гатчина со своими живописными озерами, холмами и прекрасным парком была действительно недурна.

Павлу Петровичу Гатчина пришлась по душе, и он зажил здесь, уйдя в личную жизнь, потому что мать ревниво не допускала его ни до каких государственных дел. Поселившись в Гатчине, великий князь, при молчаливом попустительстве президента военной коллегии хитрого Николая Салтыкова, завел в Гатчине свое войско. Это стало главным занятием наследника престола, томившегося в безделье.

Павел Петрович был помешан на всем прусском. Он боготворил прусского короля Фридриха II, подражал ему в одежде, походке и хотел подражать даже в посадке на лошади, но ездил наследник хуже короля: робел. Свое гатчинское войско он обмундировал и обучал на старинный прусский лад.

Каждый въезжавший в гатчинские владения Павла Петровича словно попадал в другое государство. Все дороги перегораживали черно-красно-белые шлагбаумы с часовыми, окликавшими идущих и едущих: кто, куда, откуда? Там и сям торчали такие же полосатые будки и дорожные столбы. Встречные солдаты резко отличались по виду от солдат русской армии: они носили смешные, точно крысиные хвосты, косички, громоздкие, нелепые треуголки и были одеты в тесные, неудобные прусские мундиры времен Миниха.

Михаил Илларионович с иронической улыбкой смотрел на этот никчемный, пустой павловский маскарад.

Павел Петрович искренне обрадовался приезду генерала Кутузова.

– А кто-либо, кроме ваших домашних, знает, что вы, Михаил Ларионович, поехали ко мне? – спросил он. – Смотрите, не повредило бы это вашей карьере.

– Волков бояться – в лес не ходить, ваше высочество, – ответил Кутузов.

Ни для кого не представляло секрета, что в Гатчине было предостаточно шпионов императрицы. Михаил Илларионович понимал, что так или иначе, а завтра же Екатерина будет знать о его визите в Гатчину и, по всей вероятности, о всем том, что он будет здесь говорить.

Жизнь в гатчинском дворце не походила на жизнь Зимнего дворца в Петербурге.

В Петербурге были роскошь и великолепие, в Гатчине – суровая простота.

В Петербурге – легкомысленная непринужденность Версаля, в Гатчине – мещанская чопорность Потсдама.

В Петербурге царила атмосфера галантного алькова, в Гатчине – семейная, супружеская «тихая пристань».

Было странно, что петербургский разврат не коснулся Гатчины.

Несмотря на то что Павел Петрович с детства видел примеры легкого отношения к семье и браку, из него получился добродетельный муж и чадолюбивый отец.

Никита Иванович Панин, главный воспитатель мальчика-цесаревича Павла Петровича, гурман и сластолюбец, говорил у него за столом по преимуществу о женщинах. Эта тема была наиболее интересна Панину. Он позволял себе в присутствии мальчика касаться самых щекотливых вопросов, без стеснения рассказывал разные скабрезные истории. Так, например, Никита Иванович рассказал о том, как в Швеции за придворным столом зашла речь о «цитерном» мужестве. Все мнения сошлись на том, что в этом деле сильнее турок нет. А одна графиня, не покраснев, возразила: «На турок только слава, а я доподлинно знаю, что они не могут тягаться с русскими!!»

В другой раз за тем же обеденным столом наследника почтенные государственные мужи, не стеснявшиеся мальчика, стали разбирать физические достоинства актрисы Лагланд. Захарий Чернышев заметил, что он предпочитает полных, а Лагланд худа, как семь смертных грехов. И тут в разговор вдруг вмешался десятилетний Павел. Он сказал, вероятно, услышанную где-то фразу, не понимая ее скрытого смысла: «Лагландша потому худа, что прошла через несколько рук!» Это вызвало бурное восхищение почтенных воспитателей.

Мать Павла, императрица Екатерина II, тоже не всегда говорила с мальчиком о том, о чем следовало бы. Она с приятной улыбкой, словно беседовала не с сыном-ребенком, а с галантным принцем де Линем, допытывалась у Павла, которая из фрейлин ему больше всех нравится. И маленький Павел оказался тактичнее матери, ответил: «Мне все равны».

Дворцовая жизнь в Гатчине отличалась от дворцовой жизни в Петербурге, но в одном сохранялось сходство: и в Гатчине, и в Петербурге благоденствовали дворцы и бедствовали хижины.

После первых приветствий Михаил Илларионович стал поздравлять великого князя с рождением пятой дочери.

Павел Петрович улыбнулся:

– С дочерьми я догнал тебя, Михаил Ларионович, а вот с сыновьями – перегнал!

– Что же поделать, ваше высочество! – с шутливой виноватостью развел руками Кутузов.

Павел Петрович тотчас же спросил, как поживает Екатерина Ильинишна, как дети.

Михаил Илларионович поблагодарил великого князя за внимание, кратко сказал о своей семье. Затем он выразил соболезнование по поводу смерти младшего брата Марии Федоровны, вюртембергского принца Фридриха. Принц уехал летом 1791 года в армию Потемкина и скоропостижно умер в Галаце.

Павел заговорил о смерти Потемкина, который умер через два месяца после принца Фридриха. Потемкин присутствовал при отпевании, вышел из церкви, и ему вместо кареты вдруг подали к крыльцу погребальную колесницу, приготовленную для покойного принца. Потемкин в ужасе отшатнулся: он был чрезвычайно мнителен и суеверен.

Павлу Петровичу были близки переживания Потемкина, верившего во все таинственное.

– Это удивительно, непостижимо! – говорил он, шагая по кабинету прусским шагом.

Кутузов не находил в этом ничего удивительного – во всем был виноват разиня-церемониймейстер, – но смолчал.

Наследник с увлечением заговорил о своем войске, жалел, что Кутузов приехал поздно и не успел застать вахтпарад. И тотчас же сел на своего любимого конька – вспомнил о Фридрихе II.

Павел Петрович уважал Кутузова за то, что его когда-то принимал сам Фридрих II.

– Вам повезло, Михаил Ларионович: вы видели этого орла! – возбужденно говорил наследник, продолжая ходить по кабинету.

Кутузов невольно вспомнил сцену приема. Фридрих II вышел к русскому подполковнику со шляпой и костылем в руке. Синий мундир его был неряшливо засыпан нюхательным табаком. Голову этот «орел» держал не по-орлиному, а скорее по-вороньи – набок, направо.

– Да, имел счастие видеть короля, – ответил Кутузов, хотя и не разделял любви Павла Петровича к Фридриху II.

Павел Петрович стал превозносить прусскую линейную тактику. Михаил Илларионович слушал и думал: «Отстаешь, батенька, от жизни: ничего твоя линейная тактика не стоит!» Но из вежливости поддакивал и соглашался.

Затем Павел пригласил гостя к обеду.

Обед в гатчинском дворце был прост и скромен во всех отношениях. Великий князь ел не на золоте, как его мать, а на фарфоре: когда Павел Петрович путешествовал по Европе, ему в Берлине подарили саксонский сервиз.

Здесь за столом не слышалось фривольных шуток и каламбуров, как у императрицы Екатерины. Разговор был пристоен и тих.

Мария Федоровна, словно наседка любившая детей, подробно расспрашивала Михаила Илларионовича о его пяти дочерях.

Павел Петрович говорил о Турции, куда был назначен Кутузов.

Кроме известных Михаилу Илларионовичу приближенных «малого» двора – Бенкендорфа, Плещеева и фрейлин Нелидовой и Аксаковой, за обедом присутствовал незнакомый молодой капитан Аракчеев, которого Павел рекомендовал Кутузову.

– Это человек, умеющий носить панталоны!

Так Павел Петрович называл людей с твердым характером.

Аракчеев был высок, жилист и сутуловат, с большими ушами и мясистым, некрасивым носом. В его серых, холодных глазах светилась хитрость. Всем своим обличьем капитан напоминал большерукую, нескладную, хотя и не лишенную некоторого ума, обезьяну.

«Ну и личико, – подумал Михаил Илларионович, глядя на капитана. – Не зря говорят, что в гатчинский гарнизон порядочные люди не идут! С такой физиономией только и насаждать тупую муштру!»

Аракчеев, видимо, чувствовал себя за великокняжеским столом не весьма удобно. Ел он жадно и некрасиво: дул на ложку, чавкал – не привык есть в таком обществе.

После обеда Павел Петрович пригласил Кутузова посидеть в библиотеке. У великого князя была прекрасная библиотека в сорок тысяч томов, купленная у президента Академии наук барона Корфа.

– Князь Репнин, ездивший послом в Турцию, рассказывал мне, что у турок вовсе нет книг, – сказал Павел Петрович, усаживаясь в кресло и закуривая. – Они думают, что книга служит лишь напоминанием о человеческой глупости, и потому читают один Коран.

– Да, ваше высочество, у них-то и грамотных, поди, днем с огнем не сыщешь, – сказал Кутузов.

Минуту сидели молча, курили.

– А вы знаете, Михаил Ларионович, со мной тоже случилось однажды таинственное приключение, – прервал молчание Павел Петрович (видно было, что вспомнившаяся нелепая история с Потемкиным не выходила у него из головы). – Я вам не рассказывал?

– Никак нет, ваше высочество.

– Так слушайте. Года два-три назад, ранней весной, мы как-то засиделись с Куракиным. Говорили о непонятном, таинственном. У меня вдруг разболелась голова. Я говорю: «Пойдем, князь, пройдемся по набережной инкогнито». Вышли. Идем как в дозоре: впереди, шагах в пяти, лакей, я, за мной Куракин, а за ним, в замке, – второй лакей. Ночь лунная, тени густые, странные. Идем. Вдруг вижу, слева в нише дома – высокий человек. Завернулся в плащ, шляпу надвинул на глаза, как испанец. Чуть я поравнялся с ним, он пошел рядом. Думаю: это какой-либо гвардеец для охраны. Никак не могу вспомнить, кто бы мог это быть такой высокий: Пассек не Пассек, Гагарин не Гагарин. Думаю: какой-нибудь правофланговый солдат. Шагает четко, но шаг тяжелый, гулкий. И чудится мне: левый бок мой стал холодеть. «Кто это?» – спрашиваю у Куракина. «Где, ваше высочество?» – «Идет слева от меня». – «Слева от вас – стена дома. Человеку не пройти. А впереди – лакей!» Я протянул руку – правда: холодная стена… Идем. Спутник не отстает. И вдруг он заговорил. Я слышу глухой голос – рот у него закрыт плащом. Наглость – он осмелился назвать меня по имени: «Павел!» Я вспылил: «Что тебе нужно?» – «Павел! Бедный Павел! Бедный князь!» Я оборачиваюсь к Куракину: «Ты слышишь?» – «Ничего не слышу». – «Кто ты?» – спрашиваю у незнакомца. «Тот, кто принимает в тебе участие». – «Чего ты хочешь?» – «Хочу предостеречь тебя». – «От чего?» – «Если желаешь умереть спокойно, живи как следует!» В это время мы подошли к большой площади у Сената. «Прощай, Павел! Ты еще увидишь меня здесь», – сказал и приподнял шляпу. И я вижу: да это мой прадед, Петр Великий! Я вскрикнул от изумления. Куракин ко мне: «Что с вами?» Я оглянулся – прадед исчез. Я ничего не ответил Куракину, а скорым шагом во дворец. Я увидел прадеда на этом месте еще раз, когда матушка поставила ему памятник… Ну что вы на это скажете, Михаил Ларионович?

– Не следует много курить, ваше высочество, – с легкой улыбкой ответил Кутузов.

А сам невольно вспомнил рассказы Порошина, который в детские годы Павла был его воспитателем. Порошин всегда удивлялся впечатлительности и необузданной фантазии своего воспитанника.

Уже было совершенно темно, когда Кутузов, откланявшись, выехал из старомодной, странной Гатчины.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.