Глава 1. Отправка на фронт

Глава 1. Отправка на фронт

Август 1941 года

Отправка на фронт. Селижарово. Вязовня. Передислокация. Марш на Селижарово. Кувшиново.

Воинская часть, куда я был назначен после окончания училища[12], формировалась в летних лагерях на берегу озера Сенеж[13]. Боевое назначение и номер нашей новой части мы в первые дни не знали. Мы знали твёрдо только одно — после получения комплекта людьми и техникой мы будем отправлены сразу на фронт. Солдаты на сборный пункт к нам прибывали командами из Москвы. Они прибывали проходящими поездами и потом пешком добирались вокруг озера до лагерей. Здесь их встречали, сортировали и распределяли. Жили мы в то время в палатках отдельно от летних лагерей училища. Потом прибывших в сопровождении старшин разводили по ротам.

Обмундирование новобранцы получали на сборных пунктах в Москве, куда они по призывным повесткам приходили со своими матерями, женами и детьми. Предъявив повестки при проходе железных ворот, они прощались с родными и исчезали в дверях казармы. Потом, через некоторое время, они показывались где-то в узком окне, махали руками и смотрели в толпу, стоявшую за железной оградой. Скомплектованные команды выезжали на машинах с другой стороны. А матери, дети и жены оставались стоять в надежде ещё раз увидеть их в узком окне.

По дороге со станции вскоре загрохотали двуколки, походные кухни и армейские повозки. Потом пропылили две крытые полуторки и одна легковая Эмка. Повозки, машины и люди не сразу входили в воинский строй. Сначала были толкотня, беготня и обычная неразбериха. Решали, кого куда направлять. Потом постепенно всё вставало на свои места. В роты поступили повозки, лошади и повозочные. Московские ломовые извозчики, отобранные быть при обозе, посматривали на солдат огневых расчётов со стороны и были довольны, что их приставили к лошадям и телегам, а не сунули к пулемётам и пушкам. Там, где будут стрелять и убивать, на телегах не ездят!

В наших огневых взводах, нужно сказать, простых солдат-стрелков не было. Нас комплектовали специалистами орудийных и пулемётных расчётов. Среди наших солдат были командиры орудий, пулемётных расчётов, наводчики, заряжающие, оружейники, телефонисты. Годами все солдаты были не молоды. Средний возраст их составлял сорок лет[14]. Были во взводе два-три молодых паренька, они выполняли обязанности подносчиков снарядов и патрон.

Нашей части присвоили номер, и она стала называться 297-ой отдельный арт-пуль батальон УРа Западного[15] фронта. Мы должны были занять огневые бетонные ДОТы[16] укрепрайона, протянувшегося от Ярцева до Осташкова[17]. Нам этого не говорили, мы этого и не должны были знать.

Р-В линия обороны РФ на схеме "Восточный фронт на 02.10.1941 года.

Прошло несколько дней в роты прибыли офицеры запаса. Появился и наш командир роты старший лейтенант Архипов. Ему было тогда около тридцати. Архипов был среднего роста, волосы русые, лицо простое, открытое. У него была добрая улыбка. Но улыбался он не всегда, чаще был сосредоточен и занят делами роты. Он был кадровый офицер и прибыл в наш батальон из другой воинской части. Движения и речь у него были спокойными, команды и приказы он отдавал негромко, без крика. Он вроде не приказывал, а как будто просил. Сначала это было непривычно. На нас прежде орали и от нас требовали подавать команды зычным голосом, а тут был простой деловой разговор. Вскоре мы перестали суетиться, вертеться на каблуках и козырять навытяжку. Его исключительное спокойствие и в первую очередь рассудительность передались нам, и было неудобно подходить к нему чеканным шагом, шаркать ногами и стучать каблуками, как этого требовали от нас в училище.

Вся фигура Архипова и его внимательный взгляд говорили о том, что на войне нужна голова, а не строевая выправка. Дисциплина не в лихости и не в ухарстве, а в простых русских словах, без надрыва и крика. Вот что теперь должно было войти в нашу жизнь. На войне не нужно будет козырять, и бить каблуками. На войне нужна стойкость и выдержка, терпение и спокойствие, точное выполнение приказа и команды. На войне тебя солдат должен понимать с полголоса.

В один прекрасный день нам привезли и выдали каски. Командир роты вызвал нас к себе и сказал:

— Приучите солдат носить каски! И не на заднице на поясном ремне, а на голове, как положено бойцу по уставу. Вижу, ходят они и бросают их, где попало.

Солдаты были сугубо гражданские лица. За обедом и в курилке у них рука тянулась под скулы. Было всё время желание ослабить ремешок.

— Вот когда с котелком они будут управляться, не снимая каски, — считайте, что вы их уже приучили!

Со дня на день ожидалась отправка на фронт. На учебных площадках училища мы обучали солдат штыковому бою — колоть штыками и работать прикладами.

— Нам это не нужно, товарищ лейтенант! Мы будем, как финны, в ДОТах сидеть.

Я им не возражал, но всё же сказал:

— Без физических упражнений немыслима одиночная подготовка бойца. Без тренировки физических данных солдат не солдат!

— Ну, если как учебные, то давай командуй, нам лейтенант!

Уже с первых шагов они решили опробовать и прощупать меня. Они хотели узнать, насколько я упорный и придирчивый или покладистый и уступчивый. Солдат всегда норовит всё знать наперёд. Я не обрывал их окриками и спокойно требовал выполнения команд. Они нехотя подчинялись, но каждый раз старались отлынить, шла проба сил. В конце концов, я им сказал:

— Вы призваны в действующую армию и обязаны выполнять то, что от вас требуют. Кто будет отлынивать, и сопротивляться тихой сапой, я вынужден буду на тех подать рапорт для отчисления в пехоту! Последние мои слова подействовали на них исключительно проникновенно.

***

И вот настал день отправки на станцию и погрузки в эшелон. Роты построились в походную колонну и знакомая, мощенная булыжником дорога под грохот солдатских сапог, поползла назад. Повозки, груженные фуражом, продовольствием, амуницией и боеприпасами, стуча и пыля, потянулись на станцию вслед за ротами. За ними повзводно зашагали солдаты. Взвод за взводом, рота за ротой уходили на войну. И теперь эта узкая мощеная дорога вокруг Сенежа[18] стала для нас началом неизвестного пути.

Смотреть на солдат было грустно и весело. Здесь действовал какой-то пестрый закон живой толпы. Одни шли легко, шустро и даже весело, другие наоборот, шли понуро, устало и нехотя. Одни торопились, вырывались из строя куда-то вперёд, другие наоборот, едва по земле волочили ноги.

Тут одна мощеная булыжником дорога — в сторону не свернёшь. День был жаркий и душный. Некоторым из солдат скатки шинелей с непривычки терли и жгли шеи, и они без конца их перекладывали на плече и вертели головами. Из-под касок по вискам и щекам сбегали струйки пота. Гимнастерки на спине быстро намокли от пота и потемнели. Одни из солдат под тяжестью ноши шли молча, ни о чём не думая. Другие наоборот, переговаривались, шутили, радуясь, что покончили со старой жизнью. У третьих на потном лице выражалась тоска, и они мысленно хоронили себя, прощаясь с родными и жизнью. Разные, видать, были в походной колонне одетые в солдатскую форму люди. Тут были прямые и сильные, были и сгорбленные, как на похоронах. Живой поток солдат покачивался над дорогой. Он то расплывался на всю ширину до обочины, то, сгрудившись около выбитой ямы, топтался на месте.

Было жарко, безоблачно и безветренно. Дорожная пыль першила в душе и лезла в глаза. Пахло яловой дубленой кожей, новой кирзой, сбруей, дёгтем телег и лошадиным помётом.

В движении, в жаре и в пыли шагали солдаты и с непривычки потели. У одного каска откинута на затылок, у другого — она на носу. Из-под касок смотрели раскрасневшиеся потные лица. Колонна двигалась то, замедляя, то, ускоряя свой шаг.

Потом, на фронте, на прифронтовых дорогах, они усвоят свой неторопливый ритм и шаг, пойдут без рывков, экономя силы. Они пойдут медленно и как бы нехотя, не соблюдая строя и не сбиваясь с ноги. Они со временем забудут, как солдаты ходят в ногу. "Ать-два, левой!" — это не для войны. Уметь пройти полсотни километров, без отдыха и привалов, в полной солдатской выкладке — это, я вам скажу, высший класс для солдата.

Эшелон тем временем стоял на товарных[19] путях. Рота вышла на поворот дороги, и мы увидели стоящий на путях эшелон. Десятка два товарных, открытые платформы и один пассажирский зеленый.

Для солдат и лошадей — товарные двухосные, для повозок, груза и кухонь — двухосные открытые платформы. Зеленый пассажирский — для медперсонала и нашего штаба. Для солдат, товарные вагоны были оборудованы деревянными нарами в два яруса из толстых не струганных досок.

Солдат построили вдоль состава, осталось только узнать, в какой вагон их вести. Но состав был не полностью укомплектован, план посадки пришлось изменить. Когда всё было распределено и расписано, солдаты, толкаясь, побежали к вагонам. Им не терпелось пробраться вперёд. Залезая в вагон, они галдели, толкались и спорили. Каждый старался занять поудобнее место. Они, как школьники на экскурсии, бестолково цеплялись друг за друга, работали локтями и расчищали себе путь. Как будто было важно, где на нарах достанется им место. Они влезали по настилу, растопыривали руки, кричали, что тут занято и махали руками своим дружкам. Все они орали и старались перекричать друг друга.

Вот люди! Едут на фронт и даже тут не хотят прогадать. Я пытался, было удержать своих солдат и строем подвести к вагону, организованно по отделениям запустить их вовнутрь. Но где там! Разве их удержишь, если соседние взвода[20] кинулись толпой к подножкам.

Когда я поднялся в вагон, солдаты успели разместиться. Страсти их утихли и они успокоились. Теперь, когда лежачие места были ими отвоёваны и у каждого в головах лежали мешок и скатка, просто так лежать на нарах стало не интересно. Теперь они полезли все снова вниз, попрыгали на землю и кучками стояли у вагона.

Я велел старшине всех вернуть назад. Теперь им важно было занять место у открытой двери вдоль перекладины. Они хотели иметь хороший обзор и знать, что делается снаружи, кто ходит вдоль состава, и о чём говорят. Они торчали в дверях до тех пор, пока я не вернулся от командира роты и не приказал занять свои места на нарах. Начальство хотело проверить, нет ли свободных мест в солдатских вагонах.

— Внизу у вагона могут стоять только я и старшина, у перил в дверях — дежурные по взводу!

Солдаты нехотя полезли на нары. Одеты они были все одинаково, а одежда сидела и висела по-разному на них, да и характерами они были все разные. Они успели подружиться по двое, по трое и устроились вместе на нарах. А так вообще они фамилий друг друга не знали. Были среди них молчаливые и угрюмые, были, как обычно, болтуны и вертлявые. Эти повсюду совали свой нос. Они боялись что-нибудь прозевать, везде искали выгоду и новости, лезли со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался.

Я смотрел на всех и думал, кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или этот вертлявый и шустрый, а может, тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать? Времени у меня было мало, чтобы изучить их и сказать кто на что способен. Как это в песне поётся? "Этот в горящий дом войдёт…".

Внизу вдоль вагонов пробегали офицеры и связные солдаты, прошли железнодорожники, позвякивая крышками букс и постукивая по колёсам маленькими молоточками на длинных ручках. Кое-где ещё у вагонов толпились запоздавшие команды солдат. На открытые платформы догружали ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань солдат обозников. В одной стороне свистки и короткие гудки паровоза, в другой — голоса людей, ржание лошадей. Люди, как муравьи, суетились около эшелона, подгоняя, и торопя друг друга. Но вот, как первая капля дождя, протяжный гудок паровоза подхлестнул работяг, и они сразу разбежались по вагонам. Вагоны дернулись, звонкие сцепы их звякнули и перезвон, как эхо, как нарастающий ржавый гул, покатился вдоль состава. Толчок за толчком, скрипя и повизгивая, вагоны медленно тронулись и покатились по рельсам.

Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина[21], а он, скрипя и стуча, по стрелкам выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи.

Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородные поезда. Не доезжая до Москвы, эшелон перебрался на окружную дорогу[22] и, петляя по бесчисленным скрипучим путям, вышел к Лихоборам. На окружной состав часто стоял, ждал свободного перегона[23].

В Лихоборах мы простояли около часа. Кто-то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких-то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье, а кое-где затянули и песняка.

Я был молод, и в житейских делах и вопросах, особенно не разбирался. Не усмотрел я, и не смог заметить, как в Лихоборах мои солдаты протащили в вагон бутылок десять водки и вина. Как они ловко совали бабам деньги, и как те, за минуту обернувшись, передавали им из сумок бутылки со "святой водой". Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один храбрый и шустрый, он подозвал меня и предложил мне выпить, для настроения немного красненького вина.

— Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина!

Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я взглянул ещё раз на своего помкомвзвода, обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат и отвернулся, ничего не сказав. Моё молчание для старшины было, как оплеуха.

Все сразу поняли, что выпивку я не одобряю. Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона, через такую же доску перегнулись солдаты — их рвало.

"Дело серьёзное", — подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил этому разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами.

Рассказывали, что одну дивизию МВД[24] выгрузили из эшелона и завели в лес, солдаты легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев.

На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлен, что из четырех командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.

— Эшелон подойдёт к станции Селижарово, разгружаться будем на рассвете. Выгрузка должна пройти организованно. Безо всякой сутолоки и беготни. Не исключен налёт немецкой авиации. Взвод не распускать, держать всех в строю! Из вагона строем и бегом сразу за станцию! Твой взвод пойдёт на марше замыкающим! Если я отлучусь, ты останешься за меня. Всё ясно?

— Разрешите идти?

— Бутылки все выбросить по дороге! При разгрузке никаких бутылок не должно остаться в вагонах!

— Всё будет сделано, товарищ старший лейтенант!

— Надеюсь на тебя. Ступай к себе в вагон!

У меня поднялось настроение и я, широко ступая, пошёл в сторону своего вагона. Вот я и получил веское подтверждение своему отношению к водке и выпивке своих солдат.

Занеся ногу на стремянку, я легко вскочил в открытую дверь, перемахнул[25] под доской-перекладиной и позвал к себе старшину.

— Меня сейчас вызывал к себе командир роты и приказал покончить с вином. Если через час я найду в вагоне хоть одну бутылку спиртного, пеняй на себя. Даю тебе двадцать минут на выполнение приказа ротного! И никаких допиваний и прикладываний! Всё понял? Смотри, чтоб ни в мешках, ни в противогазных сумках, ни за пазухой не осталось ни у кого!

— Всё будет сделано, товарищ лейтенант!

Солдаты, видя крутой поворот, не дожидаясь, пока старшина начнёт трясти их мешки, стали выбрасывать в открытую дверь бутылки. Бросали пустые, недопитые, бросали и целые. Вздыхали, охали, шутили и даже стонали.

— Вот счастье подвалит человеку! Пойдёт по опушке леса, вдоль насыпи, глядь, а у него под ногами, как божий дар, бутылка с белой головкой лежит!

— Слышь, Спиридоныч?

— Ладно, кончай зубы скалить, и без тебя на душе кошки скребут!

— Нет, Спиридоныч, ты в этом деле не крути! Ты её бросай легонько, по-умному, чтобы не разбилась, чтоб человек мог её целую найти! Вот бы душа возрадовалась, случись у меня такое на пути!

— Все бутылки выбросить, сделаю досмотр! — сказал старшина и добавил, — Если у кого что найду, разговор будет короткий! Все поняли? Поворачивайся и быстрей!

— Нет, ты послушай! От такого случая заикой можно остаться. Шёл, шёл — и бутылка водки целенькая перед тобой лежит!

Ночь подошла и навалилась незаметно с разговорами и возней. Солдаты избавились от бутылок, легли на нары и притихли. Лежали на нарах, не раздеваясь, подоткнув под головы свои скатки и мешки.

Колеса мерно постукивали на стыках. Выглянешь в проём полуоткрытой двери, длинный состав, как сороконожка, ползёт по одноколейному пути. Вагоны пошатываются, доски скрипят, а состав бежит по рельсам, то, замедляя, то, ускоряя свой ход.

Где-то у Селижарова мы должны занять оборону. Подошёл немец к этой линии[26] или нет? Ночью поезд несколько раз останавливался. Паровоз надрывно фыркал, издавал короткие визгливые гудки. Потом, видно набравшись сил, подавал протяжный голос, остервенело дергал вагоны и вдоль состава шёл перезвон цепей. Вагоны рывками трогались с места, и поезд снова набирая скорость бежал торопливо вперёд.

Я несколько раз просыпался и каждый раз слышал, то удары буферных тарелок, то мерный стук бегущих колес, то абсолютную тишину и дружный храп солдат. Я поднимал голову, смотрел в проём двери, где на чёрном фоне, мелькающей земли, маячил серый контур сидящего у дверей часового. То ли он сидя спал, то ли просто задумался, опустив голову.

Света в вагоне не было, его зажигать не полагалось. Фигуру часового было видно, когда он курил. По огоньку папиросы, зажатой в кулаке, можно было определить, куда он смотрит, сидит ли он или стоит. Дневальные у дверей сидели молча, они или курили, или полусонно кивали головой на ходу.

Дневальные у дверей сидели тихо. Они не торопясь, дымили и прислушивались к звукам бежавшей ночи. Но за шумом перестука колёс и за скрипом вагона вряд ли услышишь гул самолёта. Ночью мы проехали Зубцов, сделали остановку в Ржеве и, свернув в сторону по другому пути, покатили на Торжок и Кувшиново[27].

Где-то в Кувшинове к составу прицепили ещё один паровоз. Дело пошло веселей. Потому что ползли мы всё время медленно в гору. К утру паровозы, дымя и бросая искры, |вдруг| заторопились и, посвистывая, друг другу, стали набирать скорость. Вправо и влево весело замелькали опушки леса. Темные очертания бугров и лощин закружились то в одну, то в другую сторону. |Покрытые белым туманом поля и перелески. Вагоны бежали, поскрипывая и постукивая на стыках.| А вагоны покачиваясь бежали по стальному пути, поскрипывая и вздыхая, как живые.

Солдаты похрапывали на нарах. Они не ведали и не знали, что слышат в последний раз мерный стук колес, надрывистый, сиплый гудок паровоза, позвякивание цепей, пронзительный скрип буферных тарелок, покачивание разбежавшихся вагонов.

Перед рассветом поезд затормозил, загрохотал на входных стрелках у семафора, подкатил к какой-то станции и замер на месте. Потом как бы нехотя, попятился назад, и вдоль вагонов забегали люди.

Вначале было трудно разобрать, что они кричали. Но вот вдоль вагонов полетела одна, вторая команда. И, наконец, громкий голос связного, просунувшего голову в открытую дверь, возвестил, что мы приехали и приступили к разгрузке.

Нужно было с вечера предупредить своих солдат, чтобы к утру приготовили все своё снаряжение. А теперь они возились с шинелями и ремнями, касками и вещмешками. Кое-кто в толчее может забыть и свою винтовку, ведь они к ней не совсем приучены, как приучили их с детства по утрам надевать штаны.

Нужно сказать старшине, чтобы всё снаряжение проверил. И всё же, к моему неудовольствию, тот самый настырный и шустрый солдат ухитрился оставить на нарах каску и противогаз.

Старшина подал команду, и солдаты дружно вывалили из вагона. Взвод построился и поспешил за пределы станции. В предрассветных сумерках слышались голоса, крики и топот бегущих по мостовой солдат.

Я послал к командиру роты связного и стал дожидаться ротного построения. Из общей толчеи повозок, лошадей и солдат постепенно стали отделяться взвода, повозки, роты и, наконец, весь вываливший наружу эшелон вытянулся на дороге в походную колонну.

У вагонов и открытых платформ ещё остались люди, они грузили в повозки грузы, скатывали по настилам на землю тяжелые кухни.

Рота тронулась и пошла вслед за уходящей колонной. Мощеная дорога медленно поднималась вверх, и через некоторое время мы вышли из низины на свет. Несколько гудков паровоза долетело до нас со спины и как прощальный последний голос живого мира, они потонули в предрассветном пространстве.

***

Мы шли по булыжной дороге, медленно забираясь в гору. Перед нами постепенно открывался далекий и сумрачный горизонт. Поднявшись на гребень, мы впервые увидели бесконечную даль. Первый взгляд всегда оставляет в памяти неизгладимую картину. Мы, с каждым шагом удаляясь от Селижарова. Шли молча, не меняя и не ускоряя свой шаг.

Колонна растянулась по дороге и разорвалась. Наконец, одна из рот свернула в сторону, а мы продолжали идти куда-то вперёд. Каждая рота самостоятельно определяла свой путь. Мы шли, стуча железными набойками сапог по неровной поверхности неширокой дороги. Мимо медленно, меняясь местами, проплывали поля и леса. Солдаты посматривали по сторонам, думая, что они приближаются к линии фронта, но кругом по-прежнему всё было тихо и сумрачно. Тишина! Зловещая тишина! Кругом такое спокойствие и такое безмолвие, что казалось, в ушах звенит, после лязга и грохота колёс товарного поезда. Теперь грохот поезда и шум людских голосов остались далеко позади. Серое утро встретило нас мелким дождём и прохладой. Булыжная мостовая кончилась, и теперь мы шли по грунтовой дороге.

Если ротный, идущий впереди, не прибавляет шага, значит, идти ещё далеко. Обычно дальние переходы войска преодолевают, не торопясь, экономят силы, распределяя их на весь маршрут.

Опытный командир сразу после выхода задает неторопливый и размерный шаг. Хотя на марше строй быстро нарушается, но всё равно кто-то идёт впереди, а кто-то, шаркая ногами, тащится сзади. Я шёл сзади и следил, чтобы никто не отстал. Мне было поручено смотреть за отстающими солдатами. Я снимал груз с плеч отставшего солдата, сажал его на телегу и возвращался в конец строя. Через некоторое время отдохнувший солдат отправлялся догонять своих товарищей, а его место в повозке занимал новый обессилевший.

Недалеко от дороги, с правой стороны, показалась деревня. Серые крыши, крытые дранкой, прилепились друг к другу. Избы стояли без всякого порядка и строя. Когда мы поравнялись с домами, то заметили, что нет петушиного крика, совершенно не слышно лая собак, бабы с ведрами нигде не мелькают, кринок на заборах нигде не висит, всё оцепенело в молчаливом рассвете. Казалось, что деревня вымерла от какой-то страшной болезни.

Скорее всего, подумал я, жителей деревни эвакуировали. Что это? Война близко? Или линия фронта проходит где-то рядом? По моим расчётам мы успели пройти километров тридцать. За деревней снова показался лес, а за лесом поле. Дорога свернула круто влево и пошла лениво вниз. Мы пошли по наваленному хворосту, огибая болото, и вошли в редкий лес. Кусты и трава, грязь и земля, широкие полосы снятого дерна, следы повозок, лошадей и машин, кучи брошенного строительного мусора, песка и гравия, подмокшие мешки с серым цементом — всё это были следы каких-то строительных работ. Здесь рыли, а здесь копали, здесь клали, зарывали бревна и ставили столбы, лили бетон, засыпали песок, ровняли землю, укладывали дерн, прибивая его деревянными колышками. Здесь проходила линия обороны. Мы пришли на передний край укрепрайона[28]. После недолгого совещания со взводными, командир роты объявил:

— Карты района у вас на руках не будет, командирам взводов не положено. Пойдём знакомиться с местностью, обойдём пешком весь район обороны.

И он повёл нас по переднему краю роты. Мы гуськом пробирались сквозь густые заросли кустов и деревьев, пригибались и перепрыгивали траншеи, неотступно следуя за ним. Мы взбирались на насыпи, перемахивали через хода сообщения и за короткое время обошли весь район обороны роты. Теперь, уточнив границы взводов, сектора обстрела и наблюдения, мы должны были развести по окопам своих солдат.

Приказа занять оборону ещё не поступало, поэтому благоустройство и дооборудование позиций было не наше дело. Взводам нужно было рассредоточиться по всей линии участка и ждать боевого приказа сверху. Мы заняли небольшую землянку, я выставил охрану, назначил смены часовых и объявил распорядок дня. На всё это уйдёт не так уж много солдатского времени. Солдаты в армии всего неделю, к полевой жизни на открытом воздухе не приучены. Всё они делают не так и очень медленно, часто рассуждают и дают ненужные советы.

Четверо солдат во время перехода потерли ноги, неумело и наспех завернули портянки. До учебных занятий и боевой плановой подготовки дело не дошло, сейчас было важно приучить солдат к ритму жизни в полевых условиях. Некоторые к вечеру стали поглядывать на дорогу, полагая, что ночевать их поведут в деревню. Они не рассчитывали вот так на земле остаться на ночь и лежать в сыром окопе на дне. Они и не думали, что их дом и постель отныне будет только земля.

Окопная жизнь началась для них как-то сразу, без всяких вступлений и подготовки. В землянке весь взвод разместиться не мог, часть людей осталась на ночь в открытых окопах без крыши. Каждый мог на место ночевки принести себе охапку хвороста или соломы, если где-то под боком была возможность её найти.

Ещё вчера, лежа в вагоне на сухих шершавых не струганных досках, они потягивали из горлышка сладковатый портвейн, курили папиросы и беззаботно пускали табачный дым под потолок. Сегодня, устав от марш-броска, они попали в сырые липкие окопы. От непривычки руки и ноги потяжелели, хребет и шея болели, а снять с себя что-нибудь и сбросить на землю солдату было не положено. В чём есть солдат на ногах, в том и ложись! Да ещё винтовку свою покрепче прижми. Это тебе не с бабой в мягкой постели в обнимку валяться!

Тут трёт ремень, тут тянет лямка противогаза, врезаются в плечи постромки вещмешка, и режет плечо ремень винтовки и их нельзя ни сбросить, ни снять. Всё, что надели и повесили на солдата, — это как родинки на теле у него, их не снимают на ночь когда ложатся спать. А тут каска, противогаз, винтовка, патронташ, набитый патронами, поясной ремень, саперная лопата, заплечный мешок, фляга, кружка, котелок, пара гранат, НЗ сухарей, запасные портянки, кусок мыла и другое барахло. Всё это солдат должен носить на себе вместе с сапогами, шинелью и собственным телом, пока не убьют, пока не протянет где-нибудь ноги. В этой упряжке отныне он должен ходить, есть, спать, стоять, сидеть, бегать, ползать, стрелять. Солдат должен всегда пребывать в полной выкладке даже оглушенный, пробитый пулей, разорванный бомбой на мелкие куски. Солдата могут освободить от амуниции и груза, [только] когда его убьёт. Вот когда они ему будут мешать, и можно сказать, без них он вполне обойдётся. [Но] всё это было у солдат впереди, а этот день был только началом.

А сейчас, солдаты валились от усталости на дно сырых окопов и траншей. Они желали только расслабиться. Им безразлична была окружающая природа, цветущая осень, горящие багряным огнём макушки деревьев и синие дали. Нас в училище маршами и бросками гоняли беспощадно, что-что, а физически на ногах мы стояли крепко. Для меня пройти тридцать вёрст — одно удовольствие, никакой усталости. Я ходил, как на пружинах.

С утра я солдат включил в работу. Они, ничего не понимая, копались в земле. Я знал по опыту, что солдат надо сразу втянуть в работу и в суровый режим. Главное сейчас не дать солдату разомлеть и расслабиться. Впереди будет немало тяжких переходов, и каждый раз после них нужно иметь запас сил. В этом, вероятно, мудрость физической закалки солдата. Теперь, когда рота вышла на рубеж обороны, обстановка могла измениться каждую минуту, об этом меня предупредил командир роты.

Мы стояли на скате высоты, а впереди в заболоченной низине, виден был расцвеченный осенью лес. За лесом в любой момент могли появиться немцы, но пока там, впереди, всё было спокойно и тихо.

Вечером, когда меня вызвали к командиру роты, я слышал там разговор на счёт немцев. Прибывший из штаба батальона офицер рассказал, что они были верхами впереди километров двадцать и слышали на западе артиллерийскую стрельбу. Орудия били залпами. Настоящая канонада! Слово "канонада" в рассказе офицера звучало солидно и весомо. Я сам никогда не слыхал гула артиллерийской канонады и мог её только представлять по сюжетам кино. А этот незнакомый офицер слышал её в отдалении. Ему исключительно повезло! Он успел побывать на линии огня и фронта[29].

Когда я вернулся в расположение своего взвода и подозвал старшину. Я посмотрел на него многозначительно и сказал:

— Люди слышали впереди канонаду!

— Это наши наверняка! — уверенно сказал старшина.

— Я тоже так думаю, — согласился я, — иначе и быть не может! Устроить канонаду могли только наши!

Я вспомнил, как мальчишками мы играли в военную игру. "Ты за кого?", — "Я, за красных!"

— Все хотели быть за "красных", — произнес я задумчиво вслух.

— Чего за красных? — переспросил старшина.

— Да так, ничего! — ответил я, вздыхая.

Я никак не предполагал, что на Западном фронте у нас нет ни снарядов, ни артиллерии. На фронтовых складах вообще отсутствовали боеприпасы, а у отступающих солдат давно кончились ружейные патроны. Вот почему многие, кто бежал и отступал от немцев, побросали свои винтовки.

Прошло несколько дней, из-за леса, где по рассказу офицера из штаба громыхала канонада, появились маленькие группы солдат. Они шли без противогазов, без касок и без винтовок, в не застегнутых шинелях, как говорят, душа нараспашку. Когда мы их остановили и спросили, кто они и откуда идут, где сейчас бои и грохот нашей канонады, они очень удивились и отрицательно помотали головами.

— Мы идём оттуда! — и они неопределенно показали в сторону леса.

— Никакой канонады там не было! — ответил сержант.

Ничего конкретного о боях и о нашей артиллерии они сказать не могли. Они шли через леса и болота, без продуктов питания и без курева. Они проходили большую деревню и видели, как жители из колхозных амбаров тащили зерно и увозили его по своим домам на телегах. В деревне они разжились двумя краюхами хлеба. Местные жители брали зерно открыто, не прячась. Как они говорили, забирают свою кровную долю, добытую трудом.

— Картошку колхозную не копают — пояснил рассказчик, — она в зиму останется на полях, своей в огородах полно.

— Что это? — подумал я, — Безвластие и возвращение к частной собственности, к единоличному хозяйству?

— Пока были свои, хозяйство было общее. А теперь каждый сам по себе! — сказал солдат в распахнутой шинели.

— В деревне бабы и старики ходят в открытую, а мужики и парни призывного возраста по избам прячутся. На глаза не лезут. Войну в деревне хотят переждать, — пояснил другой солдат.

— А почему их заранее не эвакуировали? — спросил кто-то из наших солдат, — Здесь, в этой местности из деревень всех вывезли!

— Не знаю! — ответил тот.

— Нам об этом ничего не известно! — добавил рассказчик.

Окруженцам показали дорогу на Селижарово, там располагались штабы и тыловые части, там, на местах была Советская власть.

Раздобыв у наших ребят на дорогу хлеба и горсть махорки на всех, окруженцы отправились по дороге на Селижарово.

***

Ночь прошла беспокойно. На душе осталась смута и неприятное волнение. Кругом было по-прежнему тихо и с военной точки зрения вполне спокойно. Мы не знали, что перед нами наших войск давно уже нет.

Утром снова над позициями появились дождевые облака. Ударил раскатисто гром и покатился над лесом. Может наш офицер из штаба перепутал раскаты грома с фронтовой канонадой, и "заливал" нам на счёт передовой? Заморосил мелкий дождь. Над землей нависла серая непроглядная мгла.

В первый раз я видел, чтобы лохматые темные облака своими хвостами цеплялись за землю. И тут я вспомнил. Ведь мы находимся на Валдайской гряде. Взвод занимает позицию между озерами Сиг и Волго. Сзади нас находится шоссе Осташков — Селижарово, а в деревне Язово расположился наш командир роты. Мы находимся на линии обороны, которая проходит по окраине деревни Вязовня[30].

Впереди лес. За лесом — дорога и деревни Ясенское, Пустоша и Семеново. За дорогой высота 288, а далее деревня Косарево и железная дорога со станцией Сигово[31].

Я смотрел у офицера штаба карту, когда он приезжал. Я зарисовал план местности без нанесения огневых точек и рубежа обороны. По общей схеме обороны укрепрайона взвод занимал не самую первую линию окопов и ДОТов. Я узнал, что нас вывели временно на этот рубеж. Инженерные сооружения на этой линии не были ещё готовы. Мы должны были следить за качеством работ и принимать у строителей каждый объект. Мы следили за количеством бетона, чистотой засыпаемого гравия, за пригодностью опалубки, за толщиной бетонных перекрытий.

Никто не знал, что через неделю из штаба фронта придёт приказ, и нас в срочном порядке перебросят на другой участок УРа, в район Сычевки[32]. Нам придётся много дней идти пешком через леса, поля и деревни по разбитым и залитым дождём и грязью дорогам. Мы будем преодолевать крутые спуски и подъёмы, и, наконец, к 20 сентября[33] выйдем на левый фланг нашего укрепрайона, где среди многих деревень одну называют — Шентропаловка.

И действительно, через неделю мы получили приказ, сняться и совершить марш в указанный район. Мы вылезли наверх из обшарканных боками шинелей ходов сообщений, потолкались с непривычки у обвисших кустов. Кое-как подровняв солдат, я подал команду:

— "Шагом марш!" — и взвод, шагнув, пошёл по дороге на новое место.

Мы взяли направление на Язово, где нас дожидался командир роты. Подойдя к Язовским избам, мы остановились около крайней избы, у крыльца. Здесь толпился народ, наш брат солдаты и местные жители. На крыльце сидели и стояли ребята из третьего взвода. Это были солдаты Луконина и среди них несколько местных девиц. Милашки, укрытые поверх кацавеек цветистыми платками, сидели на перилах и болтали ногами. На улице было темно. Цветов на шалях не было видно, они вплотную боками сидели с солдатами и изредка, певуче произносили:

— "Ой! Ай!", — и визгливо без умолку хихикали.

Солдаты в годах, что были постарше, держались в стороне. Они дымили папиросами и посматривали на перила.

Я остановил у крыльца своих солдат, поднялся по ступенькам и вошёл в избу доложить старшему лейтенанту, что четвёртый взвод прибыл в полном составе.

— Придётся подождать, лейтенант, не все ещё в сборе! Как только все подойдут, я выйду на крыльцо и подам команду к ротному построению.

— Мне можно выйти на улицу?

— Да! Иди, погуляй!

Я вышел из избы, сошёл с крыльца и сказал старшине:

— Никому не расходиться! Построение роты будет здесь! Я пойду, посмотрю повозки. Остаешься за меня!

Я пошёл вдоль деревни к сараям, где располагался ротный обоз. Деревня небольшая, дома все стоят по одной стороне. Дорога идёт по наклонной, и дома ступеньками забираются вверх. Я спросил солдата повозочного, всё ли готово, так как мне придётся идти опять сзади и подбирать отставших от роты бойцов. Я прошёлся по деревне, просто так, без дела, закурил папироску и вернулся назад.

Небо было тёмное, закрытое плотными облаками; вот дадут команду следовать отдельно от роты без карты, то в такой темноте можно запросто сбиться с пути. Компас в планшете есть, а карта на весь маршрут отсутствует. Нужно на всякий случай посмотреть дорогу на карте командира роты. Когда я подошёл к крыльцу, две молодухи уже крутились около моих солдат. Они о чём-то говорили и махали руками. "Не хватает гармошки", — подумал я.

Солдаты помоложе были оживлены. Но вот на крыльцо выбежал связной и передал команду ротного выходить на построение. Солдаты неровными рядами зашагали по зыбкой и скользкой земле, оставив девчат на пороге в ночной темноте, не обняв их на прощанье и не сказав им сердечных слов. На крыльце появился командир роты.

Взвод пристроился сзади роты, я получил соответствующее указание на счёт отстающих бойцов, и рота медленно, пошатываясь, стала подниматься вверх по размытой дождём дороге.

В темноте мы упорно двигали ногами и вскоре дошли до |следующей| деревни. Пройдя деревню, мы стали снова подниматься в гору. И только вступив на мощеную дорогу, мы взяли размеренный шаг, зашагали уверенно, чувствуя под ногами твердую опору. На слякоть и лужи уже никто не обращал внимания. Через лужи и грязь шли напрямик, брызгая, где водой, где жижей. И когда старшина предложил запеть, взвод, раскачиваясь и подстроив ногу, затянул солдатскую песню.

Когда идёшь под солдатские голоса, когда прислушиваешься к словам запевалы, к неровному стуку сапог, то забываешь о дороге, о воде, о лужах и грязи. |Об усталости, километрах пройденного и оставшегося впереди долгого пути.| Если солдаты по своей охоте распоются, то за одной походной песней с присвистом следует другая. Так шагают они среди ночи, подсвистывая нужные куплеты |и места|. Но стоит сделать в пути небольшой привал, после него выходят они, на дорогу молча, встают в строй неохотно, и потом по дороге уже не поют. Протянет запевала свой первый куплет, а подтягивать некому, никто не хочет, и получается, что он пропел вроде петуха. Пропел, а там хоть не рассветай |вовсе|!

Предупреждаю, что эта книга про солдат и про войну, про людское горе — без любви и без наслаждений!

В пути по дороге рота прошла заброшенную деревню. В темноте стояли избы, прячась, друг за друга. Между изб сновали неясные фигуры солдат, слышен был негромкий говор, позвякивание уздечек и фырканье лошадей. Наши тыловые подразделения и обозники батальона собирались в дальний и нелегкий путь. Кое-где среди неуклюжих изб мелькали огоньки папирос, по ним можно было видеть, сколько там толпилось людей. В темноте слышалось хлопанье дверей, скрип отворяемых ворот и топот солдатских ног по ступенькам. Всех сборов нельзя было рассмотреть, ночь загораживала от нас людей и повозки.

Воздух был прохладный и сырой. В низинах и вдоль опушек леса скапливался густой туман. К ночи в воздухе появилась прохлада.

Вот и деревня осталась позади. Впереди и в стороне, если посмотреть, кругом темно и ничего не видно. Чувствуешь под ногами дорогу, а поворотов её не видно. А она то поднимается на бугор, то сползает и сваливается снова в низину. Неясные очертания опушки леса проползают назад. Дорога забирается в непроглядный сумрак леса и вновь выбегает в серую пелену полей и кустов. А бесконечные дали горизонта, что нас поразили накануне, теперь не были видны. Потеряв счёт времени и пройденному пути, я не мог точно сказать, где мы в данный момент находимся. У нас, |даже| у лейтенантов не было ручных часов, чтобы определять время по стрелкам.

По часам можно было бы сказать, сколько прошли и где на дороге мы находимся. Говорят, у немцев все солдаты ходят при часах. А здесь топаешь по дороге и не знаешь, сколько тебе ещё осталось идти.

Я давно заметил, что один солдат стал отставать от взвода. Немного отстав, он ускорял свой шаг и догонял идущих сзади солдат. К концу марша он стал делать это чаще. Я поравнялся с ним и заглянул ему в лицо. Это был пожилой солдат, небольшого роста. Он как-то неестественно прихрамывал, стараясь перенести вес тела на пятку.

— Наверное, ноги стёр? — прикинул я, и обратился к солдату, — Ты что же братец, портянки не умеешь заворачивать?

— Нет, товарищ лейтенант. У меня на правой ноге пальцев нету!

— Как, это нету?

— Мне пальцы в больнице отрезали. Когда ещё был молодым. Обморозил сильно, вот и отрезали!

— Позволь, но как же ты попал на фронт?

— Не знаю. На комиссии сказали "годен".

— Как годен? К нестроевой службе в тылу ты, может быть, и годен. А у нас хоть и в возрасте солдаты, но все с руками и ногами считаются годными к войне.

— Пальцы у меня на руках есть. Стрелять могу. Вот и послали. Сказали, будешь сидеть под землей в ДОТе, там ходить не больно нужно.

— Ну, ты и даёшь!

— Ты на комиссии говорил, что у тебя пальцев на ноге не хватает? Показывал врачам ногу?

— Я думал, что они сами знают про то.

— Ну, вот что! До Селижарова осталось два часа ходьбы, полезай на телегу! Доедешь до места — пойдёшь в батальонную санроту. Скажешь, что я тебя прислал на медкомиссию, покажешь им ногу. Понял?

— Ладно, товарищ лейтенант!

— Да не ладно, а "Есть сходить в санчасть", нужно отвечать.

— Есть, так точно!

Я взял винтовку, противогаз и обоймы с патронами у бойца, положил всё на ротную повозку и сказал повозочному солдату, что это всё останется у него: "Солдата довезёшь на подводе до Селижарова, покажешь, где стоит санчасть. Ты своих обозников знаешь".

После короткого десятиминутного привала рота встала и тронулась снова вперёд. Остался последний небольшой переход.

Я буду рассказывать, не торопясь, всё по порядку, достаточно подробно, день за днём до самого конца войны. Мне повезло, я с боями прошёл большой и тяжелый путь. Кто хочет знать правду о войне, пусть не торопится!

Обычно к концу марша привалы становятся чаще и по времени проходят быстрей. Солдатам объявили, что осталось идти пять-шесть километров. Услышав, что до днёвки идти совсем недолго, солдаты оживились и прибавили шагу.

Всем хотелось побыстрее дойти до места, повалиться на землю, вытянуть ноги и закрыть глаза. Впереди ещё не показались станционные постройки Селижарова, а рота свернула с дороги и оказалась в лесу. Здесь роту остановили, рассредоточили, солдаты сразу повалились |на землю| и распластались кто где. Я приказал составить винтовки в козлы и выделить часовых для охраны и порядка.

Кое-кто ещё нашёл силы, потопал ногами, повозил, пошаркал подметкой по траве, стараясь в темноте нащупать сухое место. Но большинство легло там, где их остановили. Они валились на землю, как падают мертвые, подбитые пулей тела. Только часовые остаток ночи торчали вертикально, как пни.

Мы со старшиной не могли сразу лечь, у нас были разные дела, нас вызывал к себе Архипов. Освободились мы, а на небе уже легла серая полоса рассвета. День обещал быть светлым и не дождливым, [но] бестолковым. |Нас без конца вызывали, что-то важное сообщали и наконец велели сидеть и просто чего-то ждать.| Тыловые службы вечно не дают нам покоя. То им представь списки, то распишись в получении вещевой книжки, то тебе хотят выдать яловые сапоги, которые ты давно получил |и они у тебя на ногах|.

С рассветом, когда |поднялось осеннее солнце и| налетевший ветер стал разгонять облака, со стороны дороги вдруг потянуло приятно дымком. Громыхая по булыжной мостовой, с дороги свернула батальонная кухня. Она с горящими топками мягко вкатилась в лес, побудку солдат делать было не надо. Этот знакомый |и желанный| запах и фырканье лошадей, позвякивание уздечек и цепей, |в один миг поднял на ноги лежащих на земле солдат| человека поднимает на ноги без набатного колокола. В этот момент даже спящий солдат, не открывая глаз, способен подставить под черпак свой котелок.

Старшина установил сразу железный порядок, чтобы никакой ловкач не втёрся без очереди. За это проворные и шустрые проныры беспощадно карались. Их отставляли в сторону у всех на виду, и им полагалось приблизиться к кухне самыми последними. Этот метод очень воспитывал солдат, вырабатывал у них уважение к другим и развивал чувство товарищества.

А повар неумолим, он подсчитывает в уме каждый черпак и автоматически остановится на какой-то ему одному известной цифре. Первым делом он с силой захлопывает железную крышку над горячим котлом, и если у кухни остались солдаты с пустыми котелками, то от повара тут достанется нашему старшине. Вот почему наваристый запах кухни в первую очередь должен учуять сам старшина.

Для этого он к утру ставит на пост толкового часового, который должен зорко следить за дорогой и заранее знать, откуда покажется пара лошадей с одной оглоблей на цепях посередине. И как только он узреет дымящийся грибок кухонной трубы и по ветру почует запах съестного, он непременно должен будить старшину.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.