Исповедь солдата

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Исповедь солдата

О событиях битвы под Москвой, как правило, читатели осведомлены из мемуаров, написанных полководцами. Так уж заведено, подобные мемуары нередко повествовали о жизни, которую мемуарист хотел бы прожить. Как отмечал польский поэт и автор коротких афоризмов Станислав Ежи Лец, – описание жизни человека, выдуманное им самим, является подлинным.

Но мне хотелось вложить в рукопись книги слова солдатской правды, услышанные от рядового бойца из заснеженных окопов зимы образца 41–42-х годов под Москвою, пережившего ад одного из крупнейших сражений Великой Отечественной войны.

Работая над этой книгой, автор взял эксклюзивное интервью у коренного жителя столицы, участника Московской битвы, воевавшего рядовым 77-го стрелкового полка Шорина Валентина Алексеевича, ставшего в последующем видным дипломатическим работником.

За особые заслуги перед Советским Союзом и Российской Федерацией в области внешней политики распоряжением Президента РФ В.В.Путина от 29 декабря 2001 года № 724-рп ему было установлено дополнительное к пенсии пожизненное ежемесячное материальное обеспечение. А заслуг у этого человека много, но о них в другом повествовании. Мемуаров он не писал. А когда автор спросил у него – почему, ответ последовал четкий и глубокий по смыслу:

– Хм… Мемуары – это публичная исповедь в грехах своих ближних. А я не хочу плодить грехи.

– Валентин Алексеевич, как вы попали на фронт и когда? – интересуюсь у бывалого солдата, обожженного войной на всю оставшуюся жизнь.

– 17 июня 1941 года после окончания десятого класса 434-й средней школы бывшего Сталинского района Москвы у нас был выпускной вечер. Помню, нашего классного руководителя и директора школы мобилизовали в армию. Выступал перед нами новый директор, призвавший нас, парней, на фоне неспокойной ситуации и возможной войны с немцами поступать в военные училища…

– Подавали заявления?

– Да! С нашего класса, если память не изменяет, трое уехало поступать в военные училища: Таушнянский, Либерман, Шмырев…

– А каким запомнился вам день 22 июня?

– Помню, в этот день мы, пацаны соседских дворов, до умопомрачения играли на небольшом пятачке «ничейной земли» в футбол. Такую землю для игр в футбол, лапту, городки можно было тогда встретить в любом микрорайоне столицы. Ворота обозначили брошенными на землю майками и рубахами. Играли несколько многочасовых таймов с переносом окончания матча «до последнего гола». Этих последних голов, наверное, было штук десять – так хотелось играть. Сил было полно в молодом теле…

Узнали о начале войны только к исходу дня. Когда пришло осознание, что враг опасный, война будет большая и, по всей вероятности, надолго, побежали в военкомат с просьбой призвать в армию. Растерянный военком нас почему-то прогнал, заявив, что у него много забот с призывниками 20-го года рождения, а вы, мол, еще «зеленые фрукты», должны немного «поспеть».

Но вскоре и нас, восемнадцатилетних, погрузили в машины и отправили на рытье противотанковых рвов. Ехали ночью, поэтому трудно было ориентироваться на местности. На утро подвезли к Днепру в районе между Вязьмой и Смоленском. Жили в зданиях опустевших клубов, школ, ферм. Организаторы кормить нас часто забывали. Мы завидовали проходящим на запад войскам с дымящимися на ходу полевыми кухнями. Радовались, когда останавливалась какая-то часть. Командиры отдавали приказ накормить и нас…

– А когда вас призвали в армию?

– Вскоре… Я оказался в 77-м стрелковом полку 26-й стрелковой дивизии 8-го стрелкового корпуса 20-й армии Западного фронта. Солдаты в основном были с начальным образованием. У нас в батальоне имелось три роты. Первая, вооруженная автоматами ППШ, вторая – винтовками с боезапасом от 3 до 9 патронов у каждого стрелка, третья – ополченцы без оружия. Им сказали командиры: ваше оружие на поле брани…

Я стал командиром противотанкового орудия – 45-мм пушки – «сорокапятки». Расчет – 7 человек, вес пушечки в боевом снаряжении полтонны. Как правило, ее таскали три лошадки. Они довозили пушку с зарядными ящиками до позиции, затем коневоды уводили наши «живые моторы» в тыл. Берегли «лошадиные силы». В декабре сорок первого в районе Волоколамска наша 26-я дивизия полегла полностью вместе с 77-м стрелковым полком.

Видел проход мимо наших позиций конной группы под командованием генерала Льва Михайловича Доватора. Помню, стоял морозный, заснеженный день. А они все мчались в темных бурках. Я тогда подумал – они ведь мишенями станут на белом фоне заснеженного поля. Через несколько дней доваторцы уже возвращались на лошадях в белых маскхалатах. Недавно я прочитал стихотворение гвардии старшего сержанта Я.Е.Энтина и был поражен точностью передаваемых впечатлений. Оно меня тронуло до глубины души.

Вот послушайте:

В атаку конь тебя несет,

В бою нет ближе друга.

От верной смерти он спасет —

Хоть дождь, хоть снег, хоть вьюга.

Туман, Огонь, Индус, Стратег,

Русалка, Ветер, Гладиатор, —

Такие клички лошадям

Любил давать Доватор!

24 декабря меня, как в прошлом увлекавшегося спортом, отобрали в лыжный батальон 2-го кавалерийского корпуса генерала Белова. Сначала закапризничал – как так, в век моторов и брони буду воевать в лошадином войске. Потом мнение изменилось. Конница 41-го отличалась от своей сестры 21-го года. А потом много хорошего узнал о самом корпусном командире Павле Алексеевиче Белове. Он был действительно отец солдата – ярким представителем того алмазного фонда людей Советского Союза, без которых немыслима бы Победа и Праздник – 9 мая 1945 года.

Павел Алексеевич был очень авторитетный среди командиров, но, к сожалению, до сих пор почему-то мало знаком широкой публике…

* * *

Когда я слушал исповедь солдата, то поймал и себя на мысли, а ведь действительно, как мало знакомо это имя. Стал искать материалы и нашел в этом скромном, высококультурном, образованном генерале очень много такого, за что его можно назвать Человеком.

9 января сорок первого корпус был включен в состав Западного фронта. Это было время, когда в эскадронах оставалось по 6–8 человек из числа начавших войну. Более пяти месяцев остатки корпуса сражались в тылу немцев в ходе Ржевско-Вяземской операции вместе с партизанами. За успехи в боях под Каширой 2-й кавалерийский корпус был преобразован в 1-й гвардейский.

Следует отметить, что гений и грамотность генерала Белова не были по достоинству оценены и обласканы представителем Ставки, командующим Западным фронтом Г.К.Жуковым. Его корпус бросали на самые тяжелые участки фронта – затыкать так называемые «дыры и прорехи».

Так, корпус Белова по приказу Жукова был направлен на взятие Серпухова, но обещанной поддержки выделено не было. И только грамотные действия и личное мужество командира кавкорпуса спасли ситуацию. Был случай, когда по приказу того же Жукова корпус 21 декабря 1941 года был снят с пунктов переформирования и его бросили на освобождение небольшого подмосковного городка. Выяснилось потом, что, таким образом, освобождением ни тактически, ни стратегически не значимого объекта в операциях под Москвой Жуков решил сделать подарок вождю в день его рождения. Белов возмутился, посчитал этот приказ преступным в силу неподготовленности операции и отсутствия артиллерийской и авиационной поддержки.

Из прочитанного большого объема материалов о взаимоотношениях Белова и Жукова сложилось впечатление, что представитель Ставки завидовал интеллекту корпусного генерала и глубокому уважению к нему солдат и офицеров.

Интересный материал о личности генерала Белова приводит Ф.Свердлов со ссылкой на начальника разведки 1-го гвардейского корпуса полковника А.Кононенко, который брал интервью у полковника Л.Любашевского:

– Я был комиссаром штаба Группы войск Белова с начала февраля месяца (1942 года. – Авт.)… Через мои руки проходили все документы фронта. По долгу службы мне поневоле приходилось все их читать и докладывать. Я не собираюсь вникать в их оперативный смысл или ошибочность, дело, пожалуй, не в этом. Все важные документы, как правило, подписывались Жуковым и Булганиным (член Военного совета Западного фронта. – Авт.)

Честно скажу, что во всех документах красной нитью проходила беспощадность Жукова; она была направлена в первую очередь на ограничение прав и инициативы Белова. Именно сковывание инициативы Белова. Жестокость, грубость Жукова, доходящая до оскорбления личности, вот в чем его главная ошибка.

Ошибка, которая не могла не отразиться на боевых действиях нашей группы, хотя, даже в таких случаях, Белов находил в себе силы, терпение, мужество и умение вести дело так, чтобы приказ был выполнен…

Вспоминаю такой случай, когда мы, уходя прямо из-под огня немцев, перебазировали 28 мая штаб в Большую Хотунь. На телеграмму Белова о смене КП Жуков ответил:

«Кто вам дал право принимать самостоятельное решение?»

Долго мне этот документ не хотелось показывать Белову, но долг службы обязывал. Белов, читая принесенную телеграмму, почесал за ухом, покрутил усы и устало сказал:

«До чего же жесткий и бездушный человек!»

Затем вызвал коменданта и приказал всем людям, которых валила с ног усталость, отдыхать. Белову было виднее, чем Жукову, какое решение принимать, и ему нужно было давать инициативу и все права, а не унижать, дергать и оскорблять.

Такое мое мнение…

* * *

– Валентин Алексеевич, вы москвич, на коне, очевидно, не сидели, как восприняли службу в таких архаичных войсках, какими была кавалерия в середине XX века – века брони и моторов? – поинтересовался автор.

– Ничего подобного, кавалеристы зарекомендовали себя грозной силой, прежде всего их сила в маневренности и внезапности ударов с флангов и тыла. Немцы со своей бронетехникой были привязаны к дорогам, а коннице не надо было дорог. Для нее дорогами были поля, леса, перелески. Наши лучшие дороги – бездорожье. Конники внезапно наваливались на врага и наносили неожиданные удары.

Изменилась ведь тактика применения лихих всадников. Как правило, кавалеристы воевали в пешем строю. Полк подходил к линии атаки в конном строю и спешивался. Коноводы, один на три-четыре лошади, уводили их в укрытие.

Кавалеристы совершали длительные, тяжелые и утомительные марши, часто на неподкованных конях. От этой болячки страдали животные и переживали конники.

Долго провоевать в кавалерии не пришлось.

– Почему?

– Я был ранен – пуля раздробила нижнюю челюсть. Санитары сначала доставили меня в палатку какой-то медсанчасти. Внутри ее стояли двухъярусные металлические кровати. Внизу почему-то отдыхал медперсонал, здоровые мужики, а раненые находились наверху – их туда забрасывали, как мешки или снопы.

Я бредил, терял сознание. Меня посчитали кандидатом на тот свет и в этот момент обокрали. Забрали часы, ручку, блокнотик, деньги. Вернули потом только комсомольский билет. Но молодой организм выдержал ранение, правда, при помощи вмешательства врачей. Долго не мог жевать. Но зубы каким-то невероятным способом доктора поставили на место, и они прижились. Невероятно, но факт…

После госпиталя снова на войну – в объятия родной «сорокапятки».

Помню, под Вязьмой весной сорок второго дали команду на изменение позиции. Из моего расчета в семь человек осталось двое. И вот надо было 450-килограммовую пушку переместить уже без лошадей в другое место. Авиация неприятеля бомбит. Артиллерия противника обстреливает. Из какой-то близи долетают даже мины. Кругом стоны, крики, матерщина, ржание испуганных и раненых коней, какофония разных команд. Но больше всех выделялась и запомнилась одна команда – «Вперед! Вперед! Вперед!» Четко до сих пор помню, что за Сталина никто не кричал на нашем участке боевых действий.

Итак, затащили мы вдвоем нашу пушку на пригорок. В аккурат перед оврагом. Внизу, на дне его, вижу, копошится масса солдат. То ли они прятались там от осколков, то ли готовились к броску. Некогда было анализировать. Отдавал команды какой-то командир с большой лысой головой. Вдруг очередной налет, и моего заряжающего сразил прилетевший откуда-то огромный осколок, полоснувший его по шее. И мой помощник покатился под откос…

Я один среди воя снарядов и мин. Разорвалось несколько бомб. Взрывной волной пушку снесло к краю оврага, и она, перевалившись через горбинку, покатилась вниз, как я ни сопротивлялся, упираясь ногами. Упирался так, что разорвалась в паху жила. Кровь сразу же просочилась на брюках. А пушка-то – дура сразу потащила и меня за собой.

Там, на дне большого оврага, я попросил пехотинцев выкатить ее на противоположный его край, чтобы открыть огонь по противнику. Желающих нашлось немного. Вижу, с левой стороны подкатила легковушка – «эмка». Оттуда выскочил какой-то генерал с палкой и закричал матом на лысого, который оказался командиром. При большом звании – полковника. Выскочивший из машины генерал огрел лысого палкой по голове и закричал в приказном порядке – «Вперед! Расстреляю! Я кому сказал – вперед!».

Удар был звучен, так как в него генерал вложил и силу, и гнев одновременно.

Полковник вытащил пистолет. Ну, думаю, сейчас пальнет в обидчика. А он вдруг гаркнул: «Ура, вперед, за мной!» И тут за Сталина никто не прокричал. Комполка мигом на карачках преодолел крутой склон. Солдаты – за ним, меня, естественно, бросили.

Тогда я обратился к генералу:

– Товарищ генерал, помогите… дайте команду переместить пушку.

Он взглянул на меня как-то зло, весь красный от волнения, махнул рукой и вскочил в легковушку. Я узнал его – этим генералом был Георгий Константинович Жуков…

После войны, когда Жуков приезжал в Варшаву к своему другу, министру обороны Войска Польского Рокоссовскому, я, находясь на дипломатической работе, организовывал эту встречу по линии советского посольства. Маршалу я тогда при застолье напомнил тот эпизод. К моему удивлению, в его памяти тоже остался этот фрагмент наступления. Полководец вспомнил. Закивал, рассмеявшись: «Если бы я его не шуганул, погибли бы в этой яме все!»

Запомнил, наверное, потому, что это были драматичные минуты битвы жесточайшей…

* * *

– А какие был дальше ваши фронтовые дороги?

– Осенью сорок второго меня направили в школу младших командиров в Вологде. В основном занимались «шагистикой» и «разбор и сборка винтовки». По плацу ходили строем и горлопанили патриотические песни. Одна была местная. В ней были примерно такие слова:

Школа младших командиров

комсостав стране кует,

смело в бой вести готовы

мы солдат за свой народ!

Осенью сорок второго попал на Калининский фронт в район Ржевско-Сычевской операции. Это был настоящий ад – мы воевали в окружении и выбирались из него. Нам с самолетов сбрасывали хлеб, который невозможно было резать, его кололи штыками на осколки или разбивали молотками. Питались не то что неважно – плохо. Помню, один татарин варил мясистые оковалки лошадиного мяса. Коня убило осколком прямо в голову. Целый день варил, но оно было как резина и почему-то пахло мочой. Пожевал я – вырвало. Меня стали ругать солдаты, хорошо не побили.

Хлеб ходовой товар был. Вот старшина нашей роты и приноровился этот хлеб менять на водку. В основном на самогон. Его уличили в преступлении контрразведчики, арестовали и, наверное, расстреляли. Его увели в штаб, и мы его больше не видели.

Однажды ребята добыли в покинутом немецком блиндаже какую-то спиртовую жидкость. Выпили, а через час все шестеро стали трупами. Мучились страшно. При разбирательстве переводчик указал на этикетку. На ней было написано, что это «яд» и даже для острастки изображен знак «череп и кости». Но страсть расслабиться проигнорировала рассудок.

Запомнился случай, когда для застрявшей в распутице автоколонны, у которой кончилось горючее, головотяпы с самолетов из-за отсутствия грузовых парашютов сбрасывали прямо канистры с бензином и соляркой. Они почти все естественно разбивались. Приходилось пехоте и особенно кавалеристам прикрывать арьергард колонны, пока колонна не покинула это глиноземное месиво, используя крохи топлива из неразбившихся канистр.

Растерянности было хоть отбавляй. Один командир сначала переоделся в солдатскую гимнастерку. А потом, когда началось наше небольшое наступление для выхода из окружения, нарисовал на петлице химическим карандашом или чернилами, уж не помню чем, три квадрата или «кубаря» и стал старшим лейтенантом. Мы его слушали и выполняли команды.

Один эшелон с «сибиряками» попал к немцам. Станцию они захватили внезапно. Погибли практически все. Фашисты не только открыли ураганный огонь по вагонам и платформам с боевой техникой, но затем и подожгли его.

Были нередки случаи, когда наши «катюши» били по своим. Лупили по нам, выкашивая ряды красноармейцев.

Задержанные немецкие военнопленные говорили, что они стреляли по практически безоружным советским солдатам, так как русские придерживали патроны – экономили. Фашисты были правы, – мы каждый патрон берегли, каждый снаряд пытались сохранить, чтобы выстрелить уж наверняка. А вот когда приходилось выбивать немцев из их позиций, то видели груды гильз. Значит, у них было боеприпасов вдоволь, и они их не экономили, знали – подвезут.

Немцы на железнодорожных ветках часто использовали свои и трофейные бронепоезда. Их крупные калибры орудий и пулеметы обстреливали нас, лежащих в полях. Мы были как на ладони.

Зимой появлялось много обморожений. Помню, ампутировали руку одного матроса. Анестезии никакой. Врач заставил его выпить бутылку то ли водки, то ли разведенного спирта, а потом отпилил руку. Несчастный сначала кричал, ругался матом, а потом успокоился. Видно, начал действовать спиртной наркотик – армейское «снотворное».

Под Ржевом осколок мины оторвал у меня часть икры левой ноги. И тут же получил я и второе ранение. Пуля пробила мягкие ткани в области бедра на правой ноге. Целую ночь я куда-то полз, полз на спине, отталкиваясь от земли локтями, а потом потерял сознание.

Обнаружила меня санитарка – думала, как потом рассказывала, что я мертвый. Назвала меня «кузнечиком», когда я рассказал, как передвигался. Вынесла девушка на своих хрупких плечах парня ростом в сто восемьдесят восемь сантиметров. Потерял много крови, но живительный снег Подмосковья спас меня – сосуды, очевидно, вовремя спазмировались от холода.

Довезли на полуторке до госпиталя. Трясло страшно. Катался по кузову, как бревно непривязанное. Посмотрел на ногу – белеет уже заиндевевший на морозе мосол. Руки посинели, а ногти побелели. Перевязка – и прямиком в Москву. Попал в сортировочный эвакогоспиталь № 290. Сейчас это военный госпиталь им. Бурденко. Врачи пришли к заключению – надо ампутировать ногу, так как началась гангрена. Главный военный хирург Николай Нилович Бурденко, осмотрев меня, тоже был такого же мнения. Но военврач Зеленова спасла мне конечность…

Кстати, ее сын служил в моем 77-м полку и погиб под Волоколамском. Она по-матерински отнеслась ко мне. Никогда не забуду ее жертвенность.

Нужно было срочное переливание крови. Необходимого «сока жизни» не было в наличии. А у нее – моя группа крови оказалась. Тогда Зеленова распорядилась, чтобы ее положили рядом со мной для прямого переливания. И вот таким образом она отдала мне часть своей крови. Я ей обязан своей жизнью. Ее уж давно нет, а мне сегодня восемьдесят девять.

Добрая землячка меня всячески опекала. Принимала, наверное, за сына, отдавая нерастраченную свою нежность погодку ее первенца и любимца. После переливания крови и мучительных операций по пересадке кожи и наращиванию мышечной массы я встал на ноги. Это были очень тяжелые операции.

Помню, лежу на госпитальной койке. Полночь. Тишина. Смотрю в проем окна куда-то наверх. Вижу кусок темного ночного неба, словно расшитого бисером. В яркой зимней россыпи звезд висит латунная сковородка луны. Природа как бы приглашает. Я плачу, глядя на эту красоту, не то из-за радости, что я остался жив, не то от грусти, что война меня покалечила и я на всю оставшуюся жизнь буду инвалидом. Переживания не дали мне уснуть до утра. И таких ночей с мучительными внутренними монологами было много.

Часто снились цветные сны с лесами Смоленщины и Подмосковья. И колонны, колонны наших и неприятельских войск. Гудела и грохотала земля от многотонных бронированных чудовищ, нарисованных снами с фантастическими формами. В природе таких танков не было, какие рисовал мне умиротворитель ночного блаженства Гипнос.

Потом проезжала моя почему-то самоходная пушка «сорокапятка» на огромных колесах, а за нею по пыльной дороге то шаркали солдатские ноги в ботинках с обмотками, то вдруг возникала каменная площадь, и по ее торцам, сверкая начищенным хромом сапог, чеканя шаг, проплывали радостные советские воины.

Продолжал я воевать во снах и с немцами. Бил по ним из своей пушки, стрелял из противотанкового ружья, колол штыком, строчил из автомата, бросал в неприятельскую гущу гранаты. Довоевывал то, чего не пришлось сделать дальше. Словно помогал своим товарищам, оставленным на поле брани.

Вот таким образом война для меня и закончилась.

В 1944 году я поступил в МГУ на международный факультет. В октябре того же года распоряжением правительства факультет преобразовали в МГИМО…

Итак, судьба рядового Шорина Валентина Алексеевича молодыми годами была вмонтирована в рамки опасной для столицы и страны вражеской военно-стратегической операции «Тайфун», потерпевшей поражение из-за мужества, стойкости и героизма тысяч наших людей. Казалось, сама суровая природа зимы с сорок первого на сорок второй год не могла стерпеть позора присутствия германских оккупантов на земле Подмосковья и выжигала противника суровыми морозами и кинжальными метелями вместе с армейской местью за поруганную Отчизну.

И враг сильный, очень сильный, отступил, отстреливаясь, и – побежал.

Потом наступила пора для вчерашнего солдата почти двадцатипятилетних загранкомандировок со встречами с интересными людьми в США, Польше, Эфиопии, Венесуэле, на Кубе и в ряде других стран.

И все же под старость вражеские осколки и пули, принятые защитником Москвы, дали о себе знать. Сначала он потерял одну ногу, а потом лишился и другой. Но он не сдался на милость недугу. Он весь проникнут верой, что он нужен людям, а они нужны ему.

– Сущность всякой веры, – заметил в беседе Валентин Алексеевич, – состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. А что касается просьб у Бога, то скажу – я бы уверовал в Бога, да смущает толпа посредников. Их много, я один. За право быть в строю Жизни надо бороться, не уповая на чью-то помощь.

Бывший солдат, ставший уважаемым дипломатом, подробно рассказывал об особенностях первого визита советского лидера в США, о встречах с В.Молотовым и О.Трояновским, Д.Эйзенхауэром и Н.Хрущевым, Ф.Кастро и М.Монро, Г.Жуковым и К.Рокоссовским и многими другими знаменитостями.

Какая насыщенная жизнь!

Рассказ об этих встречах – это уже другая история! А может быть, и другая книга о герое.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.