V
V
Репутация оригинала, которую он ловко сумел приобрести себе, служила ему для того, чтобы давать безнаказанно и кстати колкие ответы или искусные уроки.
Ланжерон
Адъютант Столыпин ехал позади Суворова и его главного квартирмейстера подполковника Ивашева. Фельдмаршал сегодня решил побывать в нескольких полках, расположенных неподалеку от Варшавы. Столыпин был доволен, что ему пришлось сопровождать Александра Васильевича.
Стоял сентябрь, ясное бабье лето. Солнечный безветренный день был по-осеннему прозрачен и чист. Куда-то вдаль, не спеша, летела осенняя тонкая паутинка. Столыпин то и дело смахивал ее с лица.
Он ехал, глядя на толстый затылок подполковника, на молодцеватую посадку Суворова. Глядя на него, бодрого и крепкого, невольно вспоминались его ровесники, вроде генерал-аншефа Александра Прозоровского, который был немощен и дряхл и не мог без посторонней помощи влезть в седло.
Столыпин уже около месяца служил у Суворова, начинал понемногу узнавать его, свыкался с его обычаями.
Напрасно некоторые знакомые в Петербурге пугали Столыпина, что служить у графа Суворова будет трудно. Правда, день у него начинался не тогда, когда у других, а необычайно рано – Александр Васильевич вставал в два часа ночи, – но ведь у каждого свои привычки.
Служить адъютантом у графа Суворова было едва ли труднее, чем у надменного Репнина, скупца Николая Салтыкова, которым командовала жена, или у взбалмошного Каменского. Каменский однажды отколотил арапником своего родного сына зато, что тот, как показалось отцу, недостаточно быстро явился к нему.
Нелегко было служить и у покойного Потемкина: от княжеских причуд доставалось адъютантам.
Суворов – порывист и горяч, но, в сущности, чрезвычайно добрый человек.
Все его «причуды», о которых так был наслышан Столыпин до приезда в Варшаву, здесь получили совершенно иное освещение.
Завистники Суворова из придворных, все семьи девяти генерал-аншефов, которых обогнал в фельдмаршальстве неродовитый Суворов, их родственники и друзья, – все старались обнести Суворова, рассказывая о нем разные небылицы. Особенно изощрялись в насмешках над тем, как генерал-аншеф Суворов, теперешний, стало быть, фельдмаршал, пел в Польском походе петухом.
«Слыхали, наш-то фельдмаршал каков? Петушком поет!» – хихикали петербургские сплетники, резонно умалчивая, при каких обстоятельствах и зачем это делалось.
Ко всем рассказам о Суворове Столыпин старался относиться беспристрастно, но все же невольно думал и сам: действительно, чего ради почтенный человек, генерал, так, за здорово живешь, поет петухом? Это его тоже коробило.
Но в Варшаве он узнал настоящую подоплеку кочетиного пения Суворова. Обо всем рассказал ему шурин, секунд-майор Аким Васильевич Хастатов, старый сослуживец Суворова.
«Шли мы, – словоохотливо рассказывал Хастатов, – по чужой земле. Кругом много всякого народу: кто за нас, кто против, как их разберешь. Значит, надо держать ухо востро. Вот наш батюшка Александр Васильевич и дает приказ: «Войскам выступать, когда петух запоет!» Коротко и ясно. Теперь надо понимать насчет петуха. Ежели бы это был обыкновенный петух, тогда всякий младенец знает: петух поет перед полночью и перед светом. Значит, легко предупредить своих – дескать, русские выступят тогда-то, встречайте. Но что делать, коли это петух необыкновенный, суворовский? И поет он, когда захочет. И вот часиков в семь вечера наш батюшка вскочит с сенника, хлопнет в ладоши, закричит «кукареку», барабанщики ударят в барабаны, трубы подхватят, и, глядишь, через десять – пятнадцать минут вас и след простыл. Лови, лях! Кто не знает, тому, может, и верно смешно: генерал-аншеф по-кочетиному заливается. А как знаешь, тут не смеяться, а удивляться надо: умен, осторожен человек!»
Столыпин был согласен с шурином. Он видел: Суворов прикидывается, играет роль, а на самом деле не так прост, как может показаться поверхностному, ненаблюдательному человеку.
…Всадники проехали небольшой лесок и вдруг очутились перед лагерем Елецкого полка.
Был полдень. Лагерь отдыхал.
Стоявший у пирамиды часовой, видимо, сразу признал фельдмаршала.
– К ружью! – истошно закричал он.
Суворов скакал куда-то в гущу палаток, к середине лагеря.
«Куда он?» – шпоря своего коня, недоумевал Столыпин.
Фельдмаршал осадил коня у палатки, возле которой стоял огромный, с добрую кадку, барабан.
– Яков Васильич! – нагибаясь с седла, окликнул весело, по-приятельски Суворов. – Яков Васильич! Господин Кисляков!
– Асеньки? Ах ты, Господи! – послышалось из палатки.
Палатка заходила ходуном, и через секунду из нее выскочил высокий, весь седой барабанщик.
– Здравствуй, отец наш Александр Васильич! – радостно приветствовал он фельдмаршала. – А я-то сплю… – укорял себя барабанщик.
– Здорово, Яков! Ты – чудо-богатырь! Ты – русский!
Барабанщик надел каску и, проворно схватив барабан, стал натягивать бунты. Сразу было видно – мастер своего дела. Такой барабанщик, который и марш бьет, и водку пьет, и табак нюхает – все в такт.
– В бою при Бресте ядро прошибло у него барабан. Яков Васильич ворвался к ляхам, выхватил у них барабан и ударил в поход. Вот он каков! – рассказывал, обернувшись к Столыпину, Суворов. – Ну, как польский барабан, хорош?
– Справен, батюшка Александр Васильич. Мертвого подымет!
– Так бей тревогу, Яков!
Кисляков не заставил себя ждать. Взмахнув палками, он истово ударил в барабан.
– Свой народ надо знать. Румянцев через десять лет узнал в Орле сторожа, который был рядовым в Кагульском бою. По имени его назвал, поцеловал! – кричал, нагибаясь к Ивашеву, Суворов.
«Вот те и чудак! Как бы не так!» – подумал Столыпин, едучи за Суворовым сзади.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.