Глава 11. Передовая и тыл

Глава 11. Передовая и тыл

Декабрь 1941 — январь 1942 года

Видно судьбе было угодно, чтобы из многих тысяч павших, в живых остались редкие одиночки. Они сохранились, для памяти об этой кошмарной и тяжёлой войне.

Мы несли большие потери и тут же получали новое пополнение. Каждую неделю в роте появлялись новые лица. |Разве запомнишь все их фамилии. Разве в таком потоке людей солдатские фамилии запомнишь? Запомнить в памяти можно было не больше десятка, тем более, что голова у ротного занята совершенно другим. Тут и война, и немцы, и самое важное полковые начальники. Кто из них, кто? Трудно было сказать.

А про солдат, что сказать? Среди вновь прибывших попадались крестьяне, старики и мальчишки. Бывали и городские мелкие служащие, счетоводы и учителя.

— Эй, старшина! Позови мне учителя и того из городских, — счетовода! Да скажи, пусть составят ротные списки, на вновь прибывших вчера солдат! Звонили из штаба, там ротные списки потеряли!

Но основную массу прибывающих составляли деревенские жители, безграмотные мужички, с бескрайних просторов России. Военному делу они не были обучены плохо, солдатские навыки им приходилось приобретать непосредственно в боях. К линии фронта их вели поспешая. По дороге они прислушивались и оглядывались по сторонам. Им нужно было успеть попасть на передовую к раздаче пищи, как им объясняли.

И как только они, гремя котелками, в темноте появлялись на самой передовой, то тут же под вой и грохот снарядов начиналось их шествие обратно в тыл. Не успев хлебнуть из общего котла и отведать солдатской похлёбки, не оглядевшись, где тут война, а где тут харчи выдают, они обмотанные бинтами ковыляли в обратную сторону.

До санроты доходили не все. Одни тут же, на передовой или в пути падали замертво. Другие, получив ранения, были довольны и рады, что в первый же день легко отделались от войны.

Обычно во время боёв состав стрелковой роты не превышал полсотни штыков. Редко когда бывало на десяток, на два больше. Но и этого количества человеческих жизней хватало на несколько дней, лишь на неделю. Для нас, для окопников, война велась не по совести и не по человеческим правилам. В противоборстве немцы имели всё, а у нас, как известно были одни штыки и винтовки. Это была не война, а побоище. Но мы лезли вперёд, немцы не выдерживали нашего тупого упорства, бросали деревни и отступали на новые рубежи.|

Разве в таком потоке людей запомнишь их фамилии? Своих солдат часто в лицо не знаешь!

Среди вновь прибывающих красноармейцев были в основном деревенские жители. Попадались среди них и городские служащие, самые мелкие чины.

— Эй, старшина! Позови того учителя и счетовода! Скажи им, пусть снова составят списки на последнюю партию прибывших! Звонили из штаба, там ротные списки потеряли!

Военному делу прибывающие красноармейцы не были обучены. Солдатские навыки им приходилось приобретать в ходе боёв. К линии фронта их вели и торопили. Им нужно было попасть на передовую ночью, к раздаче пищи. И как только они в темноте, гремя котелками, появлялись в роте, то нередко под вой и грохот снарядов начиналось их шествие обратно в тыл. Не успев хлебнуть из общего котла солдатской подсолённой похлёбки, не оглядевшись кругом, — где тут война, они обмотанные бинтами ковыляли в обратную сторону. До санроты доходили не все. Одни, тут же на передовой или в пути падали замертво. Другие, получив ранения, были довольны, что в первый же день на фронте отделались от войны.

Обычно во время боёв состав стрелковой роты не превышал полсотни. Но и этого количества солдат хватало только на несколько дней. Для нас, окопников, война велась не по правилам и не по совести. Противник, вооруженный "до зубов" имел всё, а мы ничего. Это была не война, а побоище. Но мы лезли вперёд. Немец не выдерживал нашего тупого упорства. Он бросал деревни[128] и бежал на новые рубежи.

|Каждый шаг вперёд, каждый вершок земли стоил нам, окопникам, жизни. В этой войне за каждый шаг вперёд, за каждый вершок земли мы окопники платили солдатскими жизнями.

Передовая, для участников войны имела, для каждого определённую мерку. А те, кто был в тылу и тыловики, те кто сидел в тылу, у нас в полковых тылах, тоже считали себя вояками. А те, кто был в полковых тылах, кто сидел у нас за спиной, считали себя вояками. Фронтовые части и команды разного типа и назначения занимали /большую/приличную/ обширную территорию от передовой в глубину от фронта. Тридцать, сорок километров, а иногда и больше.

Командир полка со своим штабом полковыми службами от передовой находился в пяти, шести верстах. Но дело тут не в том, где кто сидел. Они ведь все себя считали непосредственными участниками войны. Что считали! Они даже похвалялись, что эту и эту деревню брали лично они. И даже дату освобождения деревни определяли, когда на саночках въезжали туда.

Зачем выставлять на показ командира полка и его штабных работников. Командиру полка по штату положено. Они управляли нами из глубины, охватывая весь фронт полка по телефону и мысленно.

Возьмём например нашего комбата и всех бывших до него, кто был на этой черте. Разве он признается, что отсиживался всю зиму в тылу. В батальоне была всего одна рота, а он сидел на полпути от передовой до штаба полка. Он как бы мысленно поддерживал связь между полком и стрелковой ротой, передовая приказы и распоряжения связными и по телефону.

Артиллеристы, к примеру, тоже воевали, как они говорили, на передовой. За всю зиму сорок первого, я видел их два раза в цепи стрелковой роты. Мы взяли деревню, и когда стихли выстрелы и немцы удрали, они прикатили свою чахоточную сорокапятку и поставили, для охраны домов.

Стрельбу они не вели, берегли стволы и экономили снаряды. Лошадей потерять боялись, немцы могли их накрыть. А немцы, по сути дела не знали, где прячется наша артиллерия и почему она упорно молчит. И все свои огромные запасы снарядов они выпускали по нашей пехоте, так как мы постоянно торчали у них перед глазами, на самом виду.

А те кто сидел у нас за спиной в тылу, считали себя вояками. Возьмём к примеру рядового солдата. Был такой солдат Ефим Кошельков, повозочный из полкового обоза, любитель поговорить. Он без умолку может рассказывать о своём житье бытье в полковых тылах и о своей службе на фронте.

Он даже был уверен и считал, что всю войну воевал с немцами и не вылезал с передовой. Ему иногда поручали в часы затишья подвести ротного старшину с продуктами и едой, и он всю дорогу не переставая выкладывал свои соображения, такой уж он был любитель поговорить. Мне тоже приходилось не раз возвращаться с ним в роту и слушать бесконечные рассказы о жизни и о войне.

Посмотрите ему вслед, когда он возвращается обратно с опушки леса. Как остервенело и неистово нахлёстывает он свою лошадёнку и как она размашисто бросает ногами снег по сторонам, присаживаясь на ухабах. Понимает скотина, что торчать на опушке леса нельзя.|

Каждый шаг вперёд, каждый вершок земли стоил нам, окопникам, многих жизней.

Одни воевали, а другие те, кто был в тылу, тоже считали себя вояками. Был такой солдат Ефим Кошельков[129]. Служил он повозочным в полковом обозе. Ему иногда в часы затишья поручали подвезти нашего ротного старшину с продуктами и едой. Ефим, — любитель поговорить о войне. Он даже был уверен, что воевал против немцев. Мне тоже иногда приходилось возвращаться с ним в роту и слушать его рассказы о жизни, о превратностях судьбы и что вот он, как попал на фронт, — так и не вылезает с передовой. Такой уж он был говорливый.

Взгляните ему в след, когда он, не доехав до роты, возвращается с опушки леса в тылы полка. Как он остервенело и неистово нахлёстывает свою лошадёнку по тощим бокам и как она размашисто бросает ногами под уклон, приседая на ухабах. Понимает скотина!.. Что на опушке леса торчать Ефиму долго нельзя. А до самой передовой, от опушки леса, ещё метров триста. Так, что в самом пекле он, можно сказать, никогда не бывал.

Здесь в лесной тиши, в тылах полка, в затерянной между снегов деревушке, в натопленных избах идёт своя философия и фронтовая жизнь. Здесь своя суета, солдатская не лёгкая служба и невзгоды. Но зато, никакой тебе стрельбы и стужи. Слышно, правда, как ухают тяжёлые разрывы, где-то там впереди, на передовой. Каждый отдельный удар выворачивает душу, заставляет приседать, наводит смертельную тоску и нагоняет страх. А страх, это когда у тебя на душе боязливо. А вдруг он сорвётся и сюда долетит? Шарахнет по деревне!

На передовой стужа, за рукава хватаешься, ветер свистит. Здесь в тылах полегче. Здесь всегда можно улучить момент и прошмыгнуть в избу, приложиться спиной к тёплой печке, сварить припрятанной на такой случай картошки, вскипятить в котелке воды и бросить в него экономно щепоть настоящей заварки.

Правда, выпадали иногда и ясные дни. В небе, урча, появлялись немецкие самолёты. Полетают, погудят, сбросят одну-другую бомбу, попадут в коновязь. Жалко конечно лошадей, но не без пользы. Пока начальство очнётся, свежая конина, для солдатиков из тыловой братии очень даже сгодится. До хорошей бомбёжки так ни разу и не дошло. Немцы зимой редко летали. Больше в одиночку. Порыскает, покружит и улетит.

Здесь в толчее тыловой жизни с харчами тоже не разбежишься. Часто и по долгу приходилось копаться в мёрзлой земле, пока бог не натолкнёт, и где-нибудь в огороде не натолкнёшься, под снегом, на яму с гуртом спрятанной картошки.

В стрелковой роте другое дело. Возьмёт рота деревню, а тут приказ из штаба полка: — "Немедленно догонять немцев!". А там, впереди — голое поле, снежные бугры и обстрелы день и ночь.

Здесь в тылу на счёт этого спокойно. Обойдёшь огороды разок, другой, потыкаешь шомполом прихваченную холодом землю. Выпадет счастье нащупать перекрытие из досок, считай можно ремень ослабить на три дырки. Если проявить ещё нюх и умение, то в картофельной яме можно найти и чего-нибудь из съестного, завёрнутый в тряпицу ошмёток старого сала или оковалок свиной солонины.

Иногда очередной промах наводил на другое полезное место. Нащупаешь заострённым шомполом деревянный настил, попадёшь на ворох женского тряпья, а это считай самая надежная валюта. Тряпки всегда можно у баб обменять на сало. Заскочишь на ту часть деревни, где проживает полковое начальство. Как бы по делу! А сам ширь к молодухе. Так, мол, и так! Мы тоже не лыком шитые! Мы тоже бьёмся как рыба об лёд! Давай, мол, за каждую тряпку сала полфунта.

В голове у повозочного ютились разные мысли. И все они, по его рассказам крутились вокруг съестного и собственного живота.

Он не только умел править вожжами и действовать умело кнутом, он постоянно был занят делом, добывал себе витамины и калории. Правда, он не знал что это такое. Он слышал про них от обозного старшины. Он даже спросил однажды старшину, что есть, что.

— "Сало и водка — это калории! А витамины, это когда к молодой бабе зайдёшь! Вот так Ефим! Витамины у тебя будут опосля войны! Ты щас на калории налягай!".

"Нет!" — думал Ефим, — старшина на счёт витаминов и баб не правильно толкует. Ребята говорили, что в съестном они есть.

Где, как урвать? Организму нужно питание! Подсунь сейчас обозному старшине трофейную безделушку, какой ни будь портсигар или немецкую зажигалку, и будешь иметь в течении некоторого времени полуторную порцию варева из общего солдатского котла. И не нужно будет тебе, как бездомной собаке, бегать по сугробам и искать в ямах мёрзлую картошку.

Повозочный, очень и давно мечтал добыть себе немецкие ручные часы с блестящим браслетом. Он много и часто ездил с обозом и всегда внимательно смотрел по сторонам. Зрение у него было острое. Видел он далеко и насквозь. Он издали различал, где запорошенные снегом лежали наши, а где из под снега торчала рука немецкого солдата.

Вот бы наткнуться на немца, а его ещё никто не обшарил. Подходишь ближе и видишь, рука его из-под снега торчит, а на ней, на руке, ручные часы. И будьте любезны…

Погреешь их в шершавой ладони, покрутишь головку, осторожно толкнёшь, приложишь к уху, а они глядь и пошли. Приятно и сладостно вдруг станет на душе. Ты обладатель такого богатства. Часы это вещь! Из сотни один и тот не имеет!

Никого не убивал, греха на душе не имею, ни кому зла и подлости не делал, и чувствуешь себя настоящим человеком. С виду ты обозник, солдат, а ходишь с сознанием своего достоинства, при ручных часах.

Отойдёшь в сторонку, чтобы обозники не глазели, а то ведь, чего доброго, завистники найдутся, тайно следить будут, ночью во сне возьмут и снимут. От шустрой тыловой братии всего можно ожидать.

— Чавой-то у тебя Ефим рука забинтована?

— Чай на фронте. Кажись, ранение получил?

— Да, нет, так! Чирей вскочил!

— Ну и ну! Видать, ты у нас болезненный! Надо старшине доложить!

— Больным в нашей колонне вовсе не положено быть!

— Вот ещё дурак прицепился!

Отойдёшь подальше, размотаешь повязку на руке, глянешь на "чирей", а он весь блестит и чикает.

Секундная стрелка весело кружит по цифрам. Блеснёт циферблат в сумерках ночи, приложишь его рукой к уху и вся внутренняя игра гораздо слышней. Тикают чуть быстрее собственного сердца.

Вспомнил он одну памятную ночь. Тогда они с полковым обозом возили на станцию раненых. Разгрузили они раненых в санитарный поезд. Ефим шёл спокойно мимо вагонов-теплушек и вдруг слышит визгливый голос чужого солдата:

— Продаю! Тёпленькие!

— Продаю! Тёпленькие!

В горле у Ефима от этих слов что-то натянулось, в животе заурчало и ему жутко захотелось пирогов. Лежали у него в кармане гимнастерки несколько сторублёвок. Голод и запах пирогов он почувствовал сразу. Неужели тёпленькие! Наверно с капустой! А с чем же ещё быть! — мелькнуло в голове. Вот жизнь солдатская — наелся и продаёт! Повозочный весь напрягся и быстро, перебирая ногами, двинулся догонять солдата. Тот шёл в развалку, не торопясь. Ефим подобрался к нему совсем вплотную, повёл носом у рукава и захватил воздух ноздрёй. Он хотел уловить запах тёплого теста и пареной капусты. Потом он вытянул шею, обнюхал солдата и потянул его за рукав. Тот остановился.

— Почём пироги?

— Какие пироги?

— Как какие? Тёпленькие! Сам говоришь!

— Тёпленькие! Это ручные часы, а не пироги. Деревня!

— А почему же, тогда тёпленькие?

— А потому, что только щас с немца снял! Ясно? — и солдат показал ручные немецкие часы с браслетом и блестящим циферблатом.

— Ну, чего мнёшься? Бери или отваливай!

Повозочный осёкся. В голове у него замутило, в животе громко заурчало, губы готовые вытянуться в трубочку и попробовать мягкого пирога, повисли в воздухе. Он проглотил, пустую слюну и тяжело вздохнул.

Вагоны в этот момент залязгали, дернулись и задрожали. Эшелон, повизгивая на разные голоса, медленно покатил по рельсам. Солдат с часами вскочил на подножку, проплыл перед глазами Ефима и крикнул ему:

— Эй, деревня! Покедыва, прощай!

Всё это до мельчайших подробностей вспомнил он потом, когда вернулся в полк и мысль о ручных часах с тех пор запала ему в голову.

Сейчас Ефим лежал на полу в тёмном углу заплёванной и прокуренной избы, поджав под себя ноги. Пойдёт, кто мимо, наступит нарочно на ноги, такой здесь был тыловой народ и это, называются друзья, приятели! Руки он сложил на животе калачиком, так они быстрее согреются, хотелось побыстрее уснуть. А мысли о еде и ручных часах заставляли его, какое то время ворочаться.

Но вот сон сам навалился на него. Ему приснилась родная изба, русская печь с петухами, аляписто расписанная пришлым художником. Такие же белые и холодные клубы пара врывались по полу в открытую дверь, когда кто-то снаружи входил.

На затылке, из-под шапки повозочного, сдвинутой на глаза, выбивались не мытые, как войлок, волосы. Шапку он по долгу не снимал. Теперь не надо было садиться за стол, снимать шапку и креститься на икону. Теперь под шапкой водились ползучие вши, грызли загривок, и он не вычесывал их, как прежде, частым гребнем. Они водились и в мирное время. На мыло тогда не хватало. Деревня матушка! В избах было и смрадно, и тесно.

Немецкие трофейные расчески попадались красивые, он были редкие и для вычесывания вшей не годились. Мыло в мирное время было не по карману, частый гребень имела каждая семья. Во сне он видел, как раз такую картину. Одна баба распустив длинные волосы сгибалась в коленях у другой, а та сверху орудуя частым гребнем, вычёсывала вшей, давила их ногтём на скамье и стряхивала на пол. Проснувшись, он подумал, — к чему такой сон? Бабы и вши?…

В полузабытье он глубоко зевнул, поскрёб ногтями загривок и снова заснул. Вши, они, особенно свирепствуют, когда приходишь в избу со стужи и с мороза. Придёшь, ткнёшься между лежащих солдат, и вши начинают тебя обгрызать по порядку.

А в это время на передовой, где в снегу, на бугре, под деревней лежала стрелковая рота, стояла морозная, тёмная ночь. Ветер и мелкий колючий снег шуршал в неподвижно застывших солдатских шинелях. Думать не было сил, не то чтобы двигаться или шевелиться. Тридцатиградусный мороз[130] резал и жёг позвоночник. Лежишь и чувствуешь, как в жилах медленно застывает живая кровь. Глазные яблоки вдавлены во впадины черепа. Шевельнуть глазами больно, малейшее движение ими, вызывает нестерпимую боль и резь. Лёгкие вовсе не дышат, а так верхушками хватают морозный воздух, белая изморозь при выдохе вырывается из ноздрей. И только сердце чуть слышно постукивает где-то внутри, то ли в висках, то ли в затылке. Руки, лицо и ноги совсем одеревенели, скрюченные и согнутые пальцы совсем не ощущают холода. Тело солдата чуть вздрагивает и тут же опять входит в сонное состояние. Нет сил, нет желания делать лишние движения. Сон, сам по себе надвигается неотвратимо. Он как удушливый газ, как наркоз, давит на сознание и его не стряхнуть и не скинуть. Близкий удар снаряда не выводит солдат из оцепенения. У солдата нет больше сил, бороться даже за жизнь.

А, где же ротный? А, где же ему быть, ротный на передке вместе с солдатами лежит. Ему нужно ещё следить и смотреть за всем.

Если разрывом снаряда тебя подбросило, ты на секунду откроешь глаза и поглядишь, не оторвало ли тебе ногу или руку. Ни рук, ни ног давно уже не чувствуешь, нужно взглянуть, целы ли они. А когда с рёвом и скрежетом снаряды проносятся над головой, то все лежат и ухом не шевелят. Такова на войне жизнь солдата и офицера стрелковой роты.

После обстрела лежишь, смотришь вдоль линии обороны роты и думаешь, сколько осталось в роте живых? Спят они? Или уже мёртвые? Смотришь и ни как не разберёшь! Гулом и грохотом солдата не проймёшь! Нужно, чтобы его в снегу перевернуло.

Некоторые на снегу засыпают совсем. Тихо и мирно уходят они из жизни. Снятся им светлые и душевные сны, родные края. К вечеру свет гаснет в избе. Ложатся спать пораньше, чтобы встать на рассвете. Светлые картины постепенно ускользают во сне, на них падает тень и наплывает вечная темнота.

Живого солдата может поднять на ноги не пролетевший снаряд, а звук пустого котелка и бряцанье ложки. Полуживой, замёрзший он сразу стряхнёт с себя сон, поднимется на ноги с мыслью, что его уже обошли. Не успев открыть застывшие веки, он через узкую щель ресниц оглядывается кругом. В каком месте старшина наливает похлебку и далеко ли до него ему идти?

Не все сразу попрутся в низину, где старшина разложил свои мешки. Старшина похлебку раздаёт по отделениям. Теперь, пока до твоего отделения ещё очередь не дошла, привычным движением руки вываливаешь котелок из мешка и шаришь за голенищем, — цела и на месте ли ложка.

Перед самым рассветом, когда под стук котелков, стрелковая рота начинает шевелиться, несколько скорченных серых шинелей остаются лежать неподвижно в снегу. Кто они? Как их фамилия? Узнавать у солдат бесполезно. Сейчас самый ответственный, для солдата момент. Голова у него занята одной главной мыслью, наполнить котелок и получить хлеб и махорку. Фамилию дружка в такой момент в памяти некогда ворошить.

Нашему сержанту присвоили звание старшины. Теперь старшина отсчитывает по котелкам и отмечает по списку, ставит крестики, кто не получил харчи. Заснувших в снегу, считали, как убитых в бою за Родину.

Но были в роте случаи, когда заснувшие и отмеченные старшиной, вдруг просыпались. Никто тебя толкать и будить не будет. На кой мёртвому говорить:

— Давай вставай! Старшина пришёл!

Ходить зря по передовой никому неохота. Нужно вдоль линии снежных ячеек идти, а тут немец режет из пулемёта. Старшина пошлёт проверить. Посланные бойцы до убитого добираются ползком. Перевернут его, посмотрят ему в лицо, а он мёртвый и на лице ехидная улыбка. Этот убитый. У замёрзшего на лице обычно полный покой.

Мне самому приходилось ходить от края, до края по передовой. Солдаты знали, что ночью "ротный" не раз по окопам пройдёт. Я смотрел на мёртвых, у них на лице не было страданий и мук, у них всё теперь было позади. Муки и страдания остались на долю тех, кто живым торчать в снегу остался.

И вот, что обидно. Страдает и переживает человек, а потом погибает. Разве это жизнь, когда судьба даёт тебе перед смертью месяц, другой нечеловеческих страданий.

Убитому не нужно кланяться пулям, припадать животом к земле, вздрагивать и замирать от разрывов снарядов, ждать среди пролетающих мимо, именно своего снаряда. Сколько их с рёвом и грохотом пронеслось мимо тебя?

Глухой выстрел из ствола орудия и вот он летит в твоём направлении. В такой момент не успеешь глазом моргнуть, а он уже здесь, над тобой навис.

Свежий, не опытный человек не сразу и не быстро привыкает к снарядам и смертельной опасности. Потом, гораздо позже, он начинает различать малейшие шорохи приближения собственной смерти.

Пули, снаряды и мины редко летают в одиночку. Они срываются вереницей и бьют по мозгам без разбора.

Ночью, когда немцы спят, стрельба затихает, а с рассветом залпы орудий следуют один за другим. Земля дрожит, как в лихорадке. В воздухе стоит удушливый запах немецкой взрывчатки, над передовой поднимается облако снежной пыли и пороховой гари, сыплются куски мёрзлой земли, а над затылком со свистом пролетают осколки. Мёрзлые куски с глухим вздохом падают на землю.

Выстрел, — удар! Ещё выстрел, — ещё удар! При каждом ударе человеческое тело мгновенно сжимается. А если снаряды к земле несутся неуловимой лавиной, то тело человека начинает дергаться в конвульсиях, как у припадочного. Удары чередуются с такой частотой и силой, что разум не в состоянии улавливать промежутки между разрывами. Всё гу-у-дит и ле-е-тит вокруг, превращаясь в общее месиво.

Некоторые из солдат не выдерживают обстрела, и пытаются перебежать в другую, свежую воронку. На солдат по-разному действуют залпы и обстрелы. Одни терпеливо лежат и ждут, другие начинают метаться. Иной впадает в уныние и по-детски плачет. Некоторые теряют память, другие зрение и слух.

— Как твоя фамилия? — спрашивает старшина при раздаче пищи.

— Чья? Моя?

— Ну, а чья же ещё?

— Моя? Не знаю! — вон у сержанта спроси!

|- А что тебе лейтенант, справочное бюро? Или родственник какой? Должен определить фамилию по не бритой роже твоей.| Но этого ничего не знали[131] наши "боевые" командиры. Они сидели в тылу, рисовали красным карандашом кружочки и стрелочки, наносили на бумаге удары по врагу и по телефону погоняли нас вперёд. По приказу сверху на них давили.| Им нужна была деревня, а рота застряла в снегу.

— Слушай комбат! — кто там у тебя командиром роты? Безынициативный совсем! Пятые сутки лежит под деревней! Из штаба дивизии мне все уши прозвонили!

Мне приходилось видеть своих солдат не только в полной апатии, но и встречать с их стороны недовольство и решительный отпор, когда я пытался в очередной раз, снова поднять их в атаку.

— Ты что лейтенант? Разве не видишь? Головы поднять нельзя! Мало ли чего от тебя требуют! Пусть сами сначала попробуют сунуться вперёд, а мы на них посмотрим! А то, давеча старшина рассказывал, сами сидят по избам с бабами, а с нас по телефону требуют!

Начальникам нужно было, чтобы мы взяли деревню. Они по телефону требовали, угрожали мне расправой, крыли трехэтажной матерщиной. А когда я являлся с докладом, снисходительно улыбались. Штабные, те иронично удивлялись. И не стеснялись прямо в глаза спросить:

— Ты ещё жив? А мы думали, что тебя убило! И деревню не взяли! Ты смотри, он даже не ранен!

Я смотрел на них, молчал и курил. Я один, а их здесь много! В батальоне осталась одна недобитая рота, а здесь, в тылах полка, их сотни! Как ничтожны и жалки мы были тогда. Невидимая стена разделяла фронт на два лагеря. Они сидели в тылу за этой стеной, за солдатскими спинами, а мы ценой своей жизни и крови добывали им деревни. Чем тупей и трусливей были они, тем настойчивей и свирепей, гнали они нас вперёд. Мы были жертвами их промахов, неумения и неразберихи. Молодые лейтенанты не могли в одиночку постоять за себя. Позади, против нас — "насмерть" стояла братия, целая армия тыловиков и мы всё это должны были терпеть.

На войне, каждому — своё! И все эти прифронтовые "фронтовики" и "окопники", должны тихонько сидеть в щели, гадить в галифе и помалкивать в тряпочку, о том, что они воевали и видели войну, чтобы ненароком не испачкаться в собственном дерьме.

После очередного массированного обстрела по переднему краю, в роте снова появились убитые и раненные. Я, конечно, покрикивал на своих солдат, поднимая их в очередную атаку, они шевелились, вставали, посматривая в мою сторону, но после десятка шагов вперёд, очередной залп всех возвращал на место.

Я служил службу погонялы своих солдат на верную смерть. В этом я признаюсь, беру на себя вину, каюсь, на мне лежит этот тяжкий грех.

А начальники мои перед солдатами остались не виноватыми[132]. Они на солдат не кричали, в атаку их не поднимали и не гнали, трибуналом не пугали, у них были для этого командиры рот — "Ваньки ротные"!

Вот так! Если новый залп не добивал раненых, то всё равно во время обстрела перевязывать их никто не будет, сам в это время управляйся. Такое не писаное правило у солдат на войне.

Когда по роте бьют снаряды, нужно глядеть и удержать на месте живых, чтобы не сбежали. Один, два могут струсить и побежать с поля боя. За ними смотри, да смотри! Посеять в роте панику большого труда не стоит. С меня потом спросят, если поймают кого в лесу. Нас, ротных, держали под страхом расправы. Мы своей волей и присутствием держали солдат под огнём.

За один, два дня при хорошем обстреле от роты в полсотни человек, остается совсем не много. Старшина в этих случаях по продуктам имел резерв. Получил и принёс на полсотни, а в роте осталось два десятка стрелков. Не пойдёт же он сдавать продукты обратно.

— Пользуйся братцы! Набивай животы! Помянем товарищей отдавших жизнь на поле боя! Подставляй котелки! — он разливал водку железной меркой, солдатское хлебово шло в котелки без нормы, это не ценный продукт. Старшина был прижимистый и расчетливый парень.

— Сегодня по полному котелку! Давай налетай!

Старшина кидал солдатам буханки мёрзлого хлеба, сыпал горсти махорки и осмотрительно зажимал спиртное. Мало ли что? Ещё потребуют назад! За спиртным начальство строго следит! Он раздал всё, что полагалось солдатам, уложил вещи в сани, взял бидончик, который держал между ног и велел солдатам грузить в повозку раненых. А сам, неспеша, отправился на передок доложиться командиру роты.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

— А старшина! Добро пожаловать! Ну, как всех накормил?

— Всех, товарищ лейтенант!

Он знал, что я беру котелок всегда последним, когда вся рота поест.

— Выпейте водочки, товарищ лейтенант!

— Я вам на закуску оттаянного хлебца приготовил.

— Вот возьмите кусочек! — и он из-за пазухи вытаскивал чёрный хлеб, завёрнутый в тряпицу.

— Вы послушайте, что давеча произошло.

В полку кто-то пустил слух, что немцы после обстрела окружили нашу роту, и фронт на этом участке оказался открыт. Я получил продукты, смотрю, кладовщик заметался, забегал. Тыловые бегают, грузят мешки. Я получил всё, сижу и смотрю. Видно начальство дало команду эвакуироваться. У меня в санях особого груза нет. В случае чего, я быстрее всех удеру. Я уж думаю — ехать, не ехать с продуктами на передовую. Тыловики на дорогу и через полчаса их в деревне нет. Смотрю, с передовой наш солдат топает, у него рука перевязана. Я сразу к нему. Так, мол, и так!

— Как там немцы?

— И что на передовой?

— Где наш лейтенант?

— А где ему быть? Поди, сам знаешь! В роте на передке с солдатами лежит!

— Велел найти тебя и передать, что в роте есть тяжелые раненые.

— Велел на лошади ехать!

— Ну и дела! Я налил ему положенную норму водки, накормил его, а сам сюда.

— А санрота тоже уехала? Куда теперь раненых повезёшь? — спросил я.

— К рассвету разберутся, назад приедут!

— Вчера говорили, придёт пополнение. Маршевая рота на подходе идёт.

— Это не плохо! — заметил я.

Старшина вернулся к своим саням, тронул поводья, и не торопясь, зашагал рядом с ними. Я лежал в воронке и смотрел на равнину, где рота занимала небольшой участок земли.

— И что странно! — подумал я.

Отойди мы сейчас с этого голого бугра на опушку леса, немцы и не подумают занять его. Снежное поле, для позиций немецкой пехоты не годится. Они держали нас под сильным огнём, потому, что мы перед ними близко торчали. А нам приказано — "ни шага назад!". Такова воля командира полка, таков боевой приказ нашей роте.

Вы думаете, что после недели непрерывного обстрела, уцелевшие остатки роты отведут на отдых в лес? Напрасно вы так думаете. Меня по этому поводу разбирает смех. Сколько бы мы с ротой не торчали в снегу под деревней, сколько бы в роте не осталось солдат, нас на фронте считали боевой единицей и с меня, с командира роты, спрашивали, как положено за роту. На войне действовал железный закон. Мы, окопники, вели войну и как говорят — стояли на смерть[133].

Не думайте, что я что-либо сгущаю, мне иногда от обиды просто хочется всех подальше послать. Как они только выжили, сидя у нас за спиной! О чём говорить! Тоже мне однополчане! Однополчане были они[134]. А мы были тем мусором, цена жизни которого, была мала и ничтожна.

К вечеру немцы обычно прекращали огонь. Они расходились по избам, заправлялись едой и ложились спать. Только часовые посматривали в нашу сторону, освещая нейтральную полосу ракетами. Дежурный пулемёт иногда пустит очередь трассирующих в нашу сторону. А вообще, ночью слышно, как шуршит колючий ветер и кружится мелкий снег.

За одну такую тихую и снежную ночь всё мёртвое, истерзанное исчезало под белым налётом. Кто не поднялся, не встал и не явился к старшине с котелком, тот навечно остался лежать слегка припорошенный мелким колючим снегом.

Командиры рот похоронами не занимались. Зимой, на передовой этого и не сделаешь. Их дело было держать рубежи и ходить с ротой в атаку.

Убитых учитывал старшина. А братские могилы должны были рыть полковые людишки. Я не заставлял своих солдат долбить мёрзлую землю и рыть для убитых могилы. Они для себя, для живых, не рыли окопы, а лежали в открытых снежных воронках.

Повозочный хотел протянуть занемевшие ноги. Во сне он сделал несколько торопливых движений, пытаясь ногами нащупать свободное место, но ему это сразу не удалось. Обоз вернулся в деревню и в избу после паники, набилось много народа.

Здесь ютилась братия самого низкого сословия. На грязном замызганном полу лежали вповалку повозочные и солдаты.

Чины повыше и офицеры тылов занимали отдельные избы. Солдат и повозочных туда не пускали. Уж очень плохо и мерзко от них пахло. Солдаты "Фюрера", приходя на постой, по крайней мере, на пол бросят соломы. А наши привычны, они вот так и год могут пролежать на грязном заплёванном полу. Главное разве в том, где лежать? Главное в том, кто кого пересилит!

Солому начальство слать запретило. Курят и плюют прямо лёжа в углу. Тут и пожар может случится. Солдатам что! Им говори, не говори! Бросят горящий окурок, — сожгут всю деревню. Вот и запретили слать в солдатские избы солому. Лежат солдаты на грязном полу и пускают дух:

— Куды те, ты мне в харю вонь свою направил?

А он тебе нарочно со звуком пустит струю, а на словах добавит, — Нюхай друг русский дух! Выйдет весь, ещё есть!

Вчера ездил повозочный к артиллеристам, возил им сено, для лошадей. Стоят они в лесу у дороги. До настоящей передовой ещё километра три. Никто не хочет лезть в окопы к пехоте.

Посмотрел Ефим, как живут артиллеристы. У них в стороне от огневой, стоит походная палатка с железной печкой. Рядом куча наколотых дров, топи хоть всю ночь, жарь целый день. Делать им нечего вот они и преют. Всё своё барахло они возят за собой на конной тяте. Батарея небольшая, всего два орудия и ящик снарядов на две огневых. Вот и вся позиция полковой артиллерии. В палатке свободно, пахнет хвоей, никакой толкотни. У каждого, для отдыха определенное место.

Был у повозочного дружок. Шли они вместе на фронт в одной маршевой роте. Дружка отправили стрелком на передовую, а Ефим остался в полку при лошадях.

Повстречал раз дружка своего Ефим в санроте. У дружка на шее чирей от холода вскочил. Сделали наклейку и отправили обратно. С такими вещами от передовой не освобождают. Это не рана, полученная в бою. Поговорив с ним о том, о сём, дружок заторопился, он должен был со старшиной вернуться обратно. Разговор о передовой не состоялся. Из разговора Ефим не мог себе представить, что такой стрелковая рота. И никто из здешних, даже их свирепого вида обозный старшина не мог сказать о передовой ничего путного.

Повозочный лёжа в углу избы, поворочался, поскрёб ногтями за пазухой, не открывая глаз. Открывать глаза без всякой надобности последнее дело. Вот когда повар загремит у котла, тут не зевай, предлагай ему свои услуги. Ноги сами спружинят, каждый мускул настороже. Локти поднимут, ноги вынесут. Выскочишь из избы наружу, хватишь полной грудью морозного воздуха и мурашки побегут по спине. Тут раздумывать некогда. Сразу с услугами к повару. Натаскаю водицы! Напилю и наколю дровишек! В топке под котлом огонь разведу.

Ещё заря не займётся, а у тебя всё готово. Притулишься спиной к теплому котлу, затянешься козьей ножкой и на душе станет тоже тепло. Теперь только ждать. А ждать уже не долго. Время быстро бежит.

Смотришь, мимо снуют такие же шершавые и потёртые, а ты спокойно стоишь, ты при солидном и сытом деле. Слышится глубокое дыхание и фырканье лошадей. Деревенские розвальни поодаль стоят, задрав вверх оглобли. Сегодня, когда рассветёт, он вместе с другими повозочными поедет обозом в сторону армейских тылов. Туда они повезут раненых, а на образном пути возьмут амуницию и винтовки, для нового пополнения.

Сейчас нужно достать котелок и к повару подкатиться, чтобы пока нет никого, плеснул двойную порцию, да погуще. Всю работу, которую повозочный спроворил, должен был сделать на кухне сам повар. Он знал, что заработанное за поваром не пропадёт.

Но куда именно потянется обоз, сколько времени ему придётся торчать в санях на холоде и месить ногами снег по зимней дороге? Сколько раз придётся переваливать сани через сугробы и заносы, которые теперь ветром намело поперёк дороги, понукая и нахлестывая свою лошадёнку.

Старшина, их обозный начальник, выйдет на крыльцо, сделает передых и рявкнет басом. Попробуй, не успей лошадь в сани запрячь. Попробуй, промедли или сделай промашку, — оборвётся сбруя, уволокут ночью вожжи. За это можешь к вечеру на передовую угодить. Хоть и нужно заразнее знать, что там и как там, но никто из повозочной братии почему-то не рвался туда, а совсем наоборот. Да и был Ефим человек робкий, больше мог угодить, чем показывать свой характер. "Лучше прикинуться дурачком, чем трупом валяться на снегу", — слышал он разговор от своих товарищей.

Теперь с обозом путь их будет не лёгкий. Но зато на обратном пути старшина завернёт в деревеньку, куда-нибудь в сторону, где живут одни бабы, дети, да старики, где нет постояльцев солдат и не живут всякие штабные начальники.

Достанется им большая зажиточная изба и сердобольная хозяйка. А уж разжалобить её на чугун картошки, это они мастера. Дело обычное. Глянь и перепадёт им чугун человек на десять. Считай, каждому по горсти горячей картошки в мундирах.

Зашуршит большой, тяжёлый чугун корявым дном по исподу печки, подхватишь его рогатым ухватом и быстро на стол. А тут уж не надо сидеть и глотать пустую слюну.

Достанешь из штанины тряпицу с солью, возьмёшь пальцами малую щепоть, посыпишь на облупленный горячий комок и обжигая губы, вдыхая жгучий пар, нажмёшь на него зубами. Дуешь на него, а он как огонь рот обжигает.

Старшина конечно в красном углу, он держит железную кружку, налитую самогонкой. Крякнет для порядку, понюхает корку хлеба и опрокинет всё разом, у него горло широкое. Сунет себе под нос ломоть ржаного хлеба и завертит головой.

В обозе двенадцать подвод. У всех двенадцати за голенищами кнуты и ложки. Сидят за столом, как апостолы, с двух сторон от старшины. А старшина, как Иисус, выкатив грудь, смотрит серьезно на своих подчиненных. У себя, в полковых тылах, обычно во время еды никто не снимал с головы шапки-ушанки. А здесь, за столом под святыми иконами, совсем другое дело. Тут и хозяйка может осудить и сказать, что нехристи.

Солдаты за столом сидят по-христиански, шапку на лавку и придавил её под собой. Некоторые суют её за пазуху. Как там не вышло, что не случись, а шапка при тебе, на улице ведь зима.

Старшина закусывает, а сам строго поглядывает на подчиненных. Строгость, она всегда солдату нужна! Отведут солдаты душу горячей картошкой, а там глядишь, и самовар появится на столе.

Сани и сбруя на лошади были проверены. Повозочный в ожидании команды — "Трогай!", — прохаживался вдоль своих саней. А старшина на крыльцо появляться не торопился.

А здесь, на передовой, немец какой уже день продолжал рвать и метать. С рассветом, думая, что мы можем сунуться, он обычно усиливал огонь. Телефонный провод, протянутый ночью, как всегда обрывался. Телефонист уминал под собой за ночь выпавший снег, поджимал колени к животу и, прикрыв лицо рукавом шинели, тут же засыпал. На исправление линии ходили те, кто сидел в батальоне или полку.

Солдаты с ночи перелезли в воронки поглубже, наскребли на бруствер снега и теперь в этих укрытиях можно было лежать, или сидеть несколько пригнувшись.

Сегодня ночью старшина в роту не придёт. Его послали в тылы дивизии получать новое пополнение. С ночи за продуктами пришлось послать в тылы полка двух солдат.

Старшина, тот знал лес, где, как и когда можно безопасно проехать, чтобы не попасть в дороге под артобстрел. Солдаты были всё время на передовой, где обстреливают лесную дорогу не знали, и когда перед утром посланные возвращались с термосом варева и мешком хлеба, их по дороге накрыли немецкие снаряды. В термосе появились дыры, жидкое варево из термоса потекло, а солдату повезло, его не задело. Второй солдат нёс мешок с хлебом, его ударило воздушной волной, отбросило в сторону и на время контузило. После недолгих поисков их нашли на опушке леса под елью. Они были в сознании, но руки и ноги у них не действовали.

Но дело не в этом. Рота осталась без хлёбова. Мешок с хлебом принесли. Те двое через некоторое время встали на ноги. Обидно, что термос оказался пустой. Второй раз снабжать варевом роту никто не будет. Всё разлилось, расползлось, ничего не осталось.

Ординарец вспомнил, что когда они притопали в полк с маршевой ротой, то ему впервые на глаза попались скругленные железные коробки с широкими ремнями. Солдаты надевали их на спину и уносили на передовую. Потом он узнал, что железные коробки называли здесь термосами. Они служили для доставки горячей пищи солдатам на передовую.

Они тогда, долго стояли около кухни и ждали своей очереди. Их накормили с дороги, когда последний солдат отвалил от кухни с наполненным термосом. Те, что сидели где-то впереди, получали еду в первую очередь.

А он представлял себе термос в виде круглой блестящей стекляшки. Здесь на фронте предметы и вещи имели совсем другое название и значение.

Когда они стали толкаться с пустыми котелками около кухни, то повар сказал им, что они находятся на передовой и собираться вокруг кухни кучей, опасно для жизни.

Потом они услышали отдаленный гул и раскаты взрывов. Оказалось, что до передовой нужно ещё идти и идти. На передовой открыто никто не болтался. А около кухни, как помнил ординарец, ходили все во весь рост. Ходили спокойно и отпускали, даже шуточки.

У каждого на войне был свой передний край. У повара передовая проходит под колёсами кухни. С его черпаком воевать можно полсотни лет. Смерти не боись! Живым всё равно останешься!

— А где передовая? — спросили они ездового с кнутом, стоящего у кухни.

В ответ он промычал что-то невнятное себе под нос и неопределенно махнул в сторону запада рукой. Ездовые, штабные и тыловые солдаты даже смотреть в ту сторону не желали. Они только ухом наводили, прислушивались и замирали, когда с той злосчастной стороны слышались раскаты взрывов и гул. Не прорвали бы фронт! Вот что их беспокоило!

После раздачи горячей пищи, новобранцам выдали винтовки и патроны. И они всё сразу поняли, что лес, где стояла походная кухня, вовсе не фронт, а глубокий тыл. Хотя тыловики считали иначе. До передовой им пришлось топать и топать!

Контуженых солдат, что несли в роту еду, доставили на передовую. В санроту они не пошли, наги и руки у них стали понемногу двигаться. Вместе с ними на волокушах притащили хлеб.

Мёрзлый хлеб не жуют. Его откусить и отрубить нельзя. Его скребут помаленьку зубами, ковыряют штыком, соскребают лопатой. Кусочки и мелочь вместе со льдом кладут на язык и ждут пока он растает. Потом провалится он в горло, как жидкая каша.

Некоторые из солдат кладут хлеб на время за пазуху, между гимнастёркой и нижней рубашкой, там потеплей и вши в это время уползают. Они хлебный дух не переносят.

Разве солдат будет ждать, пока он оттает. В животе и мороженый кусок место найдёт. Каждая хлебная кроха, это питание солдата. Без этой крохи хлеба не уснёшь, без неё не умрёшь, без неё до утра не дотянешь!

Ординарец и телефонист облюбовали новую воронку в качестве укрытия. Поблизости ударил тяжелый фугасный снаряд. Сразу после удара земля становится податлива для лопаты. Они вдвоём углубили воронку, перетащили туда нужный скарб, поставили телефонный аппарат и позвали ротного. Повернувшись на спину и откинувшись на схваченную морозом землю, они закурили и теперь отдыхали.

Хотелось пить. Но сколько не ешь, ни глотай снежную массу, снегом не напьёшься. Кроме того, нужно найти свежий снег, нетронутое место, не запачканное взрывчаткой. Нужно стряхнуть варежкой верхний с гарью слой, загрузить котелок и пробраться обратно к воронке. Жёсткий, рассыпчатый снег во рту тает плохо. Снег, в отличие от воды, имеет особый пресноватый и противный привкус. Жуй его, валяй во рту, дави на языке, много его всё равно не заглотаешь. Снег таяли в котелках, но пили всё ту же противную жижу.

У ординарца была фляга для воды, немецкая, обшитая суконкой. Но, если флягу таскать на ремне, вода во фляге быстро замёрзает. Не будешь флягу держать за пазухой на голом теле. Пробовал он засунуть флягу под шинель к животу. Такое впечатление, как будто тебе туда мальчишки снега набили и льда напихали.

— Ты чего хихикаешь? — спросил при этом ротный.

— Так ничего! — а ледышка к животу в это время прижалась.

С тех пор пустая фляжка, как деревянная колотушка, болталась у него на всякий случай на поясном ремне.

Иногда выпадали дни, когда старшина в тылах полка на роту получал спиртное.

— Давай, отцепляй свою фляжку! — говорил он, постукивая по мешку, в котором лежали две, три наполненные спиртом.

Получив от старшины драгоценный напиток, ординарец бежал обратно к себе в воронку, придерживая на боку, отяжелевшую фляжку. Но такие дни выпадали не часто. Больше было таких дней, когда он о спирте и о фляжке не думал, она болталась пустая на ремне, постукивая по костям на боку. Были дни, когда голодные и замёрзшие солдаты напрасно ждали продукты и старшину. Старшина являлся, а продуктов не приносил. Повозочный за плечами держал термос, налитый горячей водой. Похлёбку обычно приносили холодной, а вот пустую воду, для чая успевали донести кипятком. Хлеба не было. Все смотрели молча на старшину и ждали, что он скажет, и слушали урчание у себя в животе.

— Опять самоклизмирование! — ворчали солдаты.

Сейчас, когда "фрицы" притихли. Можно немного размяться, подвигать онемевшими ногами, куда ни будь пробежаться вдоль роты недалеко. Хорошо бы поесть!

Когда, от голода кишки переворачивает, то хочется курить. Махорки в роте нет. Её давно не выдавали. Даже телефонист, лежащий у аппарата, с точки зрения махорки был совершенно "пустой". А у связистов во взводе, в отличие от стрелковой роты, всегда водились запасы и резервы, они снабжались отдельно.

Откуда-то справа, из-за снежного пригорка, ординарец услышал, голос младшего лейтенанта, — командира взвода. В роте было десятка три солдат и двое живых офицеров. Ординарец повернулся набок и подался вперёд. Он встал на колени, вытянул шею и выглянул наружу.

— Что там? — крикнул он в сторону младшего лейтенанта.

— Где командир роты?

— Тут он! Спит! А что?

— Танки появились за деревней!

— Много?

— Нет! Два или три!

Ординарец перевалился на живот, вытянул ещё больше шею и стал смотреть на дорогу, которая вела из леса в деревню. Там, за деревней, сверху под горку, по зимней, едва заметной дороге медленно и лениво ползли черные остовы танков. Их было три.|На лобовой броне видны были белые кресты с чёрной каймой.| Звуки моторов пока до него не долетали. Их сносил ветер в сторону. В чистом морозном воздухе стояла торжественная тишина. Было уже совсем светло, а немцы почему-то не стреляли. Теперь было ясно. При подходе танков, незачем было стрелять.

Ординарец ткнул командира роты локтем, думая, что он проснётся, а сам, подавшись выше, стал наблюдать за ходом танков. Белый дым из выхлопных решёток клубами вырывался вверх, когда моторы набирали обороты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.