Могила героя

Могила героя

Где Кульнев наш, рушитель сил,

Свирепый пламень брани?

Он пал, главу на щит склонил,

И стиснул меч во длани.

Жуковский

В жизни часто бывают странные воспоминания… Они приходят вдруг; как будто свежий ветер налетел издалека в раскрытое окно… Всколыхнул занавеску, стряхнул пепел с догорающей папиросы и ушел, оставив на душе грусть.

Сегодня, глядя на заснеженные березы, я вспомнил, как когда-то в Латвии я посетил могилу героя Отечественной войны генерал-майора Якова Петровича Кульнева.

Тогда так же, как сегодня, стыли в розовом дымке морозные дали, так же в серебряном инее стояли старые березы и злая поземка заметала дорогу.

Я вылез тогда из мучительно медленного товарно-пассажирского поезда на крошечной станции в бывшей Псковской губернии, недалеко от советской границы. Там, куда в снежной пыли уходил, раскачивая сигнальным фонарем, последний вагон моего поезда, была Россия. Та Родина, которую я видел в последний раз сквозь грязный иллюминатор, мальчиком-кадетом, уходя на итальянском пароходе «Прага» из Новороссийска. Как давно это было…

Маленькая, занесенная глубокими сугробами станция жила своей незаметной, но кропотливой жизнью. Скрипя снегом, по платформе прошел начальник станции с свернутым, полинялым красным флагом под мышкой. Из-за запотевшего окна дежурной комнаты слышался стук телеграфного аппарата. Где-то хлопнула дверь и чей-то женский голос, смешно цокая по-псковски, крикнул: «Аленка, идешь, что ли?» Я оглянулся. От колодца невдалеке, еле справляясь с огромными валенками, шла девочка-подросток, повязанная синим платочком. На ее детских плечах лежало гнутое крестьянское коромысло и покачивались два ведра воды. За станцией, на унавоженном рыжем снегу, у изгрызенных деревянных коновязей понуро жевали сено несколько крестьянских лошаденок, запряженных в розвальни. Это была Россия…

— Кульнево-то? Эвоно, за лесом, баринок… — весело блестя коричневыми медвежьими глазками сказал мне тщедушный мужичок в рваном тулупе, подпоясанном веревкой, обдав меня запахом самогона. — За лесом, баринок.

Через полчаса я ехал, подпрыгивая на ухабах, к синевшему бору. Ходко бежала ладная крестьянская лошаденка, комья снега летели мне в лицо, и перед глазами маячила сбившаяся в сторону сыромятная шлея.

— Кульнев? — говорил за моей спиной подвыпивший возница. — Знаем его. А как же? Герой… Отечественный… — Затем он неизвестно для чего сплюнул в сторону и принялся скручивать козью ножку. Через минуту до меня долетел запах махорочного дыма. Мы ехали около часу молча.

— Вот оно, Кульнево, — сказал, наконец, возница, указывая кнутовищем вдоль дороги. Невдалеке на пригорке, окруженная старыми березами, стояла церковь. Бледное зимнее солнце тускло горело на ее крестах, давно не золоченных. Было видно, как редкие галки вились, борясь с ветром, вокруг ее зеленых куполов.

— Вот тут-ай и есть его могила… Отечественный!.. — еще раз убедительно повторил мой мужичок и в сердцах хлестнул свою лошаденку под заросшее зимней шерстью брюхо.

Мы свернули с большака и подъехали к домику настоятеля Кульневского храма. Маленький, с подслеповатыми замерзшими окнами, весь заваленный огромными снежными сугробами, стоял он на косогоре, со всех сторон открытый ветрам. Полуразвалившийся плетень, около которого вились зигзагом следы и жалась дрожащая под ветром рябина, — все такое старое и бедное… такое родное.

На мой стук мне долго не открывали. Мне даже стало казаться, что дом пуст, но свежепорубленный хворост и чьи-то следы, ведшие от колодца к крыльцу, говорили о том, что в доме живут. Наконец я услышал за дверью осторожные, шаркающие шаги. Дверь отворилась. На пороге стоял старик в потертой лиловой рясе. Медный, местами позеленевший крест висел у него на груди. Я попросил благословения. Батюшка благословил меня красной старческой рукой, глядя поверх меня в синее, холодное небо. Только теперь я увидел, что он был слеп… Я с трудом объяснил ему цель моего прихода.

— Так, так… — наконец поняв меня, закивал он. — На могилу… Провожу, провожу, — бормотал он, одевая на голову меховой треух. — Уж так и быть, провожу…

Через минуту мы шли с отцом Василием по заметенной снегом дороге к церкви. Вокруг нас с далеких снежных просторов ветер мел поземку и печально и тонко пел в облетелых прутьях придорожных кустов…

— Сорок лет… вот этак… хожу… — бормотал, шаркая рыжими кожаными калошами, подле меня отец Василий. — Храм-то заштатный ныне… Попадью схоронил… Бог с ней… Сам ослепнул… все хожу… Раньше, бывало, храмовой праздник… народу… телег… из Петербурга некоторые господа приезжали, а теперь тишь… холод… Бог с ним… — И он, махнув рукой, закашлялся долгим старческим кашлем. Мы подходили к церкви.

Белая и легкая, в дивной прелести своего александровского ампира, она, как сказка, стояла на холме, окруженная столетними березами, убранными в серебро морозного инея.

Отец Василий вынул из-за пазухи огромный ключ и, сняв свой треух, перекрестился: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»

Тяжело скрипнула зеленая тяжелая дверь, и мы вошли в церковь. Было полутемно, и гулко звучали наши шаги… Пахло ладаном и сыростью — так пахнет в пустых церквах, в старых гробницах. В занесенные снегом окна с толстыми решетками скупо пробивался дневной свет.

Направо у стены — каменное надгробие… Несколько жестяных венков с поблекшими от времени георгиевскими лентами прислонилось к нему. На зеленой от сырости стене в стеклянном ящике — кривая гусарская сабля с георгиевским темляком. На гробовом камне старинной вязью начертано:

«Под камнем сим покоится тело героя Отечественной войны, генерал-майора Якова Петровича Кульнева», а еще ниже: «Прохожий. Кто бы ты ни был — воин, гражданин или купец, стань на месте сем, сними шляпу и почти память его слезою…»

Сын городничего заштатного городка Люцина, он грозил когда-то Стокгольму, перейдя по льду Ботнический залив… Наполеон сказал про него: «Если бы не этот Кульнев… мне было бы легче»… Это он взял в плен первого французского генерала и оставил ему его шпагу… Это его молодцы-гусары пели песенку: «Не боимся Удино, он для нас одно…» Это он, этот огневой гусар, с заросшим бакенбардами лицом, лежа в луже собственной крови, в бою под Клястицами, крикнул:

— Чего глядите?.. Ваше место там!.. По коням!..

Все прошло… Осталась маленькая белая церковь среди снежных просторов… Остались эти черно-оранжевые ленты и на них «Клястицкие гусары — славному своему шефу».

Еще осталась слава — она вечна.

К.А. фон Морр