Почему Наполеон не окружил русских под Смоленском
Почему Наполеон не окружил русских под Смоленском
3 (15) августа наполеоновские войска уже были под самым Смоленском. Предполагая, что город покинут русскими, Наполеон с уверенностью рассчитывал занять его на следующий день без боя.
На самом деле в городе еще оставался 7-й корпус генерала Н.Н. Раевского. Дело в том, что он тоже должен был выступить в направлении к Рудне, но из-за задержки одной из дивизий он двинулся только в восемь вечера и успел, к счастью, пройти всего 15 километров.
В результате он успел вернуться раньше подхода основных сил Наполеона.
Когда стало известно о бое под Красным, Н.Н.Раевский занял предместья Смоленска. По данным историка В.М.Безотосного, для обороны города генерал «имел под рукой 4 (16) августа примерно 15 тысяч человек».
Естественно, при таком соотношении сил Наполеон легко мог взять город. Но он не сделал этого, так как не сам Смоленск был его целью. Ему необходимо было победоносное генеральное сражение.
Русские войска, отошедшие от Смоленска на северо-запад, теперь спешили вернуться обратно.
Фабер дю Фор. Сражение под Смоленском
Князь Багратион писал генералу Раевскому:
«Друг мой, я не иду, а бегу. Желал бы иметь крылья, чтобы соединиться с тобой. Держись, Бог тебе помощник!»
4 (16) августа наполеоновские войска ограничились лишь несколькими попытками атак на укрепления Смоленска. С восьми утра сюда стала подходить кавалерия Мюрата, потом – корпус маршала Нея, а вскоре после полудня прибыл и сам Наполеон. Войска маршала Даву появились только после четырех часов дня. Однако дело ограничилось лишь одной канонадой, а слабые попытки овладеть Королевским бастионом были легко отбиты.
К вечеру к генералу Раевскому, потерявшему в тот день свыше 1000 человек, подошли подкрепления.
Русский офицер Ф.Н. Глинка свидетельствует:
«Дивизия Неверовского принесла сегодня французов на плечах; а храбрый генерал Раевский встретил их с горстью войск и не впустил в город».
Как мы уже говорили, общее количество русских войск после соединения двух армий составило примерно 120 000 человек. Им противостояла 175-тысячная наполеоновская армия. Но это – теоретически. На практике же непосредственно оборону Смоленска взял на себя М.Б. Барклай де Толли, а князь Багратион очень скоро отошел по Московской дороге.
Фактически сражение за Смоленск, как пишет М. Голденков, «превратилось в арьергардный бой с целью задержать противника и нанести ему как можно больший урон».
Почему? Да потому, что позиция для генерального сражения в районе Смоленска была, по мнению Барклая, невыгодной для русской стороны.
Понимали это немногие.
Например, русский офицер Л.А. Симанский писал родным из-под Смоленска:
«Все войско горит нетерпением сразиться с неприятелем, наказать его за дерзости, деланные им. Во всех больших и малых с ним делах наши побеждают, и он чувствует большие потери. Его пленных – множество, полками отдаются сами, ибо дерутся поневоле».
Видно, что человек тешил себя иллюзиями, «накручивал» сам себя и других. И подобных мнений было множество. Даже такой опытный генерал, как М.С. Воронцов, писал не менее опытному А.А. Закревскому уже в ходе боев:
«Надо держаться в Смоленске до последнего, мы все рады умереть здесь. Неприятель может пропасть, истребляя лучшую свою пехоту. Он от упрямства часто рисковал, но никогда столько, как сегодня, ибо уйти ему будет трудно. Мы все здесь готовы вас подкрепить. Ради бога, чтоб армии не расходились и составляли бы одну, как теперь. Я бы желал и еще ближе быть. Бога ради, или атаковать его, или держаться в городе».
«Вулканический» князь Багратион тоже был уверен, что «должно отстаивать Смоленск до последней крайности».
Но гореть нетерпением и драться до последнего – это не аргументы для настоящего полководца, ответственного за судьбу армии. В связи с этим огромный интерес представляет следующее мнение Карла фон Клаузевица:
«Из-за постоянно возникавших проектов наступления было упущено время для подготовки хорошей позиции, на которой можно было бы принять оборонительное сражение; теперь, когда русские вновь были вынуждены к обороне, никто не отдавал себе ясного отчета, где и как следует расположиться. По существу, отступление немедленно должно было бы продолжаться, но Барклай бледнел от одной мысли о том, что скажут русские, если он, несмотря на соединение с Багратионом, покинет без боя район Смоленска, этого священного для русских города».
В самом деле, положение Барклая было не из завидных. Мало того, что его фактически вынудили предпринять нелепый наступательный маневр в сторону Рудни, мало того, что из-за этого не успели подготовить хорошую позицию у Смоленска, так его еще и толкали на сражение под Смоленском, в котором сам полководец не видел большого смысла.
Лишь немногие соглашались с тем, что Смоленск совершенно негоден для сражения. Например, британский генерал Роберт Вильсон писал о Смоленске так:
«Трудно представить себе более непригодную для обороны крепость».
К сожалению, подобные объективные оценки буквально тонули в море призывов сражаться под Смоленском «до последней крайности».
Ф.Н. Глинка в своих «Письмах русского офицера» рассказывает:
«Я видел ужаснейшую картину – я был свидетелем гибели Смоленска. Погубление Лиссабона не могло быть ужаснее. 4-го числа неприятель устремился к Смоленску и встречен, под стенами его, горстью неустрашимых россиян. 5-го числа, с ранней зари до позднего вечера, 12 часов продолжалось сражение перед стенами, на стенах и за стенами Смоленска. Русские не уступали ни на шаг места; дрались, как львы. Французы, или, лучше сказать, поляки, в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы и в бесчисленных рядах теснились около города по ту сторону Днепра. Наконец, утомленный противоборствием наших, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью. Злодеи тотчас исполнили приказ изверга. Тучи бомб, гранат и чиненных ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, церкви и башни обнялись пламенем – и все, что может гореть, – запылало!..»
После того как город загорелся, несмотря на все призывы «держаться в Смоленске до последнего», Барклай принял решение: армия князя Багратиона должна была отступать по Московской дороге к Соловьевой переправе, а армия Барклая должна была удерживать Смоленск для прикрытия отступления Багратиона, после чего она тоже должна была отойти на Московскую дорогу.
Для обороны Смоленска был назначен 6-й корпус Д.С. Дохтурова, усиленный войсками Неверовского, Коновницына, а затем и другими подкреплениями. В целом на это было выделено до 30 000 человек.
* * *
На следующее утро, 5 (17) августа, все наполеоновские войска стояли в ружье, но Наполеон до полудня затягивал начало решительного штурма, все еще надеясь на вылазку русских и генеральное сражение «в чистом поле».
Поняв, что этого не последует, Наполеон вынужден был отдать приказ о штурме Смоленска.
Детали сражения под Смоленском уже много раз описывались в различных исторических книгах, и нам нет необходимости делать это. Ограничимся тем, что скажем, что лишь к восьми часам вечера Наполеон велел прекратить атаки. При этом он не пожелал ввести в дело Молодую гвардию и другие части армии, остававшиеся в резерве.
Специалисты считают, что гибель на месте сразу стольких солдат, сколько потребовалось бы для взятия города штурмом во что бы то ни стало, еще не входила в его планы. Наполеон и так потерял не менее 8000–10 000 человек (по некоторым оценкам, около 14 000 человек). Более того, сделано это было без особой нужды, потому что легче было бы перейти Днепр выше Смоленска и наступлением оттуда принудить русских очистить город.
Русские потери доходили до 10 000–11 000 убитых и раненых. К полуночи Барклай де Толли приказал начать отступление из города.
Тщетно все главные защитники Смоленска уговаривали его продолжать оборону города, а П.И. Багратион, Л.Л. Беннигсен и Великий князь Константин (брат императора) требовали даже перехода в наступление.
Как отмечает С.Ю. Нечаев, «решение Барклая об отступлении было как нельзя более своевременным, ибо в результате ожесточенного артиллерийского обстрела (французы установили против города около ста орудий) бревенчатые предместья Смоленска оказались в огне, и оборонять их стало практически невозможно».
А вот генерал М.И. Богданович уверен, что Барклай, «принимая на себя оборону Смоленска, уже имел в виду дальнейшее отступление».
Догадывались об этом не только генералы. Например, простой офицер-артиллерист А.С. Норов писал:
«Коснувшись Смоленска, мы остановимся покуда на этом предмете. Из всех обстоятельств видно, что план действия Барклая был им уже обдуман и решен и что те же причины, по которым он отменил наступление к Рудне, заставили его не отстаивать Смоленска. Барклай, не считая еще армию Наполеона достаточно ослабленною, руководствовался правилом: не делать того, чего желает противник, то есть до поры до времени не вступать в генеральное сражение, которого так добивался Наполеон».
* * *
Утром 6 (18) августа, в то самое время, когда армия Барклая де Толли, очистив Смоленск, расположилась к северу от Санкт-Петербургского предместья, армия Багратиона уже шла по Московской дороге в направлении Соловьевой переправы.
Сражение за Смоленск (литография А. Адама)
При этом, по мнению историка войны 1812 года Н.А. Полевого, Барклай «полагал, что по дороге от Смоленска найдется выгодная позиция, где можно остановиться и дать битву; надлежало только обеспечить отступление».
Примерно о том же самом свидетельствует и участник войны князь Н.Б. Голицын:
«Не входило в план <…> Барклая де Толли дать генерального сражения, но ему необходимо было удержать на несколько времени Смоленск за собою, для того чтобы армия могла совершить свое дальнейшее отступление».
По сути, Барклай, рискуя собственной репутацией, спас армию и в очередной раз обманул Наполеона надеждой на генеральное сражение, а генерал Дохтуров успел очистить Смоленск и уничтожить за собой мосты.
Смоленск пылал… Вместе с войсками покидали город и его жители.
Естественно, князь Багратион «рвал и метал». Не скрывая своего возмущения, он написал А.А. Аракчееву следующее, полное праведного гнева и явно предназначенное для передачи императору Александру:
«Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь всей моей честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с пятнадцатью тысячами более тридцати пяти часов и бил их; но он не хотел остаться и четырнадцать часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около четырех тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну».
Хотя бы и десять… Потрясающий цинизм, который ничем не может быть оправдан…
Биограф Багратиона Е.В. Анисимов отмечает, что, кипя от досады, князь «вольно или невольно искажал действительность и представлял своим влиятельным адресатам ситуацию, прямо скажем, в превратном виде».
Тем временем войска Мишеля Нея проникли в опустевший город. После этого маршал отрядил свою головную дивизию на правый берег Днепра, чтобы скорее овладеть Петербургским предместьем.
По словам генерала Роберта Вильсона, «вошедшие в город французы нашли там только горящие руины».
Генерал Арман де Коленкур рассказывает, что Наполеон, показывая на горящий город, сказал ему:
– Это извержение Везувия! Не правда ли – красивое зрелище?
– Ужасное, сир, – ответил генерал.
– Ба! – возразил император. – Вспомните, господа, изречение одного из римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет.
Генерал де Коленкур пишет:
«Это рассуждение ошеломило всех. Что касается меня, то я тотчас же вспомнил соображения князя Невшательского [маршала Бертье. – Авт.]. Его слова и слова императора еще долго звучали в моих ушах. Я посмотрел на него. Мы переглянулись, как люди, понимающие друг друга без слов».
* * *
И только теперь Наполеон велел наконец 8-му корпусу генерала Жюно переправиться через Днепр выше города, у деревни Прудищево.
Этот маневр грозил русским войскам, еще остававшимся у Смоленска, полным окружением.
Понимая это, Барклай де Толли, довольствуясь кровопролитным уроком, данным противнику в Смоленске, приказал своим войскам перейти с Петербургской на Московскую дорогу, потом выйти к деревне Лубино, чтобы потом двинуться к Соловьевой переправе, что в 40 километрах на востоке от Смоленска, и восстановить контакт с ушедшим далеко вперед князем Багратионом.
Итак, на вестфальский корпус генерала Жюно была возложена важная задача: он должен был скрытно навести мост через Днепр у деревни Прудищево, обойти Смоленск с юго-востока, выйти на Московскую дорогу и отрезать русские войска, которые могли еще находиться между Смоленском и деревней Лубино.
Генерал Жюно (гравюра Ж.-Ф. Бадуро)
Принято считать, что Жюно представился отличный шанс окружить русских и отличиться в глазах Наполеона.
– Барклай сошел с ума, – говорил император. – Его арьергард будет взят нами, если только Жюно ударит на него.
Наведение мостов у Прудищева не стало, однако, неожиданностью для русских, так как об этом вовремя донес один вестфальский дезертир. При этом кавалерия маршала Мюрата не нападала на русский арьергард, да и корпус маршала Даву также простоял весь день в бездействии. Все якобы ждали переправы Жюно. Жюно же, перейдя через Днепр, остановился в нерешительности у деревни Тебеньково и не двигался вперед.
Это одна версия бездействия французов. Есть и другая, высказанная генералом М.И. Богдановичем:
«Неприятель не мог знать в точности, в каком положении тогда находилась наша армия, и поэтому оставался в бездействии».
Экспрессивный Мюрат неоднократно посылал гонцов к Жюно, торопил его, однако все его слова остались тщетны: Жюно не трогался с места, утверждая, что в двухстах шагах перед его фронтом находится топкое болото. Ему предложили обойти болото и напасть на русских с тыла, но Жюно отвечал, что для такой операции его корпус слишком малочислен[6].
Конечно, на войне приказ есть приказ, и его нужно выполнять. С другой стороны, наличие топкого болота на пути Жюно – бесспорно. В связи с этим у генерала было лишь два выхода: первый – разрушить боевое построение, нарубить веток, заняться постилкой фашин, а затем по одному след в след попытаться перейти болото; второй – попытаться обойти болото. Любое из этих решений в своем осуществлении требовало массу времени и было чрезвычайно опасным.
События этого дня генерал М.И. Богданович описывает следующим образом:
«Ничто не мешало войскам Жюно выйти на Московскую дорогу, что, без всякого сомнения, не только заставило бы нас отказаться от обороны позиции за Строганью, но и поставило бы наш отряд в весьма опасное положение. Но Жюно, по уверению некоторых писателей, уже страдавший припадками сумасшествия, вместо того чтобы решительно занять большую дорогу, скрыл свои войска в Тебеньковском лесу и не пошел далее».
* * *
А в это время в районе Лубина (у Валутиной горы) корпус маршала Нея атаковал арьергард Барклая де Толли, прикрывавший отход русской армии от Смоленска. Именно здесь генерал П.А. Тучков 3-й был ранен и попал в плен.
По расчетам Наполеона, корпус генерала Жюно должен был выйти к Лубину раньше Барклая де Толли, но задуманного окружения не произошло.
Позднее, осмотрев поле боя у Лубина, император излил свой гнев на Жюно, ставя ему в вину то, что русская армия не потерпела совершенного поражения.
– Жюно, – повторял он с горечью, – упустил русских. Из-за него я теряю кампанию.
* * *
Британский генерал Роберт Вильсон констатирует:
«Бездействие Жюно было для русских истинным подарком Провидения».
Однако на все события под Смоленском можно посмотреть и с иных позиций.
Во-первых, Жюно при всем желании не мог совершить порученный ему обходной маневр. На это, кстати, указывает в своих «Походных записках» участник сражения генерал И.Ф. Паскевич. Он пишет:
«Французы приписывают неудачу их покушений в этот день ошибке генерала Жюно, не умевшего будто бы обойти наш левый фланг, но я думаю, что этот обход был даже невозможен за болотами».
Во-вторых, как отмечает генерал М.И. Богданович, под Смоленском Даву, Мюрат и Жюно «командовали только войсками, непосредственно им подчиненными. Все трое действовали независимо один от другого и поэтому не могли направлять своих усилий с надлежащим согласием к достижению общей цели».
Формально ни Мюрат, ни Даву не могли приказывать Жюно, и каждый, как отмечает А.И. Михайловский-Данилевский, «поступал по своему разумению».
В-третьих (это мнение высказывает, в частности, Н.А. Полевой), «не виноватее ли всех был сам Наполеон, не явившийся на поле битвы, не отдавший точных приказов?»
Ему вторит британец Дэвид Чандлер:
«Благополучный уход русских войск все же не был целиком на совести у Жюно. Показательно, что Наполеон покинул фронт и удалился в Смоленск в 5 часов вечера для отдыха; это уже не был тот блестящий полководец с безграничной энергией, как в прошлые кампании».
Историк Франсуа-Ги Уртулль также выражает недоумение по поводу поведения Наполеона:
«Отсутствие Наполеона в этом бою удивительно, он мог бы получше управлять этими разрозненными операциями».
А все тот же Роберт Вильсон даже дает этому объяснение:
«Но ведь гений и вдохновение, побуждающие героев и поэтов, должны время от времени «задремывать», поелику принадлежат они человеческой натуре, подверженной усталости, расстройствам и апатии».
В связи с этим возникает еще одно соображение: а зачем Наполеону вообще потребовалось основными силами штурмовать город и почему в обход он отправил лишь малочисленный и к тому же вестфальский корпус, солдаты которого воевать не хотели и не умели?
В самом деле, трудно объяснить, зачем Наполеон стал штурмовать город. Если бы он направил большую часть своих войск вверх по реке к Прудищеву, то, как совершенно справедливо отмечает генерал Роберт Вильсон, «это заставило бы Барклая опасаться за свои пути сообщения с Москвой и вынудило бы его отступить от Смоленска».
* * *
Бой при Лубине закончился тем же, что и бой под Смоленском, – планомерным отступлением Барклая де Толли.
Сам Михаил Богданович, сообщая императору Александру об оставлении Смоленска, написал:
«Отдача Смоленска дала пищу к обвинению меня <…> Слухи неблагоприятнейшего сочинения, исполненные ненавистью <…> распространились, и особенно людьми, находившимися в отдалении и не бывшими свидетелями сего события».
Конечно же, больше других усердствовал князь Багратион. 7 (19) августа он жаловался на действия Барклая и лично императору Александру, и другим высокопоставленным лицам. Вот, например, еще один отрывок из его письма графу А.А. Аракчееву:
«Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя <…> Скажите, ради Бога, что нам Россия – наша мать скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться?»
* * *
В «Описании войны 1812 года» генерала А.И. Михайловского-Данилевского читаем:
«После сражения при Лубине неприятель два дня не напирал на наш арьергард».
В это время 1-я Западная армия находилась на марше к Соловьевой переправе, а 2-я Западная армия – шла к Дорогобужу. Вскоре армия Барклая де Толли заняла позицию у Умолья. Дело в том, что Михаил Богданович предполагал подождать тут противника и принять сражение. По мнению А.И. Михайловского-Данилевского, «намерение Барклая де Толли не отступать далее казалось несомненным».
Е. Гречена в своей книге «Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах» по этому поводу пишет так:
«Относительно несомненности намерения – это всего лишь мнение Михайловского-Данилевского, а любое мнение, как ни крути, субъективно. Но, похоже, местные условия Барклай и в самом деле признал пригодными для сражения. Но главное заключалось не в этом: слишком уж велика была степень давления на него общего желания боя, царившего в русской армии».
В результате Михаил Богданович вроде бы как принял решение дать генеральное сражение французам при Умолье. Он даже отдал ряд соответствующих распоряжений.
А вот князь Багратион, находившийся в это время в Дорогобуже, все продолжал негодовать. На все – и на продолжение отступления, и на утомление солдат… В своем письме генералу А.П. Ермолову он выразил свое отношение к происходившему следующим образом:
«Зачем вы бежите так, и куда вы спешите?.. Что с вами делается, за что вы мною пренебрегаете? Право, шутить не время».
Как видим, ситуация сложилась крайне сложная, и, в конце концов, разрываясь между необходимостью и невозможностью, Барклай, как отмечает Е. Гречена, «похоже, и сам начал думать, что без генерального сражения ему уже больше не обойтись».
В этой драматической ситуации он написал графу Ф.В. Ростопчину:
«Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша была решена генеральным сражением <…> Все причины, доселе воспрещавшие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и, сверх того, мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо в противном случае армии были бы подвержены сугубой гибели и бесчестью, а отечество не менее того находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позиции».
Наверное, в данном контексте было бы правильнее сказать, что Барклай просто готов уже был уступить всеобщему мнению, несмотря на свои убеждения…
* * *
На Барклая и в самом деле давили со всех сторон, и давление это с каждым днем становилось все сильнее и сильнее.
Тем не менее выбранная позиция в конце концов была признана неподходящей для сражения, и тут же было отменено намерение сразиться при Умолье.
После этого Барклай написал императору Александру:
«Потеря 1-й армии в последних сражениях весьма значительна. По этой причине и по тому уважению, что в случае неудачи армии не имеют за собою никакого подкрепления <…> я буду вместе с князем Багратионом стараться избегать генерального сражения».
В этом же письме Михаил Богданович говорил о том, что он будет и дальше уклоняться от сражения, «чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия».
Биограф Барклая С.Ю. Нечаев отмечает:
«Все эти случайности и все эти «слишком поспешные предприятия» он очень не любил и, всегда думая о конечном результате, старался избегать сомнительных по своей эффективности и целесообразности действий».
И все потому, что над ним, в отличие от многих его осуждавших, которые, как выражается историк Н.А. Троицкий, «дела никакого не делали, но болтали и критиковали», тяготела громадная ответственность за вверенное ему дело.
Что же это было – нерешительность или абсолютно трезвый расчет? Как говорится, вопрос вопросов… Впрочем, генерал Б.М. Колюбакин дает нам на него ответ:
«После оставления Смоленска идея прекратить отступление и заградить дальнейшее движение Наполеона стала общей во всей армии, и, естественно, тому должна была послужить первая встретившаяся позиция, каковой и была таковая на реке Уже. Но дело было не в позиции, а в сомнении своевременности дать бой, в отсутствии единства командования, в постоянных разногласиях между главнокомандующими армиями, а быть может, и в известной нерешительности Барклая, если только не объяснить это тем, что в решительную минуту расчет брал у него верх над всеми остальными, в области чувств, побуждениями».
«Конечно же, – возражает биограф Михаила Богдановича С.Ю. Нечаев, – ни о какой «известной нерешительности» Барклая де Толли тут не могло быть и речи. На самом деле все объяснялось хладнокровным расчетом ответственного за сохранение армии полководца».
* * *
Историк войны 1812 года Н.А. Полевой констатирует:
«Все падало на главнокомандующего: его обвиняли в незнании воинского дела, непростительной робости, даже измене. Холодно встречаемый солдатами, он не мог продолжать своего согласия с Багратионом. Цесаревич Константин Павлович с неудовольствием оставил армию; за ним уехал рассерженный Беннигсен <…> Русская удаль требовала битвы, сражения – победы или смерти! Хотели лучше умереть, но не хотели идти далее».
Уже упомянутый нами служащий Петербургского почтамта И.П. Оденталь писал московскому почт-директору А.Я. Булгакову:
«Общее внимание обращено на военные происшествия. Никакая другая мысль не находит места ни в чьей голове. Побьют врагов под Смоленском – все могут оставаться спокойными. Бонапарте должно будет тогда помышлять о собственной безопасности. Ежели же божеским попущением прорвутся злодеи после решительной битвы далее, то не вижу, любезный Александр Яковлевич, конца и меры бедствиям, которые покроют Отечество наше. Граф Витгенштейн продолжает истреблять силу неприятельскую, шедшую чрез Псков и Опочку на Новгород <…> Пусть прочие наши главнокомандующие столько же сделают, сколько успела до сих пор армия под начальством графа Витгенштейна <…> Надобно только действовать системою Витгенштейна, системою суворовскою, системою, которая одна может увенчивать нас всегда и везде победою. Ретирады замешивают только ум у полководцев, отнимают дух у солдата, расстроивают внутреннюю связь. Мне нечего говорить вам о впечатлении, какое до сих пор произвело на умы отступление главных наших армий до Смоленска <…> Бог спасет Москву от разбойничьего нашествия <…> Французы делают ужасы в городах, где они бывают <…> Удивляюсь, что французов берут живых в плен. Это сущая зараза, которую вводят вовнутрь России. Я могу сие говорить по верным сведениям, которые имею чрез спасшихся от истязаний варваров. Изверги сии напитаны таким духом, что их больше еще должно опасаться пленных, нежели сражаясь с ними».
Так рассуждали люди невоенные. А вот что писал полковник А.А. Закревский генералу М.С. Воронцову:
«Сколько ни уговаривали нашего министра, почтеннейший и любезнейший граф Михаила Семенович, чтобы не оставлял города, но он никак не слушает и сегодня ночью оставляет город. К сожалению нашему, город горит {…} Неприятель опять от города отступил, дрались долго и упорно {…} Нет, министр наш не полководец, он не может командовать русскими».
Приводим еще один отрывок из его письма М.С. Воронцову:
«Холоднокровие, беспечность нашего министра я ни к чему иному не могу приписать, как совершенной измене (это сказано между нами) <…> Сему первый пример есть тот, что мы покинули без нужды Смоленск и идем Бог знает куда и без всякой цели для разорения России. Я говорю о сем с сердцем как русский, со слезами. Когда были эти времена, что мы кидали старинные города? Я, к сожалению, должен вам сказать, что мы, кажется, тянемся к Москве, но между тем уверен, что министра прежде сменят, нежели он туда придет. Его не иначе должно сменять как с наказанием примерным <…> Будьте здоровы, но веселым быть не от чего. Я не могу смотреть без слез на жителей, с воплем идущих за нами с малолетними детьми, кинувши свою родину и имущество. Город весь горит».
Слова А.А.Закревского тем более поразительны, что он не был врагом Барклая. Напротив, он был его адъютантом, то есть человеком близким и надежным.
А вот мнение начальника штаба Барклая генерала А.П. Ермолова, которое он высказал в одном из писем к П.И. Багратиону:
«Имеете право нас бранить, но только за оставление Смоленска, а после мы себя вели как герои! Правда, что не совсем благоразумно, но и тогда можно быть еще героями! Когда буду иметь счастие вас видеть, расскажу вещи невероятные. Смоленск необходимо было защищать <…> Вам угодно было, чтобы мы остановились, дрались <…> Почтеннейший мой благодетель! Теперь вам предлежит дать нам помощь. Пусть согласие доброе будет залогом успеха! Бог благословит предприятие наше. Если он защищает сторону правую – нам будет помощником! Представьте, ваше сиятельство, что два дни решат участь сильнейшей в Европе империи, что вам судьба предоставляет сию славу. И самая неудача не должна бы отнять у нас надежду. Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас. Одно продолжение войны есть способ вернейший восторжествовать над злодеями Отечества нашего. Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Все надобно принести в жертву и с радостию, когда под развалинами можно погребсти врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благословит бог! Умереть россиянин должен со славою».
Можно себе представить, что говорили в те дни о Барклае другие русские офицеры и генералы…
Можно себе представить, что чувствовал в те дни сам Барклай…
Но и в таких тяжелейших условиях Михаил Богданович, как отмечает Н.А. Полевой, «соразмерял потребность и опасность битвы, видел необходимость и невозможность дать ее».
А.П. Ермолов изложил императору свое личное мнение по поводу Барклая де Толли в следующих словах:
«Дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем ее не имеют».
«Как видим, – пишет биограф Барклая С.Ю. Нечаев, – даже начальник штаба Михаила Богдановича не понимал спасительной для армии и России сути его действий. К сожалению, и он, в числе многих других, готовил этим почву к назначению популярного в России и в армии главнокомандующего. Однако хорошо известно, что популярный – это далеко не всегда лучший. Популярность длится день, и совсем не она достается по наследству детям и внукам, и не всем было дано понять то, о чем, не уставая, говорил Барклай де Толли».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.