Глава 4 “Наконец-то я дозвонился”

Глава 4

“Наконец-то я дозвонился”

Инженер, однако, не сдавался. 16 февраля 1978 года — больше чем через год после первого обращения на заправке — Хэтэуэй выехал из посольского комплекса на боковую улочку. На темном перекрестке он притормозил. И в это время в боковое стекло постучали. Жена Хэтэуэя Карин, сидевшая рядом, вгляделась в темноту и опустила стекло. Снаружи стоял инженер, который наклонился к машине и просунул в окно конверт. “Передайте послу”, — торопливо сказал он по-русски. Конверт упал Карин на колени. Инженер быстро повернулся и исчез. Хэтэуэй совершил разворот на сто восемьдесят градусов, вернулся в посольство и отнес конверт в резидентуру.

В конверте было новое письмо от инженера. Он писал, что чувствует, будто попал в порочный круг: “По соображениям безопасности я боюсь рассказывать много о себе, а без этой информации вы, по соображениям безопасности, боитесь вступать в контакт со мной из-за возможных провокаций”. Дальше он нацарапал свой домашний номер телефона, кроме последних двух цифр. В определенный час в течение следующих недель он обещал стоять на автобусной остановке с фанерной дощечкой в руках. На ней будут написаны две оставшиеся цифры.

Чтобы не рисковать, посмотреть на цифры отправили одного оперативника пешком, а также жену Хэтэуэя Карин на машине. Она проехала мимо автобусной остановки, заметила мужчину и записала две цифры{78}.

Хэтэуэй снова потребовал от штаб-квартиры разрешения отреагировать. Отбой был по-прежнему в силе, но Хэтэуэй просил одобрения для простейшего действия — вступления в контакт. Так вышло, что как раз когда инженер решился на новый подход, из Пентагона в ЦРУ пришел меморандум, выражающий большую заинтересованность в любых разведданных о радиоэлектронике и системах вооружений советских самолетов.

Это решило дело. Главное управление уступило и дало резиденту “зеленый свет” на контакт с инженером.

Хэтэуэй решил, что надо звонить из телефона-автомата на улице, хотя понимал, что это рискованно: если КГБ заметит, как сотрудник ЦРУ пользуется уличным телефоном, звонок могут отследить. У каждой телефонной будки был свой номер, и группа наблюдения КГБ без труда могла запросить немедленное отслеживание разговора. 26 февраля оперативник московской резидентуры долго ездил по городу, избавляясь от слежки КГБ, и затем позвонил инженеру домой из автомата. На звонок ответила женщина, и оперативник положил трубку. Через два дня он предпринял еще одну попытку — с тем же результатом{79}.

Вечером 1 марта, в густых сумерках, инженер подошел к Хэтэуэю и его жене, когда они садились в автомобиль в Большом Девятинском переулке — усаженной деревьями улочке по соседству с комплексом посольских зданий. Отпирая дверь со стороны водителя, Хэтэуэй увидел, как подходит инженер, узнал его и протянул левую руку. Инженер быстро вложил ему в руку обмотанный лентой пакет и сказал по-русски: “Пожалуйста”. “Спасибо”, — ответил также по-русски Хэтэуэй. Он заметил примерно в двадцати метрах от инженера какого-то пешехода, но вряд ли передачу можно было разглядеть в темноте. Инженер прошагал мимо без остановки и затем нырнул в другой переулок. Хэтэуэй вернулся в резидентуру — сказав охраннику у ворот, что “кое-что забыл”, — и там открыл пакет.

В нем он нашел шесть листов, исписанных с обеих сторон от руки, по-русски, всего — 11 страниц текста. Как и прежде, они были обернуты еще двумя листами бумаги, так что получился конверт примерно восемь на десять сантиметров, запечатанный белой бумажной лентой и светло-коричневым клеем. На внешней стороне конверта было несколько слов на английском — просьба передать его ответственному лицу в американском посольстве.

Это был прорыв, которого ждали.

Инженер раскрыл свою личность. Он писал:

Поскольку 21 февраля 1978 года вы не позвонили мне ни с 11.00 до 13.00, ни позже и поскольку тем же вечером автомобиль D-04–661… был припаркован у дома номер пять по Большому Девятинскому переулку, я предполагаю (хотя это кажется неправдоподобным), что недостающие цифры моего номера, показанные мной на дощечке возле дома номер 32, не удалось разглядеть из проезжающей машины и записать. Чтобы устранить всякие сомнения, я сообщаю основную информацию о себе. Я — Толкачев Адольф Георгиевич, родился в 1927 году в городе Актюбинске (Казахская ССР). С 1929 года я живу в Москве. В 1948 году я закончил оптико-механический техникум (отделение радиолокации), а в 1954-м — Харьковский политехнический институт (радиотехнический факультет). С 1954 года я работаю в НИИР (п/я А-1427). В настоящее время работаю в объединенной лаборатории в должности ведущего конструктора. (В лаборатории существует следующая иерархия должностей: лаборант, инженер, старший инженер, ведущий инженер, ведущий конструктор, заведующий лабораторией.) Мой рабочий телефон: 254–85–80. Рабочий день с 08.00 до 17.00. Обед с 11.45 до 12.30.

Моя семья: жена (Кузьмина Наталья Ивановна), 12-летний сын (Толкачев Олег){80}.

На всякий случай Адольф Толкачев еще раз указал свой домашний телефон: 255–44–15 и домашний адрес: площадь Восстания, 1 — заметная высотка рядом с посольством, он жил там с 1955 года. В здании было несколько выходов, поэтому он добавил: “Вход в центре здания со стороны площади”.

Толкачев также проинструктировал, как ему звонить, чтобы не быть раскрытым. Если звонит мужчина, он должен назваться Николаем. Если женщина — Катей. Толкачев писал, что “многие часы бродил по улицам” в поисках машин с дипломатическими номерами США и, даже обнаружив таковую, часто не решался оставить записку из страха, что попадется. Он писал, что теперь отчаянно ждет положительной реакции на свои столь длительные усилия и если в этот раз ее не получит, то бросит свою затею{81}.

В записке Толкачев предоставил драгоценные новые сведения, намного превосходящие все то, что можно было бы собрать иными методами. Он воспроизвел цитаты из сверхсекретных документов и рассказал новые подробности о системе обнаружения целей в нижней полусфере. В записке была чрезвычайно важная идентифицирующая информация: почтовый ящик института, где работал Толкачев, — А-1427.

Теперь ЦРУ могло подтвердить, что Толкачев — разработчик в одном из двух НИИ, где создавались советские военные радары, прежде всего размещаемые на истребителях, — в Научно-исследовательском институте радиостроения, известном под аббревиатурой НИИР. От его квартиры до института было примерно двадцать минут пешком.

Пришло время дать ему положительный ответ. Наконец-то московская резидентура снова была в игре.

Оперативника, звонившего Толкачеву из телефона-автомата, звали Джон Гилшер. Это был красивый, спокойный и сдержанный мужчина 47 лет, с темными бровями и седеющими волосами, которые он зачесывал назад. Он любил природу и когда-то мечтал стать лесничим, но события в России распорядились его жизнью иначе.

Семьи и состояния родителей Гилшера, его дедов и бабок были разрушены российскими катаклизмами прошлого столетия — войнами, революцией и эмиграцией. Его родители, Георгий и Нина, дети из аристократических семей, выросли в Петрограде, когда жизнь двора уже угасала. Они знали друг друга с детства. Георгий учился в Императорском лицее, затем служил в министерстве финансов. Когда большевики захватили власть, он воевал с ними в составе одной из белых армий, поддерживаемых американцами и британцами. Его брат тоже служил у белых и погиб в начале войны. Георгий единственный из всей семьи пережил войну. Он бежал вместе с побежденными белыми в Константинополь, в 1923 году оказался в Нью-Йорке, где воссоединился с Ниной, которая со многими мытарствами сумела уехать из страны после пяти лет нищенского, отчаянного существования в послереволюционном Петрограде. Они поженились в Нью-Йорке в 1927 году; Георгий стал работать технологом в компании Ingersoll Rand, выпускающей промышленное оборудование.

У них было трое детей, Джон был вторым сыном в семье. Он вырос на 122-й улице в Нью-Йорке в предвоенные годы. После Второй мировой войны семья переехала на Лонг-Айленд. В летнюю жару они уезжали к тете в Корнуолл, штат Коннектикут. Хотя в России их семьи были весьма обеспеченными, в Америку они прибыли без гроша, и в первые годы им приходилось туго. Когда Джон и его брат были маленькими, они, как вспоминала сестра, часто щеголяли в чистых, отутюженных матросских костюмчиках, которые должны были свидетельствовать о достатке в семье. На самом деле у мальчиков не было другой одежды, и эти костюмчики мать стирала и гладила каждый вечер. Дома говорили по-русски, отец любил вести беседы с друзьями о литературе и политике в Старом Свете. У него был дневник, куда он записывал памятные события в истории России, в том числе даты принятия указов, дни рождения знаменитых писателей и других известных людей, а также святых на каждый день. Он собирал русские марки и водил сыновей по музеям. Джон Гилшер никогда не был в России, но она была вокруг него{82}.

В 1945 году, когда Джону было пятнадцать лет, отец внезапно умер от сердечного приступа. Гилшер поступил в Коннектикутский университет и получил стипендию на изучение лесоводства. Летом он помогал матери, устраиваясь на временную работу (как-то ему довелось чистить угольные печи). Его брат поселился далеко от них, на Аляске, и Джон ездил к нему в гости, где был заворожен огромным небом и необъятными просторами. Когда началась война в Корее, Джон записался в армию, но на службе выполнял задания Агентства национальной безопасности. В 1955 году, закончив службу, он перешел на работу в ЦРУ и получил назначение в Лондон, где работал на прослушке берлинского туннеля.

Перед отъездом в Лондон он познакомился и влюбился в красивую молодую женщину Кэтрин, по прозвищу Кисса. Она также происходила из русской дворянской семьи. Ее отец бежал от большевиков и поселился в Белграде, где и родилась Кисса. Семье снова пришлось срываться с места во время потрясений Второй мировой; на этот раз они бежали в Соединенные Штаты. Еще подростком Кисса успела пострадать от бесчинств как коммунистов, так и нацистов, и она жаждала лучшей жизни. Она познакомилась с Джоном летним вечером в Вашингтоне, где училась в Университете Джорджа Вашингтона. Они были обручены в течение двух лет, пока он служил в Лондоне, а она заканчивала учебу, и поженились там же, в Лондоне, в 1957 году. У Джона начиналась карьера в ЦРУ, но во время медового месяца он строил планы, как бросит разведку и осуществит свою мечту — будет лесничим на Аляске. Но Кисса этим планам решительно воспротивилась. И всю свою профессиональную жизнь Гилшер проработал в ЦРУ.

Джон говорил по-русски с легким акцентом, как уроженец Прибалтики, но превосходно владел языком, что оказалось чрезвычайно ценно в первые годы холодной войны. В 1950-х и начале 1960-х он участвовал в двух важнейших операциях ЦРУ против Советского Союза: это были берлинский туннель и разработка Пеньковского.

В 1977 году, когда Хэтэуэя назначили шефом московской резидентуры, он взял себе в сотрудники Гилшера. До того они не служили вместе, но Хэтэуэй знал о языковых способностях Гилшера. В один прекрасный день, когда Кисса и дети были на летнем отдыхе в их доме в Коннектикуте, Джон позвонил и сообщил новость: их отправляют в Москву. Киссу новость обрадовала, несмотря на очевидные трудности. Они возвращались в страну своих предков, но не как потомки дворян, а чтобы заняться шпионажем против Советского Союза. У них не было сантиментов по этому поводу: Россию их дедов давно уничтожили большевики. Джон работал против советской страны уже 22 года, правда, за ее пределами. В этот раз все было иначе. Прежде он был офицером-переводчиком и разбирался с устными и письменными материалами. Теперь он впервые должен был стать оперативником, работать с реальными агентами в Советском Союзе. А Кисса должна была помогать ему{83}.

В Москву они прилетели 16 июля 1977 года. В аэропорту Шереметьево их встречал сотрудник посольства. После того как они прошли паспортный контроль и забрали свою собаку из ветеринарного пункта, встречавший сообщил шокирующую новость: Марти Питерсон поймали при закладке передачи и она улетает из Москвы, прямо сейчас, из этого же аэропорта. Джон мгновенно понял, что это значит: Огородник раскрыт и, вероятно, погибнет.

Несколько недель спустя в московском посольстве случился пожар, потом схватили еще одного агента, вслед за чем Тернер дал отбой всем операциям. Гилшер оказался в резидентуре не в лучшее время. Помещения были переполнены, и повсюду шли ремонтные работы.

За Гилшером КГБ вело тщательное наблюдение, более плотное, чем за большинством американцев. В его квартире были “жучки”. Когда Джон и Кисса хотели поговорить о чем-то конфиденциальном, они писали друг другу записки, причем осторожно — кладя лист бумаги на деревянную или металлическую поверхность, чтобы не оставить на следующем листе следов, которые могли впоследствии разобрать сотрудники КГБ. Джон регулярно повторял Киссе, что они должны жить в Москве тихой, будничной жизнью, воспроизводя свой график снова и снова, чтобы КГБ не замечал ничего необычного. Он опирался на уроки Хэвиленда Смита из 1950-х. Киссу эти ограничения раздражали; она была столь же живой и общительной, сколь Джон — сдержанным.

Слежка КГБ порой была удивительно примитивной. Не раз Джон и Кисса открывали шкаф в поисках пальто и обнаруживали, что его нет — видимо, его забирали, чтобы вставить туда микрофон. Позже пальто загадочным образом возвращалось на место. Одним летним вечером Гилшеры решили встретиться с друзьями в подмосковном ресторане и обсудили поездку по телефону, который, как они знали, наверняка прослушивает КГБ. По дороге Гилшеры насчитали не меньше трех машин наблюдения спереди и сзади. Потом они немного заблудились. Тогда одна из машин наблюдения неожиданно свернула на боковую дорогу. И Гилшеры, не зная, куда им ехать, просто последовали за ней. Слежка привела их прямо к ресторану.

Но сотрудники КГБ могли действовать и весьма изощренно. В 1978 году инспекция обнаружила в дымовой трубе в здании посольства антенну. Назначение антенны так и не удалось установить. В тот же год провели проверку печатных машинок, но специалист не нашел никаких “жучков”. На самом деле советские органы еще с 1976 года встраивали скрытые подслушивающие устройства в печатные машинки IBM Selectric, присылаемые из Госдепартамента для сотрудников московского посольства и ленинградского консульства. “Жучки” на интегральных микросхемах регистрировали удары по клавиатуре и пересылали эту информацию. Всего такую аппаратуру удалось установить на шестнадцати машинках, и она проработала незамеченной восемь лет. Впрочем, ни одна из этих машинок не принадлежала московской резидентуре ЦРУ{84}.

Гилшер научился отличать машины наблюдения на улице. В больших “Волгах”, которыми пользовался КГБ, стоял восьмицилиндровый V-образный двигатель, рычавший не так, как четырехцилиндровые двигатели других машин. Джон также обнаружил, что на решетке более компактных машин наблюдения, на “жигулях”, оставались характерные маленькие треугольники грязи — в тех местах, куда, видимо, не доставали щетки на автомойке КГБ.

Еще тогда, когда Гилшер готовился к назначению в Москву в штаб-квартире ЦРУ, ему показали первую записку, которую русский инженер передал Фултону на заправке. Ему показалось, что текст написан искренне, что он не похож на провокацию или ловушку. Позднее в резидентуре, в конце 1977 и начале 1978 года, Гилшер переводил записки, которые инженер передавал Хэтэуэю. Гилшер считал маловероятным, что какая-либо из них побывала в руках КГБ. Мужчина соблюдал осторожность и передавал их именно в те моменты, когда Хэтэуэй был скрыт деревьями или сугробом.

Теперь они знали, что его зовут Адольф Толкачев. Но чего он на самом деле хочет? Гилшеру предстояло это выяснить. Его выбрали в качестве первого куратора Толкачева от ЦРУ.

5 марта 1978 года, через четыре дня после того, как Толкачев передал Хэтэуэю пакет, Джон и Кисса Гилшеры отправились в Большой театр на балет “Анна Каренина”, поставленный знаменитой балериной Майей Плисецкой. Они оделись подобающим образом и сидели в ложе для дипломатов. Кисса знала, что у Джона было дело тем вечером, и, когда они сели на свои места, она с удивлением обнаружила, что в их ложе находится советская служащая из посольства по имени Галина, которая заведовала горничными, водителями и подсобными рабочими. Это была худая, маленькая, темноволосая женщина, которую Кисса хорошо знала и подозревала в работе на КГБ{85}.

Джон сказал Киссе, что во время антракта выйдет позвонить. На несколько минут, думал он, ему удастся освободиться от слежки, и он заранее приметил телефонную будку. Как только дали свет, он извинился и вышел.

Когда Джон встал, Галина, увидев это, тоже начала подниматься с места. Киссе пришлось быстро соображать. “Куда вы идете?” — спросила она. Галина ответила, что в туалет. Кисса стала отговаривать ее. Во время антракта там такая толпа! “Разве приятно там толкаться?” Это сработало: Галина согласилась, что лучше подождать несколько минут.

Этой паузы Джону как раз хватило, чтобы добраться до телефона-автомата и позвонить Толкачеву.

Гилшер решил следовать указаниям Толкачева и представился Николаем. Ему нужно было заверить Толкачева, что нужные люди получили все материалы, которые Толкачев подготовил, и что Соединенные Штаты заинтересованы в том, чтобы узнать больше. И все это надо было проговорить так, чтобы об этом не догадались те, кто, возможно, слушает разговор{86}.

Гилшер вошел в телефонную будку и набрал номер около 10 вечера.

ТОЛКАЧЕВ. Алло.

ГИЛШЕР. Здравствуйте, это Николай.

ТОЛКАЧЕВ (после небольшой паузы). Да, здравствуйте.

ГИЛШЕР. Наконец-то я до вас дозвонился. Я получил все ваши письма, спасибо. Они были очень интересные. Я непременно свяжусь с вами позднее.

ТОЛКАЧЕВ. Имейте в виду, что 9-го я уеду в командировку в Рязань, а по субботам со мной может быть трудно связаться, лучше всего звонить в воскресенье, как сейчас. (Пауза. Толкачев, вероятно, был готов сказать что-то еще, но промолчал.)

ГИЛШЕР. До встречи. До свидания.

ТОЛКАЧЕВ. До свидания{87}.

Гилшер вернулся и сел на свое место. Кисса вопросительно посмотрела на него: “Все в порядке?”

Да, кивнул он. Занавес поднялся, свет погас.

Хэтэуэй негодовал из-за остановки операций в Москве. Он считал, что приказ Тернера ошибочен и дорого обойдется. Волнующий первый контакт с Толкачевым, несомненно, побуждал возобновить полноценные разведывательные операции. В марте разразился кризис в связи с Алексеем Кулаком — грузным офицером КГБ, работу с которым пришлось остановить из-за отбоя. Из головного управления Хэтэуэю сообщили, что Кулаку, теперь жившему в Москве, может грозить арест, что его могут разоблачить как американского шпиона. Хэтэуэй чувствовал ответственность за Кулака, которого лично завербовал в нью-йоркской гостинице. Проблема, докладывали из штаб-квартиры, заключалась в том, что в вышедшей книге журналиста Эдварда Джея Эпштейна содержатся факты, указывающие на Кулака как на агента США. Если КГБ воспользуется этой информацией и арестует Кулака, ему будет грозить обвинение в измене, за которую полагалась смертная казнь. В штаб-квартире решили, что с Кулаком необходимо связаться и предупредить его об утечке. В спешке была разработана крайне рискованная операция, для того чтобы при необходимости вывезти Кулака из Советского Союза. Несмотря на свои опасения по поводу действий в Москве, несмотря на приказ о приостановке работы, Тернер одобрил операцию по предупреждению Кулака{88}.

Чтобы провести ее, Хэтэуэю следовало уйти от наблюдения КГБ любой ценой. Раз в неделю секретарша Хэтэуэя взяла за правило кататься вместе с мужем на коньках. Хэтэуэй загримировался под нее и даже надел лицевую маску, взял коньки и сел в машину, за рулем которой был муж его секретарши. Милиционеры у ворот ничего не заметили. Как только машина отъехала достаточно далеко от ворот, он сорвал маску и, страшно волнуясь, выскочил из машины. Он не знал, чего ждать. Увидев, что все тихо, он в течение нескольких часов петлял по холодной вечерней Москве, сбрасывая слежку. Хэтэуэй планировал предложить Кулаку бежать из Советского Союза — это называлось эвакуацией агента. Он взял с собой камеру, чтобы сделать свежий снимок Кулака для нового паспорта. Между тем московская резидентура еще никогда не проводила эвакуацию. Такие операции требовали многомесячного планирования, а у Хэтэуэя было всего несколько дней.

После нескольких часов блужданий по московским улицам, убедившись, что наблюдения нет, Хэтэуэй поднялся по ступенькам дома, где жил Кулак, и собрался позвонить в дверь. Но сидевшая там дежурная остановила Хэтэуэя. Он развернулся и ушел, вынужденный прекратить операцию. Следующим вечером он сделал еще одну попытку и позвонил Кулаку из телефона-автомата на улице. Кулак тут же узнал его характерный южный говор. Хэтэуэй сообщил об утечке, Кулак отвечал спокойно, без колебаний и без признаков страха. Он поблагодарил Хэтэуэя, но сказал, что с ним все будет в порядке, он не хочет, чтобы его тайно вывозили из страны. Больше Хэтэуэй не мог ничего сделать. ЦРУ потеряло Кулака как источник{89}.

Несмотря на такую неудачу, Хэтэуэй жаждал развивать историю с Толкачевым. 21 марта 1978 года он отправил в штаб-квартиру шифрограмму с предложением двигаться “на полной скорости”. Для начала он предложил “собрать базовый коммуникационный пакет, который на первый раз может заложить невидимка”, имея в виду оперативника, не находящегося под наблюдением. Затем ЦРУ позвонит Толкачеву и сообщит, где передачу забрать. Пакет позволит Толкачеву отсылать и получать сообщения, и, таким образом, ЦРУ сможет составить представление о том, что именно он знает и что может предложить. В передачу Хэтэуэй также собирался вложить оперативную записку с указаниями для Толкачева насчет следующих действий. Хэтэуэй считал, что личная встреча — самый быстрый способ получить все ответы, и очень хотел ее устроить. Но это был и самый рискованный путь{90}. Тут было слишком много подводных камней. Резидентура еще мало знала о своем агенте, о том, чего он хочет или на что способен{91}.

В своей обстоятельной записке в главное управление Хэтэуэй писал о Толкачеве:

Очевидно, что его требования или условия повлияют на наше решение, как именно проводить операцию. Желает ли он обменивать информацию на деньги? Получать их за один раз или неопределенное число раз в течение какого-то времени? Будет ли он настаивать на эвакуации? Подлежит ли этот вопрос обсуждению? В какие сроки? Таким образом, не зная изначально его намерений, трудно строить детальные или долгосрочные планы. Однако по нашему впечатлению — несмотря на его замечание о Беленко, — он думает о том, чтобы передавать информацию в течение продолжительного времени, хочет камеру для более эффективной работы и жаждет наладить постоянные долгосрочные отношения. Поэтому, хотя мы должны быть готовы проявить гибкость, пока не узнаем, каковы именно условия “Сферы”, нам кажется, что сейчас наилучший вариант — придерживаться сценария прямых коммуникаций с мотивированным агентом, чьи потребности могут быть разумным и эффективным образом удовлетворены. В то же время мы попытаемся как можно скорее понять, каковы нужды “Сферы”, и внести в планы необходимые коррективы для их удовлетворения{92}.

В том же донесении Хэтэуэй затронул вопрос о том, стоит ли передавать Толкачеву миниатюрную камеру на раннем этапе операции. Камера, возможно, облегчит ему копирование документов, но создаст серьезную опасность в случае его поимки. Шпионская камера станет уликой против него. “Когда нам выдать ему камеру и какую? — спрашивал Хэтэуэй у штаб-квартиры. — Очевидно, чем раньше мы обеспечим “Сфере” возможность фотографировать и, значит, поставлять бо?льшие объемы информации, тем скорее мы сможем решить вопрос о его добросовестности”, то есть об искренности его намерений, что требовалось ЦРУ.

Но в штаб-квартире по-прежнему осторожничали. Хэтэуэю велели задействовать “как можно более простой подход”. Это означало, что пока не будет ни камеры, ни личной встречи.

В телеграмме из штаб-квартиры от 24 марта признавалось, что данные, которые Толкачев уже предоставил, “выходят за пределы того, что Советы передали бы нам, если бы это был контролируемый случай” или ловушка. Это были хорошие новости; по крайней мере, информация Толкачева прошла первую проверку. Обычно ЦРУ для оценки добросовестности неизвестного прежде источника проверяло, есть ли в его данных новая информация, и выясняло, какую ее часть можно подтвердить информацией из других источников. Однако в заметках Толкачева данные были настолько новые, что их невозможно было проверить. Они могли оказаться и неожиданной удачей, и ловушкой; и этот вопрос нелегко было разрешить{93}.

У Хэтэуэя не было выбора: оставалось действовать неторопливо, шаг за шагом. Они с Гилшером составили новый план. Главной его целью было избавиться от неопределенности по части личности агента, а также понять, какие еще “позитивные данные” — так на внутреннем жаргоне назывались плоды шпионажа — он может достать. Хэтэуэй и Гилшер писали, что надеются организовать связь с Толкачевым “таким образом, чтобы минимизировать риск для нас”, но в то же время “уменьшить риск для “Сферы” до абсолютного минимума, совместимого с нашей собственной безопасностью”. Они отмечали: “К сожалению, здесь мы сталкиваемся с дилеммой: то, что безопаснее всего для нас, может быть самым рискованным для него, и наоборот. Соответственно, мы ищем оптимальный баланс защиты — как нашей, так и агента”{94}.

Но главное управление упорно продолжало сомневаться. Внутренний анализ, проведенный в Лэнгли 13 апреля, вновь вызвал сомнения; аналитики предупреждали, что даже если первоначально обращения Толкачева в прошлом году были искренними, КГБ мог заметить его попытки вступить в контакт с ЦРУ. Он может выполнять обманную операцию КГБ, задуманную, чтобы ввести американцев в заблуждение. Вывод был таков: вероятность, что операция с Толкачевым оправданна, оценивается в пятьдесят процентов. Такое заключение было крайне тревожным сигналом для руководства ЦРУ и еще больше осложнило действия Хэтэуэя.

7 мая состоялся доклад директору ЦРУ Тернеру. Два дня спустя в Москве Гилшер позвонил Толкачеву и сказал, что надо выждать еще две или три недели, после чего он понадобится примерно на час в указанный день. Толкачев сказал, что у него нет планов на отпуск.

Он будет ждать.

8 мае 1978 года в штаб-квартире сформировалось более благосклонное отношение к московским событиям. Одно из рукописных посланий Толкачева передали в управление технических служб ЦРУ на экспертизу почерка. Эксперты отметили: “Автор интеллигентный, целеустремленный и в целом уверенный в себе человек. Он дисциплинирован, но не чрезмерно строг. Его интеллект куда выше среднего, и у него хорошие способности к организации информации. Он наблюдателен, добросовестен и уделяет тщательное внимание деталям. Он довольно самоуверен и способен порой действовать не слишком осмотрительно и тонко. В целом это разумный, уравновешенный индивид, который интеллектуально и психологически выглядит готовым к тому, чтобы стать полезным и разносторонним агентом”{95}.

17 мая штаб-квартира направила в московскую резидентуру телеграмму с гораздо более позитивной оценкой материалов Толкачева. Аналитики ЦРУ не нашли никаких противоречий в том, что Толкачев передал им к этому моменту. Вывод гласил, что “многие детали сообщений согласуются с данными из других источников и доступным техническим анализом” и что “не наблюдается каких-либо иных данных, противоречащих деталям этих сообщений”. Поэтому, продолжали авторы телеграммы, штаб-квартира испытывает “сильное искушение” принять новую информацию, предоставленную Толкачевым, в том числе и потому, что она в целом подтверждает предыдущие предположения американцев о развитии советских истребителей. Но в то же время в головном офисе оставались сомнения. В телеграмме говорилось: “Поскольку данные будут иметь большое значение для нашей оценки потенциала ПВО, мы, по крайней мере до установления добросовестности агента, не готовы доверять содержанию сообщений полностью”{96}.

Это был успех — но все еще не “зеленый свет” для той операции, которую хотел вести Хэтэуэй. А он горел желанием приступить к делу. Прошло уже почти полтора года с момента первого обращения Толкачева на заправочной станции, и у них все еще не было с ним рабочих отношений.

Вместе с Гилшером и другими сотрудниками резидентуры Хэтэуэй начал планировать, что передать агенту в первой посылке. Если там будет список запросов на разведданные, как их сформулировать, чтобы они не были слишком откровенными? Где разместить пакет, чтобы Толкачев мог легко его забрать, а КГБ не обнаружил? Что Толкачеву следует сделать в ответ?

В резидентуре планировали использовать тайник — классический способ передачи без личного контакта. В пакете, как предполагалось, будут инструкции по подготовке трех сообщений тайнописью для ЦРУ. На одной, “внешней” стороне письма ЦРУ сочинило письмо в экзальтированном стиле, написанное женским почерком — от возбужденной западной туристки. “Дорогой дедуля, — начиналось оно. — С ума сойти! Поверить не могу. Но вот она я, в России! Спасибо, спасибо — миллион спасибо за то, что ты убедил Майки и меня включить Россию в свой маршрут. Это просто фантастика”. На оборотной, “секретной” стороне Толкачев мог, используя тайнопись, отвечать на вопросы ЦРУ и передавать любую информацию. Свой текст Толкачев записывал с помощью специальной копирки, которую ЦРУ передавало Толкачеву. Написав сообщение на секретной стороне, Толкачев должен был сложить “письмо дедуле” и отправить его обычной почтой в Америку на адрес, который выглядел невинно, но в действительности был в ведении ЦРУ. При соблюдении всех правил КГБ не увидел бы сообщения Толкачева, даже вскрыв конверт, а в ЦРУ после получения письма его смогли бы расшифровать.

Хэтэуэй также настаивал на том, чтобы выдать Толкачеву одноразовый шифроблокнот. Это таблица, в которой цифрам случайным образом соответствуют буквы и которая позволила бы Толкачеву зашифровать свое сообщение. Расшифровать его мог бы только обладатель аналогичной таблицы; такая имелась у ЦРУ. Шифроблокнот следовало использовать только один раз и затем уничтожить{97}.

1 июня 1978 года штаб-квартира одобрила план Хэтэуэя. В тайник следовало заложить инструкции по тайнописи, запросы на разведданные и оперативную записку. Это была первая реальная коммуникация ЦРУ с Толкачевым, так что между резидентурой и штаб-квартирой ходили туда-сюда черновики документов, их переписывали и шлифовали неделями. Оперативная записка начиналась так:

Наконец-то настал момент, когда мы можем поделиться с вами нашими мыслями и планами и предпринять первые шаги для установления, как мы надеемся, долгих и взаимовыгодных отношений. Прежде всего, мы очень благодарны за ваше предложение и хотим принести извинения за то, что потребовалось так много времени, чтобы ответить более определенно на ваши неоднократные и хорошо продуманные попытки установить контакт. Нам очень приятно, что вы, проявив чуткость и понимание, поняли, что требуется, чтобы убедить нас в вашей искренности. Мы глубоко уважаем вашу смелость и решимость в передаче нам необходимой информации о вас и о вашей работе, а также превосходного образца ценных и интересных материалов. Все это позволило нам приступить к планированию будущей постоянной коммуникации с вами{98}.

24 августа 1978 года материалы для Толкачева были спрятаны в бесформенной грязной рукавице, какие надевают строительные рабочие в Москве. В 9.15 вечера Гилшер сел в свою машину, немного покатался, оставил автомобиль и, захватив рукавицу, спустился в метро, чтобы в конце концов доехать до района, где жил Толкачев. Он спрятал рукавицу за телефонной будкой в переулке неподалеку от станции метро “Краснопресненская” и от дома Толкачева.

Потом Гилшер позвонил Толкачеву домой из этого телефона-автомата.

ТОЛКАЧЕВ. Алло.

ГИЛШЕР. Адольф?

ТОЛКАЧЕВ. Да.

ГИЛШЕР. Это Николай. У вас есть свободные полчаса, можете выйти из дома?

ТОЛКАЧЕВ. Да.

ГИЛШЕР. Тогда выходите, обогните здание и идите мимо одного метро справа, а другого слева, по главной улице…

ТОЛКАЧЕВ. А, вы имеете в виду Красную Пресню?

ГИЛШЕР. Да, идите до Трехгорного переулка.

ТОЛКАЧЕВ. Знаете, я тут уже давно живу, но не знаю всех улиц.

ГИЛШЕР. Это вторая улица слева или, может быть, третья. Как только повернете в Трехгорный, справа увидите телефонную будку. Я оставил для вас пакет в… перчатке за этой будкой.

ТОЛКАЧЕВ. Хорошо, я уже выхожу.

ГИЛШЕР. Надеюсь на скорый ответ, до свидания{99}.

Затем Гилшер двинулся, как он предполагал, навстречу идущему Толкачеву. Он увидел мужчину, чья внешность соответствовала описаниям Толкачева. Мужчина подошел к телефонной будке, и Гилшер быстро ретировался. В телеграмме, содержавшей отчет о разговоре, он упомянул о “сложившемся у него впечатлении”, что Толкачев “был один, когда открыто говорил о том, как добраться до места”. Во время предыдущих звонков Толкачев разговаривал более осторожно.

Гилшер также отметил, что Толкачев говорил как “непрофессионал” и “определенно не как” сотрудник КГБ. Толкачев, согласно инструкциям, подал ЦРУ сигнал, что получил рабочую рукавицу.

В сентябре прибыли “письма дедуле” от Толкачева. На всех трех были признаки, что их вскрывали спецслужбы, но тайнопись осталась незамеченной. Письма развеяли последние сомнения, остававшиеся в штаб-квартире. В каждом содержался зашифрованный материал, в основном технического характера, с ответами на вопросы ЦРУ, которые согласовывались как с уже имеющимися разведданными, так и с утверждениями Толкачева о том, что он имеет доступ к совершенно секретным документам. В письмах были данные о новой советской бортовой РЛС и системе наведения, о результатах испытаний новых советских бортовых радаров и о текущей ситуации с работой над системами наведения различных советских самолетов{100}.

Тайнопись и шифрование были выполнены идеально. В ЦРУ поняли, что имеют дело с организованным, скрупулезным человеком, который точно следует инструкциям, — что это искренний доброволец с огромным потенциалом.

Толкачев также сделал соблазнительное предложение: он хотел передать 91-страничный блокнот, содержащий разно образную информацию.

Приход зашифрованных писем показал, что ЦРУ успешно провело тайный обмен посланиями с агентом, но такой способ связи был достаточно громоздким, и у ЦРУ по-прежнему не было долгосрочного плана коммуникации. Хэтэуэй жаждал развивать наступление. Он хотел покончить с запретом на деятельность в Москве. Он предложил главному управлению дать согласие на личную встречу с агентом, что позволило бы ЦРУ лучше понять, на что способен агент и чего он хочет.

Хэтэуэй и Гилшер составили телеграмму, в которой предлагали повторить августовскую процедуру со звонком, но в этот раз лично встретиться с ним у телефонной будки. И попросить его принести блокнот. Встреча проходила бы на улице, Гилшер с Толкачевым прогулялись бы по направлению к Москве-реке. Удобным было то, что по вечерам в этом районе было темно и малолюдно{101}. 4 ноября штаб-квартира решила согласиться на предложение Хэтэуэя провести личную встречу, “главной целью которой было выяснить, кто такой “Сфера”, чего точно он хочет и как договориться об условиях, средствах и параметрах дальнейшего сотрудничества”. Тернер одобрил план 21 ноября. Фактически это был конец запрета на операции, длившегося больше года.

В ЦРУ надеялись, что в результате встречи будет налажен постоянный канал связи с Толкачевым, но перед Хэтэуэем стоял ряд трудностей. Наблюдение за Гилшером усиливалось, и его, по-видимому, нельзя было привлекать для личных встреч. Кроме того, московская резидентура хотела задать Толкачеву более подробные вопросы, с чем в штаб-квартире были согласны. Многое зависело от того, как Толкачев ответит на эти вопросы, которые касались его жизни и работы, семьи, личного пространства дома и на работе, планов на отпуск, хобби, безопасности, здоровья, наличия у него камеры и радиоприемника, доступа к засекреченным документам, описания его рабочего места, оборудования, на котором он работает, имен его начальников, журналов, к которым он имеет доступ.

Наконец резидентура была практически готова. Оставался последний шаг — уведомить посла США Малколма Туна. Послу идея не понравилась. Если встреча провалится, ситуация будет затруднительной.

Но Хэтэуэй убедил его, что это необходимо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.