Неотправленное письмо А. Шумилина к Б. Полякову

Неотправленное письмо А. Шумилина к Б. Полякову

Уважаемый Борис Петрович!

Письмо я ваше получил, но ответить сразу не мог. Навалились разные и срочные дела, работа, а потом надолго заболел. Болезни войны быстро не проходят!

Я помнил о вашем письме, вспоминал, что нужно ответить, но не было ни времени, ни сил, не мог преодолеть самого себя, собраться с силами, мыслями и настроиться.

Откровенно говоря, я иногда даже подумывал не отвечать вам вовсе, не затевать переписку. Сейчас, когда финиш недалеко, хочется успеть побольше сделать. Свободного времени мало. Я то болею, то работаю. А время бежит быстрее мысли. Мы с Вами служили в одной дивизии. Считаемся, так сказать, однополчанами. Но согласитесь со мной, война преподнесла нам каждому своё. Мы были с Вами в разных местах фронта и находились в совершенно разных условиях.

По журнальной статье я принял Вас за собрата окопника, а из Вашего письма узнал, что это не так. Это меня и смутило. Было непонятно и другое.

В статье было написано, что разведчики держали немца на реке Меже целые два месяца. Разве в то время там были бои?

Как мне известно, а я был в это время в этом районе, немцы перешли в наступление от Духовщины 4 октября 41 г. 8-го октября мы получили приказ на отход из Укрепрайона. Немцы, как я знаю, в Туросянские болота и в Батуринские леса никогда не заходили.

Не обижайтесь моей прямоте! Я поучать и обидеть Вас ничем и никак не хочу! Я просто хочу рассказать Вам самую малую часть о войне и задать несколько вопросов.

Во время войны каждый из нас занимался своим избранным делом. Точек соприкосновений во время войны у нас с Вами не было, и на войну мы смотрели с разных позиций, думаю, что и говорить о войне мы будем на разных языках.

Возможно даже, что в некоторых вопросах мы друг друга вообще не поймём, как не понимаю я иногда своего бывшего сослуживца политрука, который вместе со мной служил в пулемётной роте.

Он жив, тоже инвалид войны, и тоже, как и я москвич. Мы встречаемся с ним иногда, вспоминаем прошлое. И в какой-то момент он вдруг начинает говорить не то.

Почему это так? Потому, что во время войны на огневых позициях при перестрелки с немцами он, как правило, не был.

— Послушай Петр Иваныч! — говорю я ему. — Зачем ты искажаешь истину и факты? — В бою ты не бывал! А своё мнение хочешь выставить за действительность. — Ты никогда не был в шкуре командира роты, не ходил под огнём на немцев в атаки, и не отбивался от немцев с оружием в руках.

— Вспомни Петя! Ты ведь в роте появлялся, когда разливали баланду, делили хлеб и щепотью на кучки рассыпали махорку.

— Ну! — соглашался он, зная, что я могу привести сотни примеров и фактов. Он был политруком роты, числился на передке, а войны как таковой не видел. Человек, который не был с солдатами в деле, не может говорить о войне! Петя мог другому, кто не был на фронте, о войне кое что рассказать. А в присутствии командира роты, он обычно сидит и помалкивает на счёт стрельбы.

У нас с Вами тоже будут противоположные взгляды на то, что делалось там на передовой. В письме не расскажешь всего!

Вы были на фронте, а я был в пекле войны. Вы терпели тяготы долгой и тревожной походной жизни, а самой войны не видели и возможно знаете о ней по слухам и рассказам.

Не думайте, пожалуйста, что я Вам хочу преподать урок! Войну нужно не только увидеть, пережить самому, испытать на себе, её нужно выстрадать в нечеловеческих муках и лишениях.

Петя мой тоже был на передовой, два раза лежал под ураганным обстрелом, знал в лицо и по фамилии солдат и пулеметные расчеты. Но к началу боя всегда старался уйти куда-нибудь назад, вроде как отнести донесение. Я видел на его лице переживания и боязнь, и чтобы солдаты этого не видели, отпускал его на время кошмара и ада.

Он заботился о людях, солдаты его любили, мне он тоже морально помогал. Когда стихала передовая, я ложился спать, он оставался на это время с солдатами в передней траншее. Но он не видел, как убивают, как истекают, захлебываются кровью. Он не разу, например, не видел, как идут на траншею немцы с автоматами на груди.

Вот вам и понимание войны!

Это один пример без всяких боевых эпизодов. Возьмем ещё один. Меня, например, всегда возмущают так называемые книжицы про войну, написанные прифронтовыми фронтовиками в литературной обработке журналистов.

Взять хотя бы К.Симонова с его романами про войну. Сам К.Симонов войны не видел. Смерти в глаза не смотрел. Ездил по прифронтовым дорогам, тёр мягкое сидение легковой машины. Войну он домысливал и представлял по рассказам других. А войну, чтобы о ней написать, нужно испытать на собственной шкуре. Нельзя писать о том чего не знаешь. Что может сказать человек, если он от войны был за десятки километров. По кино о войне судят только дети. Им не понятна боль солдатской души, им подавай стрельбу, рукопашную с кувырканиями, и пылающие огнём деревья, перед съёмкой облитые бензином.

Если хотите, возьмём других, тех, которые были ближе к войне. У них была телефонная связь с передовыми стрелковыми ротами. Знакомые фамилии: Карамушко, Шершин или сам Березин. Кто из них, если честно сказать, был непосредственно в бою или видел, как воюют солдаты. Хотя к самой войне они были гораздо ближе, чем писатель К.Симонов.

Возьмем к примеру небезызвестного Вам Карамушко, которого в дивизии считали боевым командиром и разведчиком. Разве он воевал и был хоть раз на передовой, когда там стреляют? Может, он ходил с солдатами в разведку и брал языка?

Карамушко во время стрельбы обычно сидел под четырьмя накатами, километрах в пяти от передовой. Растопырив руки над столом, он водил пальцем по карте, выводил на ней кружочки и стрелочки. Он нервно барабанил пальцами по телефонному рычагу и рычал, когда пропадала слышимость. На Березина сверху давили, он брал за горло Карамушко. А Карамушко выходил из себя, матерился и орал по телефону, грозил комбату и командиру роты и гнал его вперёд.

А что он собственно мог? Если комбат не знал, что творилось в стрелковой роте. С Карамушки требовали деревню. Ему нужно было только одно — Деревню подай! И он орал:

— Давай вперёд! — Я тебя подлец расстреляю! — хрипел он в трубку. — Передай трубку связисту! Он мне сейчас доложит, поднял ты роту или всё лежишь на снегу? Но в это время обрывалась связь, командир роты облегченно вздыхал, а Карамушко рвал волосы на неприличном месте. На передовую никто носа не мог сунуть!

Работники штаба бросались в санроту опрашивать раненых. А что собственно мог сказать полуживой, измученный солдат, если он от страха лежал в снегу уткнувшись вниз лицом, и ждал каждую секунду приближения самой смерти. Война это не обведённая на карте кружочком деревня. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом на карте, и обозначающая остриё главного удара дивизии. Это не истошный крик и матерщина Карамушки по телефону, это не угрозы расстрелам командиру роты.

Война, это живая человеческая поступь навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами, навстречу смерти. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это миллионы неизвестных солдатских имён и могил. Это человеческая кровь на снегу пока она яркая и пока ещё льётся. Это куски окровавленного мяса. Это клоки шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это кровавые брызги в лицо, разорванного снарядом солдата, идущего рядом. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом и с торчащей белой костью. Это страшные в тоске и муках глаза солдата, смотрящего на тебя, — у него оторвана вся нижняя челюсть и гортань, а розовая пена в дыре около ключицы клокочет, шипит и булькает при выдохе и вздохе. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошла за нами дивизия.

Несколько лет тому назад мне попалась книга М.И. Щедрина "Рубеж великой битвы". Он был в то время Начальником штаба 31 армии, в которую входила наша дивизия в декабре 41 года.

Ничего похожего, на то о чём пишет Щедрин, под Марьино не было. Ни в какую контратаку немцы не ходили и наши полки не отбрасывали. Война это 800 расстрелянных в упор из зениток солдат 11 декабря под Марьино и двое случайно оставшихся в живых свидетелей этого кровавого побоища на снегу.

Щедрин М.И. основывался в своей книге на донесения, которые поступали из дивизии. Но ни Карамушко, ни Шершин и Березин не знали, что там произошло.

Роты остались одни с глазу на глаз под наведенными стволами немецких зениток. Все, кто бросились бежать, были ими расстреляны. Человеческие тела рвались на куски. Вот Вам один эпизод из тысяч, которые в письме не уложишь.

А восемь тысяч солдат, которые попали в плен к немцам под Белым! Война это одна пулеметная рота полного состава, которая с тяжелыми боями, одна из всей дивизии держала немецкие танки на шоссе Белый — Пушкари между непроходимым болотом и высотой 182 с крутыми склонами.

Война это не только кровавое месиво, это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешенная на горсти муки в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах Белого, когда от льда и изморози застывает жизненное вещество в позвонках.

Война это нечеловеческие условия пребывания на передовой в живом состоянии, это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны старшего командного состава, Карамушко и подобных ему.

Война это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой вернулись одиночки, они молчат, и их никто не знает! Разве знает Комитет ветеранов войны тех людей, что прошли через роты и исчезли во время войны. Живы они или погибли? Кто они и где остались лежать? Разве важно кто и где встретил день Победы? Сейчас это модно спрашивать. Важно другое, кто и сколько хлебнул кровавой войны!

Напрашивается вопрос. Кто из оставшихся в живых может сказать о людях воевавших в ротах? Одно дело сидеть под накатами подальше от передовой, другое ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах.

У Вас и у меня на войну вероятно и должны быть разные взгляды. Вы были на фронте, а я был на войне. Я, например, за зиму сорок первого года один раз ночевал в нетопленой хате с выбитыми окнами и дверью.

Война для Карамушки прошла стороной. На памяти у него остались натопленные избы, баньки с парной, податливые хозяйки, сало, консервы и водка взахлёб, у крыльца ковровые саночки с жеребцом, который грызёт удила и брызгает слюной.

Вот так, дорогой Борис Петрович!

Вы в своём письме называете город Белый эпохальным. А я бы сказал наоборот. Этот город — позор и горе, для многих тысяч наших солдат и офицеров. Вы, вероятно, судите по чужим словам о боях под Белым и в самом городе?

Кто из оставшихся в живых сейчас может назвать солдат, сержантов и офицеров сражавшихся в городе? Кто был в каменном подвале винного склада, где сейчас расположен Бельский заготпункт. Кто стоял на мельнице и держал оборону на Льнозаводе? Кто лежал в каменной часовне, переименованной Березином в кузницу, для благозвучия. Кто делал подкоп и бросался после взрыва на обломки и груды кирпича? Кто из под них вытаскивал немцев, ноги у которых торчали на поверхности. Сколько немцев похороненных живьём осталось в подвале? Как долго они стучали прикладами, извещая нас, что они ещё живы. И на какой день стихли их подземные, предсмертные стуки. Это нужно было слышать самому!

Кто стоял на шоссе Белый — Пушкари и держал танки и пехоту противника? Петру Иванычу однажды дали почитать книжку про войну. Оказалось, что на шоссе стоял какой-то еврей Минцер. Петя рассказал мне о прочитанной книге, а вот, как она называется, кто её автор, забыл. Вот какие чудеса бывают!

Кстати, танков было не двадцать восемь, а всего шесть.

Возможно, кто скажет, как велика была колона пленных, которую немцы прогнали по большаку из Белого на Смоленск? Кой кто из дивизии должны были видеть это. Где, например, находился Шершин, когда вынесли знамя дивизии? И почему он уехал из дивизии в первый же день начала разгрома её?

Незадолго до этого дивизию из 39 армии передали в 22-ю. На К.П. 22 армии, как я помню, состоялся такой разговор:

— Покажите мне хоть одно боеспособное подразделение вашей дивизии! — сказал Шершину Ком. армией |генерал Вострухов|.

— Может где с немцами воюет? — Где оно? Я вас, полковой комиссар, спрашиваю! — Что вы мне показываете знамя и горстку офицеров? — Они без документов, знаков различия и без оружия! — Это не гвардейцы! Это, сбежавший от своих солдат, сброд! — Их под трибунал отдавать нужно! — Дивизия ваша будет расформирована! По этому вопросу начальник штаба готовит специальное решение.

Вот как решалась судьба нашей дивизии, и в какой оборот попал тогда её комиссар полковник Шершин. Он прекрасно помнит этот разговор.

Вы, вероятно, не знаете почему не расформировали тогда дивизию. Такое подразделение было. Пулемётная рота полного состава, при полном вооружении с приданной ей пушкой сорокопяткой вела бои на большаке Белый — Пушкари. Я не буду описывать, как там на дороге всё было, это займёт много времени, по тому что в памяти, во время очень сильного эмоционального напряжения, остаётся всё до мельчайших подробностей.

Вам не пришлось, вероятно, наблюдать и такую сцену.

— Родной мой! Дай я тебя поцелую! Большего я сейчас сделать, для тебя не могу!

Вы, наверно, не знаете, кого тогда целовал и обнимал Шершин? И почему о Березине пустили неверный слух? Куда, например, девался нач. медсанбата с женой военврачом и кое кто из начальников служб штаба дивизии?

Я доложил тогда командующему армией |генералу Вострухову| обстановку и показал по оперативной карте основные направлена куда продвинулись немцы. В ходе боёв на большаке я тогда потерял один пулемётный расчёт. Прямое попадание бомбы пикировщика Ю-87 в пулемётный окоп.

Видите моя фамилия не Минцер и не Шминцер. Я русский человек и воевал на большаке Белый — Пушкари. Петр Иваныч тоже был в то время со мной. Так что есть свидетели, и мы с ним эти моменты иногда вспоминаем. Меня временно назначили комендантом штаба армии, с задачей охранять станковыми пулеметами район К.П. Я был в курсе всех событий того времени. По заданию штаба армии я ходил в разведку через болото за большак.

Город Белый это позор и предательство, а не эпохальная история подвигов гвардейцев. Но это была не эпопея разгрома только одной нашей дивизии, просчёт и предательство совершилось с расчётом на больший масштаб. 39 армия и 11 кав. корпус |прошли через горло у Белого, а| при разгроме Семнадцатой попали в котёл. Не буду описывать, что было потом. Хотя, об этом ничего не написано в книгах и военных мемуарах.

За кровавые следы на земле всегда следует расплата. Березин не погиб на Бельской земле, как этого хотели Шершин и другие. Кровавой правде нужно смотреть прямо в глаза, а не сочинять небылицы.

Вы лично знаете, где наш генерал? Кто из живых может удостоверить его физическую гибель? О Березине я пока ничего не скажу. О нём особый и долгий разговор, так сказать с немецким акцентом.

Вы не задумывались никогда, почему дивизия на всём своём пути от Калинина до Белого несла бессмысленные кровавые потери и поражения?

Ведь не было ни одной большой операции, которая не кончалась для стрелковых рот кровавым захлёбом. Я могу привести сотни примеров, как дорого обошелся нам этот тяжелый путь до Белого. Я воевал и потом, при Квашнине. Чтобы не сложилось у Вас ложного впечатления, что вроде бы, как я только один воевал, нет, конечно. Через дивизию прошли не одна сотня тысяч солдат и тысячи младших офицеров. Из этих тысяч единицы остались в живых. Вот к этим единицам и отношусь я, это моя самая великая награда во всей жизни. За всё сделанное мною в жизни. Письмо может получиться бесконечным и длинным, но приведу Вам несколько примеров из того, что мною написано и что ещё сидит в голове.

Ночью 4-го декабря рота Татаринова перешла по льду через Волгу и встала под крутой берег у деревни Горохово. Я просил, чтобы и моей роте разрешили переправиться туда из Поддубье. Но дивизия запретила сделать это. Утром 5-го декабря 41 г., когда рассвело, два полка пустили цепью через Волгу. При подходе к замёрзшему льду, немец открыл ураганный огонь. Кругом дыбился и рушился лёд, огромные фонтаны воды стали подниматься вверх из огромных пробоин. Нам казалось, что к небу вздымается лёд и вода, а небо болталось у нас под ногами. Вместе с водой и глыбами льда в тёмную стремнину уходили живые и раненые солдаты. Через какую-то пару минут на поверхности Волги остались узкие перемычки.

Куда ставить ногу, когда ты бежишь вперёд? Некоторым казалось, что под ногой твердая основа, и она выдержит, а нога соскальзывала, и человек по инерции исчезал в одно мгновение в бегущей стремнине.

Многие исчезли в холодной Волжской воде, тут кричи, не кричи, среди грохота разрывов всё равно ничего не слышно. Да и потом, кто тебя будет спасать. На моих глазах под водой исчез командир левофланговой роты.

И, что интересно, 920 полк, шедший левее меня на Эммаус, был тут же разбит и отброшен назад. Когда нам удалось проскочить под обрыв, мне приказали брать Горохово. Рота Татаринова пошла во втором эшелоне, следом за мной. Мы взяли Горохово, с хода ворвались в Губино и перерезали, так сказать, шоссе Москва-Ленинград. В Губино мы захватили в плен спящего немца и двух фартовых девиц типа Бабатты.

— Вот немцы сволочи, до чего додумались, возят с собой француженок и на наших баб не смотрят! — подвел своё резюме один из солдат. Все эти драгоценные трофеи мы отправили Карамушки. Пусть начальство развлекается! Вот Вам результат за один день: Второй батальон 421 стр. полка двумя ротами сумел прорваться и выйти вперёд. Наши соседи справа и слева, два батальона 421-го и 920 полк понеся большие потери были отброшены за Волгу.

К ночи комбат выгнал нас из Губино и приказал брать совхоз Морозово. Вперёд пошла опять моя рота. Немцев в совхозе было не много. Они ночью, как порядочные люди, спокойно спали. Мы подошли совсем тихо и половину их перестреляли. Остальные бежали, как зайцы. Это нужно было видеть. Незабываемые минуты! Пленных взять не удалось, но трофеи были солидные. Два танка стояли на резервации в закрытом сарае. Когда мы открыли сарай, откровенно скажу, со страха назад попятились. С рассветом мы пошли на станцию Чуприяновка. Мы перешли железную дорогу со стороны Калинина и по опушке леса стали двигаться в направлении Москвы. Вперёд пошла в порядке очереди рота Татаринова. Но он напоролся на немецкий заслон и стал нести потери убитыми. Около станции погибли два разведчика из полковой разведки, которые были приданы ему. Я со своей ротой прикрывал Татаринова по полотну со стороны Калинина. Татаринов встал, и меня послали в обход на станцию.

Немцы по роте Татаринова стреляли, забравшись на крыши. Вот почему их прицельный огонь был настолько губительным. Мы перешли полотно и перед нами предстали немецкие задницы и раскинутые ноги на снежных крышах. При первом же выстреле с нашей стороны, немцев с крыш, как ветром сдуло. Это было 6-го декабря 41-го года.

Я не описываю другие подробности, только скажу одно. На станции Чуприяновка в братской могиле лежат шестнадцать, из них двое известных. Ст. лейтенант инт. сл. Чертов — трофейная команда Артдивизиона, и солдат повозочный — Корсун, его весной за сараем нашли по запаху мирные жители. Вся дорога от Волги до Белого была усеяна трупами наших солдат. И ни одной фамилии погибшего в бою за Родину на братской могиле!

Я был в Белом, знаю многих кто там погиб, но кроме фамилии Березина, как будто он там один воевал, других имен гвардейцев отдавших свою жизнь нет. Дивизионному и полковому начальству было не до мертвых, они зимой за Белым катались в ковровых саночках, ездили так сказать с ветерком. Я против них ничего не имею. Но факты упрямая вещь, они сами за себя говорят.

|Нo| Вернёмся к Волге!

7-го декабря мы получили приказ наступать на Игнатово. Около полудня мы ушли со станции и углубились в лес. В Игнатово мы захватили почтовый обоз. Алексеевское мы взяли без боя. В Алексеевское ко мне в роту прикатил на легковой машине немецкий майор.

А в официальном донесении, как потом я узнал, Березин доносил, что был разбит немецкий штаб полка и полностью захвачен в плен, вот ещё кровавые брызги в лицо.

А теперь самое страшное! В ночь на 11 декабря 41-го мы вышли под Марьино и легли на исходной перед деревней в снег. Нам сказали, что после двух выстрелов из сорокопятки, мы должны встать и пойти на деревню.

Уже рассвело. Выстрелов не последовало. Я спросил по телефону в чём дело, мне велели подождать. Немец выкатил на прямую наводку зенитные батареи и стал расстреливать лежащих в снегу солдат. Все, кто побежал, были разорваны в тот же миг на куски. Снежное поле покрылось кровавыми трупами, кусками мяса, кровью и брызгами кишок. Из 800 человек к вечеру удалось выйти только двоим. Интересно, существует список личного состава на 11 декабря 41-го? Ведь из штабных, это побоище никто не видел. С первым выстрелом зенитки все эти участники смылись кто куда. Они даже не знали, что по солдатам били из зениток.

Я получил под Марьино контузию. |Мне| Один снаряд оторвал опущенное ухо у шапки, а другой распорол маскхалат между ног. Это было 11 декабря, а в это время 920 полк захлебывался кровью на Волге. 634 полк безуспешно пытался взять деревню Чуприяново. Ведь посёлок Эммаус и дер. Чуприяново, что стоит на высокой горе, были взяты лишь 13-го декабря. Всего четыре дня, а сколько событий!

Я не рассказал Вам, как были убиты моих шесть солдат, когда мы попали под обстрел наших Катюш. Как 7-го Березин бежал за Волгу из Горохово. Про немецкую кухню. Про обоз. Про взятые в Игнатове 155 мм немецкие пушки. Огромное количество событий и всего за четыре дня войны! А сколько их было потом, впереди?

Пожалуй, на первый раз хватит! Вам может показаться, что моё письмо несколько тенденциозное. В этом, пожалуй, и вся разница наших взглядов на войну. Окопник меня сразу и без домыслия бы понял. Не только понял, а и сказал бы от себя, что я больно мягко подчеркнул некоторые штрихи и не сказал от всей души крепкое слово о войне.

Почитайте и подумайте, чем отличается фронтовик от иного фронтовика и прошу Вас на некоторые мои слова не обижаться, потому, что у нас с Вами серьёзный и деловой разговор о войне. Я вам долго не писал, извините, считайте, что два листа за месяц!

С искренним уважением, Шумилин А. И.

г. Москва. " __ " февраля 1981 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.