Глава 15 “Живым не дастся”

Глава 15

“Живым не дастся”

Утром 26 апреля 1983 года главный конструктор института Юрий Кирпичев вызвал Толкачева к себе в кабинет, чтобы обсудить какие-то рабочие вопросы. Кирпичев был начальником Толкачева. Во время разговора зазвонил телефон. Кирпичев поднял трубку и после нескольких минут молчания спросил: “Для какой цели вам это нужно?”

А потом сказал: “Хорошо, я это сделаю”.

На другом конце провода был Николай Балан, глава режимного отдела — службы безопасности всего института. Служба, подчинявшаяся КГБ, отвечала и за первый отдел, и за закрытую библиотеку, и за допуски всех работников. Раз в десять лет каждый сотрудник должен был заполнить длинную анкету. Эти анкеты затем отправляли в КГБ для проверки и принятия решения о том, кто получит допуск к совсекретным данным. У Толкачева был высший уровень допуска.

В ведении режимного отдела находились также охрана и пропускная система. Такие службы действовали в каждом секретном советском институте.

После звонка Кирпичев вызвал к себе ведущего инженера института, работавшего над системой обнаружения цели для РЛС № 19, которую планировалось устанавливать на истребители МиГ-29.

Толкачев в ужасе слушал, как Кирпичев пересказывает свой телефонный разговор. К концу дня, сказал он, Балан хочет получить “список лиц, знакомых с системой опознавания или имеющих доступ к информации о системе опознавания РЛС № 19”.

Именно эту информацию Толкачев передал ЦРУ в марте.

“Зачем это понадобилось?” — спросил ведущий инженер. Он недовольно заметил, что их никогда прежде не просили составлять такие списки.

Кирпичев ответил, что задал Балану такой же вопрос, а тот “не ответил ничего внятного”.

Толкачев вернулся в свою комнату, голова его кружилась. Он чувствовал, что цепенеет от ужаса. Он снова и снова прокручивал разговор в голове, пытаясь понять, раскрыли ли его. Прежде всего его тревожили рукописные заметки о системе опознавания цели, которые он передал ЦРУ. Заметки ему вернули, но не совершили ли в ЦРУ какого-то промаха? Видел ли их кто-то еще?{294}

Толкачев пытался проанализировать услышанное. Если Балан требует список сотрудников, это говорит об очень серьезной утечке информации по системе опознавания цели. Но что они знают о ее источнике? Есть ли у КГБ подозреваемые или они просто забросили удочку наудачу?{295}

Он заключил, что вполне возможно, что КГБ не представляет, откуда появилась информация. Потенциальных источников были десятки: несколько московских институтов, включая “Фазотрон”, а также авиа— и электронные заводы в Казани, Рязани и Хмельницком, где производили РЛС и детали для них. В таком случае расследование займет немало времени.

Другой вариант, более зловещий и пугающий, — что они выходят на него. В таком случае, прикинул Толкачев, им понадобится день или два. К вечеру у службы безопасности будет список сотрудников, имеющих доступ к материалам. На следующий день список отправят в КГБ.

Если им удалось перехватить документы, которые Толкачев передавал ЦРУ, — а он переписывал информацию от руки, — тогда не составит труда сравнить почерк с его ответами в анкете, которую он тоже заполнял от руки. Это можно сделать за несколько часов. В последний раз он сдавал анкету на допуск к гостайне в 1980 году.

Толкачев поспешно принял несколько решений. Он уничтожит все, что получил от ЦРУ и что может изобличить его. И он ни при каких обстоятельствах не дастся в руки КГБ — по крайней мере, живым.

Он сказал начальнику, что на следующий день не придет на работу. Почему, объяснять не стал.

На следующее утро, 27 апреля, когда жена и сын ушли, Толкачев собрал все свое шпионское оборудование и все материалы, спрятанные на антресолях: фотоаппараты Pentax и зажим для них, инструкции о тайниках и сигналах, книги диссидентов, пачки рублей, “Дискус”, демодулятор для коротковолнового радио — все, включая таблетку для суицида и график следующих встреч. Он загрузил все в “жигули” и выехал из Москвы. Времени подавать сигналы ЦРУ или запрашивать встречу не было.

Проехав МКАД, он двинулся на север по Рогачевскому шоссе. Вскоре бетон и асфальт сменились густыми лесами и открытыми полями. Толкачев свернул с шоссе на проселочную дорогу на восток, потом поехал на северо-восток по другой проселочной дороге, которая через восемь километров выводила к небольшой деревушке Доронино. Вдоль дороги стояло всего шесть домов. Одним из них была дача, которую Толкачев и его жена сняли в 1981 году.

Когда Толкачевы были моложе, они много путешествовали по Советскому Союзу с палатками и рюкзаками. Теперь, когда у них появилась машина, дача оказалась полезнее. Городские жители часто приобретали дома в полузаброшенных деревеньках и ремонтировали их. Права собственности были под большим вопросом — покупать или продавать недвижимость строго запрещалось, — но обходные пути находились. Толкачев заключил сделку, которая представляла собой что-то вроде договора аренды{296}. Сами дома стоили недорого, но ремонт требовал немало времени и усилий. Толкачев искал дефицитные стройматериалы и собственноручно занимался ремонтом — от этого он получал удовольствие. Дача находилась примерно в 80 километрах от города{297}.

В центре дома стояла старая железная печь. Толкачев вытащил из “жигулей” шпионскую технику, развел огонь в печке и сжег все: рубли, которые ему выдало ЦРУ, инструкции, книги, фотоаппараты. Все, кроме графика встреч и ампулы с ядом, спрятанной в перьевой ручке.

Когда печка остыла, Толкачев увидел, что некоторые металлические детали “Дискуса” не прогорели. Он собрал их и по пути назад в Москву выбросил из окна в придорожную канаву. Обломки самого изощренного устройства ЦРУ для связи с агентами смешались с сорняками.

Вернувшись домой, Толкачев взял график встреч с ЦРУ и с помощью шифра перенес его в журнал “Наука и жизнь”, а потом уничтожил сам график.

28 апреля, прежде чем отправиться на работу, Толкачев достал ручку с L-таблеткой и положил ее в карман, чтобы при необходимости быстро вытащить. Он подумал, что наиболее вероятным местом его ареста будет кабинет Кирпичева. Его вызовут туда, и когда он откроет дверь, сотрудники КГБ заломят ему руки за спину, так что достать ручку он уже не сможет.

Поэтому в следующие несколько дней Толкачев на всякий случай вытаскивал из ручки хрупкую капсулу и клал ее под язык перед каждым походом в кабинет Кирпичева.

Но его так и не арестовали.

Толкачев не стал подавать ЦРУ сигнал о встрече, но написал длинный и подробный отчет обо всем, что случилось, чтобы передать его на следующей встрече осенью. Он писал, что если у КГБ уже есть его рукописные заметки по системе опознавания МиГ-29, то “никакие меры мне уже не помогут”. Но он добавлял: “Поскольку я успешно и вовремя избавился от моих материалов, КГБ не сможет найти документальных подтверждений моей связи с вами”. Если КГБ начнет масштабное расследование источника утечки, то ни дома, ни на даче у него не будет найдено ничего компрометирующего.

Когда прошло сколько-то времени и ареста так и не последовало, Толкачев заключил, что расследование КГБ не было направлено конкретно против него. Его паника улеглась. Но на всякий случай он решил впредь всегда носить в кармане ампулу с ядом, если будет отправляться на встречу с оперативником ЦРУ или выносить с работы секретные документы.

Толкачев был гордостью московской резидентуры, если говорить о работе с агентами. Но у московских оперативников был еще один совершенно секретный источник, иного рода. Это было не живое существо, а электронное устройство, ставшее зримым свидетельством того, как далеко продвинулась работа ЦРУ по сбору информации в Москве после пребывания в параличе в 1960-е годы.

Операция получила кодовое название CKELBOW, “Коленчатая труба”, и ее можно назвать одной из самых блестящих и дерзких за все время холодной войны. Она заключалась в подземном прослушивании секретной линии связи между ядерной лабораторией в Троицке и министерством обороны в Москве. ЦРУ и Агентство национальной безопасности проникли в один из технических люков вдоль линии связи и поместили там подслушивающее устройство. Все московские оперативники тренировались на макете люка, еще будучи в Соединенных Штатах; Дэвид Ролф во время такой тренировки сломал на руке большой палец. В августе 1979 года, когда операция началась, первым в люк спустился Джеймс Олсон. Он осмотрелся и сделал фотографии. Позднее туда спустился технический специалист, чтобы проверить, к какому именно освинцованному кабелю нужно подключить датчик съема информации. После этого другой технический сотрудник произвел собственно установку датчика. ЦРУ ловко замаскировало его, чтобы ремонтные рабочие, обслуживающие кабель, ничего не заметили. Датчик отсылал данные с кабеля на записывающее устройство, ящик с которым сотрудники ЦРУ закопали между двумя деревьями в четырех метрах от люка. Периодически резидентура отправляла оперативника заменить записывающее устройство и забрать данные. Перед этим заданием необходимы были все те же предосторожности, что и перед встречей с агентом. У записывающего устройства был свой блок питания, а его память была рассчитана на огромные объемы информации. Чтобы отвадить любопытных, ЦРУ поместило на ящик предупреждение на русском: “Убьет! Высокое напряжение!”. Кроме того, у устройства имелась защита от вмешательства. Оно беззвучно подавало сигнал тревоги сотруднику ЦРУ, если кто-то пытался его вскрыть. Операция обошлась Соединенным Штатам примерно в 20 миллионов долларов{298}.

При всей технической изощренности операция “Коленчатая труба” все же требовала человеческого участия. В приятный субботний день в июне 1983 года Бобу Моррису поручили осторожно извлечь контейнер из земли и привезти его в резидентуру. Для них с женой задание началось с того, что они отнесли в автомобиль ящик содовой для пикника на лоне природы. В ящике был спрятан рюкзак, а в рюкзаке — сменный датчик, складная лопата и репеллент от грызунов. После длинной процедуры избавления от слежки они пересели на автобус, потом на троллейбус, а затем двинулись пешком. Моррис нес на спине тяжелый рюкзак, оба были одеты по-походному, как одеваются москвичи, выбравшиеся на свежий воздух. Они шли несколько часов, пока не добрались до двух рядов деревьев — лесозащитной полосы, за которой открывалось широкое поле. Сгущались сумерки. Пока жена, тоже работавшая по контракту с ЦРУ, караулила, Моррис искал место — зазор между деревьями, где было спрятано записывающее устройство. Он никогда не был здесь прежде, но внимательно изучил спутниковые снимки. Место он нашел быстро и начал копать. Жена стояла в дозоре. Моррис вытащил старое записывающее устройство и начал устанавливать новое, когда вдруг увидел, что его жена задрожала, едва не вскрикнув.

Она судорожно глотнула, Моррис повернул голову. И увидел причину жениного испуга: из кустов с шумом выскочили два диких котенка. Котятам было всего несколько недель, им хотелось играть. Моррис с женой крепились, чтобы не издать ни звука, а главное, не расхохотаться.

Моррис установил контейнер в яме, обсыпал репеллентом, подключил провода и забросал землей. Репеллент был нужен для отваживания грызунов. В свое время ЦРУ попробовало использовать в этих целях тигриные экскременты, привезенные из Индии, полагая, что запах тигра отпугнет любое животное. Не сработало: грызунам, похоже, было наплевать, есть в окрестностях тигр или нет.

Моррис засунул старый прибор в рюкзак и подчистил вокруг, чтобы не оставлять следов. Они двинулись назад по тому же маршруту: автобус, троллейбус, припаркованная машина, в которой они сняли одну одежду и надели другую — для пикника. Моррис положил рюкзак в ящик с газировкой, закрыл его, и они поехали домой. Ящик он пронес мимо дежуривших милиционеров в свою квартиру. На следующий день другие оперативники отнесли снятый передатчик в резидентуру.

Моррис мог облегченно выдохнуть. К московскому стрессу и напряжению работы под прикрытием невозможно было подготовиться заранее.

По большей части Моррис избегал внимания КГБ, но осенью 1983 года за ним установили наружное наблюдение. Следующая плановая встреча с Толкачевым была намечена на 20 сентября, но Моррису пришлось отменить ее из-за слежки. 4 октября, хотя форточка была открыта — сигнал о встрече, Толкачев на встречу не пришел. Он подал еще один сигнал 21 октября, но тогда на улицах велось активное наблюдение, и теперь уже ЦРУ отменило встречу. Перед встречей 27 октября Толкачев просигналил, что хочет поговорить по телефону, и оперативник с улицы трижды звонил в его квартиру, но всякий раз натыкался на его сына или жену. 3 ноября форточка была открыта, но Толкачев опять не пришел. Моррис, по-прежнему работавший под глубоким прикрытием, начал отчаиваться. Для каждой встречи было установлено еще и резервное время — на час позже. Всякий раз, когда Толкачев на встречу не являлся, Моррис уходил, около часа бродил где-то, оставаясь “невидимым”, и возвращался, но безрезультатно. После долгой процедуры ухода от слежки адреналин зашкаливал, а потом — ничего. И безо всякого объяснения. Одна пропущенная встреча — это нормально. Но с сентября по ноябрь 1983 года пять попыток встретиться с Толкачевым закончились ничем.

Наконец вечером 16 ноября свидание состоялось. Моррис встретился с Толкачевым на той же трамвайной остановке, где они когда-то познакомились. Оба испытали колоссальное облегчение. По пути к “жигулям” Моррис спросил о пропущенных встречах. Толкачев объяснил, что он дважды приходил, но не видел Морриса. А в те три раза, когда он не приходил, форточку открывала жена. Телефоном пользоваться нет смысла, сказал он, — сын и жена все время его занимают, да и уединиться для разговора невозможно.

Пленок у Толкачева не было, он сообщил, что на работе все еще действуют жесткие правила безопасности. Все это объяснялось в его оперативной записке. Еще некоторое время он не будет даже пытаться что-то фотографировать.

Оба были взволнованы встречей. Моррис передал Толкачеву посылку из московской резидентуры, в которой были два фотоаппарата Tropel, замаскированных в футлярах для ключей, и новый экспонометр. В записке ЦРУ говорилось, что эти крохотные камеры несколько улучшены и теперь могут работать при освещении в 25 фут-кандел. Но Моррис не хотел долго обсуждать содержимое передачи — важнее было узнать о здоровье и самочувствии Толкачева. В конце встречи Моррис сказал: “Я и выразить не могу, как рад был увидеть вас сегодня”. “Да, я чувствую то же самое”, — отвечал Толкачев.

Это была восемнадцатая встреча Толкачева с ЦРУ{299}.

Сначала резидентура отправила в штаб-квартиру бодрую телеграмму. “Встреча прошла превосходно во всех отношениях, и “Сфера” в порядке, — говорилось в ней. — Беседа во время встречи была живой и благожелательной; “Сфера”, похоже, находился в хорошем настроении”.

Но как только оперативную записку перевели, стало ясно, что новости плохие. В ней Толкачев подробно описал весеннюю панику: расследование, уничтожение всех материалов на даче в железной печке, ампулу с ядом под языком. Его рассказ возродил все прежние тревоги. “Совершенно очевидно, — писали из резидентуры, — что “Сфера” считает себя в большой опасности, и его положение продолжает ухудшаться”.

“Вы будете потрясены так же, как мы, когда прочтете это”.

Толкачев сообщил ЦРУ, что осенью пришел к выводу: КГБ проводил расследование общего порядка, не нацеленное конкретно на него. И он предполагает, что они могут все еще искать кого-то. Поэтому Толкачев занял “выжидательную позицию” и какое-то время не сможет предоставлять ЦРУ материалы о системе опознавания МиГ-29. Он также сообщил, что работники первого отдела начали без предупреждения устраивать проверки в его лаборатории, чтобы выяснить, не хранятся ли секретные документы в неположенных местах. Также всех сотрудников попросили принести свежие фотографии — готовятся новые пропуска для входа в здание.

Извиняющимся тоном Толкачев писал, что “был вынужден принять максимальные меры безопасности” в такой чрезвычайной ситуации и что он все еще не понимает, что послужило поводом для расследования. Он сообщал, что не сможет предоставлять новые документы вплоть до следующего года. Толкачев выразил готовность копировать фрагменты секретных документов от руки, хотя это непросто. Прежде он переписывал документы после работы в тишине читального зала Ленинки, но в последнее время стал слишком уставать, чтобы ходить туда по вечерам, да и трудно объяснять родным, почему он так задерживается. А учитывая проверки первого отдела, говорил он, переписывать секретную информацию в блокнот у себя на рабочем месте слишком рискованно.

Толкачев также рассказал, что у него возникла новая проблема со здоровьем. Его переносица, поврежденная в юности во время игры в хоккей, прежде никак его не беспокоила, но теперь он с трудом мог дышать носом — “это начинает причинять мне сильное неудобство”. Он не может нормально спать и потом весь день чувствует себя усталым. Он предупредил ЦРУ, что, быть может, сделает операцию, из-за которой его внешность несколько изменится. Но они будут узнавать его по условленной примете. Отправляясь на встречу с оперативником, говорил он, “я всегда буду держать в левой руке” книгу в светлой обложке, как правило в белой{300}.

В ЦРУ испытали шок, прочитав отчет Толкачева. В штаб-квартире его рассказ назвали “леденящим”. В телеграмме в московскую резидентуру говорилось: “Мы разделяем ваше потрясение и можем лишь вообразить себе кошмар, в котором живет “Сфера” с конца апреля 1983 года”. Но мало что можно было сделать в сложившейся ситуации. Следующая встреча была намечена через пять месяцев, в апреле 1984 года. В резидентуре задумались: не стоит ли посоветовать Толкачеву пока закопать где-нибудь фотоаппараты Tropel? Но у Толкачева больше не было устройств связи, так что передать ему сообщение было затруднительно, разве что он сам попросил бы или согласился бы встретиться, не дожидаясь апреля{301}.

Произошла ли утечка? В штаб-квартире настаивали, что нет. Проверка показала, что материалы по системе опознавания целей были распространены среди американских ведомств только в июне, так что они не могли спровоцировать апрельское расследование{302}. Два года назад, в августе 1981 года, ЦРУ встревожила статья в журнале Aviation Week and Space Technology, у этого издания были хорошие источники в правительстве США и среди оборонных предприятий. В статье говорилось о “значительных технологических достижениях” в СССР в области военной авионики. Со ссылкой на анонимные источники в военно-морской разведке, журнал описывал наличие в новом истребителе системы “обнаружения целей в нижней полусфере дальнего действия”. Однако крайне маловероятно, что эта статья спровоцировала расследование в институте Толкачева почти два года спустя{303}.

Письмо Толкачева передали сотруднику штаб-квартиры, который свободно владел русским и имел доступ ко всем документам досье. Его попросили оценить душевное состояние шпиона, сэкономившего Соединенным Штатам миллиарды. На эксперта произвело впечатление чувство ответственности Толкачева. Он написал: “Нет никаких сомнений, что “Сфера” пережил шок, присутствуя при разговоре в кабинете главного конструктора, это был серьезный шок, наступивший, когда он осознал, что КГБ может в ближайшее время разоблачить его. Однако, похоже, причиной этого потрясения стало ожидание не столько вероятной и скорой физической гибели, сколько гибели дела всей его жизни. Самосохранение как таковое, по-видимому, не играет здесь серьезной роли; напротив, в самый момент шока у него возникает твердое намерение “принять все меры, потому что живым он в руки КГБ не дастся”. Согласно оценке этого специалиста, Толкачев был озабочен не спасением своей жизни, но спасением своей разведывательной работы. Это проявление “очень прагматичной и упрямой решимости выдержать бурю и продержаться как можно дольше, чтобы причинить как можно больше ущерба советскому правительству”.

Толкачев “демонстрирует фантастическое упорство и силу, — замечал эксперт. — Несмотря на катастрофический характер событий и действий, которые он описывает, его настрой остается позитивным и твердым. Он излагает происходившее практически без эмоций, в повествовательном тоне, как будто рассказывает о закончившемся отпуске”. Аналитик также писал:

Он рассматривает все объективно, и прежде всего — собственные слабости. Хотя он считает свои выводы логичными и обоснованными, он признает, что его оценка событий была “несомненно, поспешной”, и далее усиливает это суждение о себе, выделяя эти слова. Он бесстрастно препарирует свой анализ и показывает, как охвативший его страх (разоблачения) повлиял на него… приведя в состояние, близкое к панике. Однако, несмотря на этот страх и панические ощущения, его последующие действия были результатом хладнокровного расчета.

Таким образом, “Сфера” уничтожил все оборудование и компрометирующие материалы не из страха за свою жизнь, поскольку такой страх не имел места, но с твердым намерением лишить КГБ даже самых крох удовлетворения — если не считать того, что им удастся разоблачить его.

В заключение аналитик писал: “Сфера” демонстрирует полное небрежение страхом смерти, но он без колебаний демонстрирует свой единственный настоящий страх: что КГБ застанет его врасплох… Острая ненависть к КГБ доминирует над описанием всех воображаемых контактов “Сферы” со спецслужбой. И хотя он вынужден в данный момент воздержаться от любых действий и “залечь на дно”, похоже, что “Сфера” твердо намерен продолжать и “живым в руки КГБ не дастся”{304}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.