Глава 5 Тайна Гейзенберга

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Тайна Гейзенберга

Самым надежным методом является обогащение изотопа урана U-235. Только это позволит уменьшить размеры «уранового котла» до одного кубического метра и позволит создать взрывчатые вещества, чья мощь в тысячи раз превзойдет мощь известных нам взрывчатых веществ. Для производства энергии можно использовать и обычный уран, не прибегая к разделению его изотопов. Для этого нужно добавить к урану вещество, способное замедлять излучаемые нейтроны, не поглощая их. Этим требованиям отвечают лишь «тяжелая вода» и очищенный уголь.

Однако при малейшем их загрязнении выработка энергии прекратится.

В. Гейзенберг. Возможность технического получения энергии при расщеплении урана

Копенгаген я посетил осенью 1941 года, по-моему, это было в конце октября. К этому времени мы в «Урановом обществе» в результате экспериментов с ураном и тяжелой водой пришли к выводу, что возможно построить реактор с использованием урана и тяжелой воды для получения энергии. В таком реакторе (согласно теоретическим расчетам Вейцзеккера) можно было бы получать уран-239, который, подобно урану-235, может служить взрывчатым материалом для атомной бомбы. Нам неизвестен процесс получения урана-235 в заслуживающих упоминания количествах при тех ресурсах, которыми располагает Германия. С другой стороны, поскольку производство атомной взрывчатки может быть осуществлено в гигантских реакторах, которые должны работать годами, мы были убеждены в том, что производство атомных бомб возможно только при наличии огромных технических ресурсов. В то время мы переоценивали масштаб необходимых технических затрат.

В. Гейзенберг. Часть и целое

Патриарх теоретической физики элементарных частиц с ожесточением мерил пространство своего кабинета, изредка останавливаясь перед полками и стеллажами, заполненными книгами и терракотовым антиквариатом. После нескольких стремительных бросков вдоль стен ученый замер над журнальным столиком и, взяв в руки только что прочитанную книгу, стал в задумчивости перелистывать страницы пьесы «Копенгаген» Майкла Фрайна. Положив обратно томик в яркой суперобложке, Мюррей Гелл-Манн рассеянно подбросил в руке терракотовую статуэтку и машинально прочитал на ее основании «Крестному отцу кварков».

Мимолетная улыбка тронула губы Нобелевского лауреата – поистине это был подарок с тонким подтекстом, да еще и от самого Джона Арчибальда Уилера. Когда-то в Беркли этот удивительный теоретик из плеяды «отцов-основателей» квантовой физики и космологии организовал неформальную встречу, призванную помочь будущим историкам науки разгадать загадки героического периода Великой квантовой революции. Для этого всем прямым и косвенным участникам тех далеких событий были разосланы письма с просьбой ответить на ряд вопросов о становлении новой науки XX века, приведшей к возникновению лазеров, полупроводников и… Хиросимы с Нагасаки. Тогда-то страстный коллекционер Гелл-Манн и получил посылку от Уилера со старинным мексиканским божком и кратким письмом с единственной просьбой – переговорить со своими давними знакомыми Паскуалем Йорданом и Фридрихом Хундом о немецком атомном проекте.

Думал ли тогда первопроходец кваркового микромира, сколько тайн и загадок откроется перед ним!

Первое, с чем пришлось столкнуться Гелл-Манну, – это совершенно непримиримая позиция Йордана, яростно утверждавшего, что в Третьем рейхе атомный проект закончился полным успехом и созданием нескольких бомб, вполне готовых к применению, однако из-за предательства некоторых ученых сведения о проекте сначала попали к англичанам с американцами, а затем были вместе с готовыми ядерными устройствами использованы как разменная монета в торговле высших чинов СС за их жизнь и послевоенное благополучие.

Хунд придерживался прямо противоположного мнения, наиболее четко озвученного его коллегой Фридрихом Гернеком в книге «Пионеры атомного века. Великие исследователи от Максвелла до Гейзенберга»[20]:

Отто Ганн (руководитель берлинского Института химии, занимающегося атомными исследованиями. – Авт.) писал в конце 1946 года, что гитлеровское правительство оставило его с сотрудниками «в покое». По его мнению, это произошло частично из-за определенного страха, частично из-за тайной мысли, что химики-ядерщики совершат какие-либо открытия, которые помогут установлению немецкого господства во всем мире. Гитлеровцы «злились», как говорил Ганн, на него и его сотрудников за то, что он опубликовал в научных журналах все результаты исследований и отверг любые предложения сохранить тайну.

В результате за границей создалось впечатление, что в гитлеровской Германии ведется лихорадочная работа в области ядерных исследований. К тому же зарубежные физики из первых рук получали точные сведения о состоянии немецких ядерных исследований. «Американцы получали также преимущество оттого, – замечал Ганн в автобиографии, – что мы в течение всей войны публиковали наши результаты; они же, напротив, ничего не публиковали. Так они могли в полной мере контролировать и использовать наши результаты, мы же не могли ничего от них перенять».

Новый виток споров вокруг Гейзенберга возник как дальний отголосок двух литературных событий. В 1993 году журналист Томас Пауэрс написал книгу «Гейзенбергова война», в которой утверждал, что Вернер Гейзенберг был тем, кто «взорвал нацистский проект (создания атомной бомбы) изнутри». На основании этой книги известный британский драматург Майкл Фрэйн несколько лет спустя написал пьесу «Копенгаген», вскоре получившую одну из престижных литературных премий. В центре пьесы Фрэйна находилось известное в истории физики событие – встреча между Гейзенбергом и другим титаном современной физики, Нильсом Бором, состоявшаяся в 1941 году в оккупированном немцами Копенгагене.

В 20-е годы ХХ века Гейзенберг был учеником Бора, тогдашнего наставника всех молодых ученых, делавших новую атомную физику. В послевоенные годы Гейзенберг утверждал, что отправился к Бору, чтобы поделиться с ним своей тревогой в связи с возможным созданием и военным использованием атомной бомбы нацистами и рассказать о своем намерении сорвать эти планы. Однако истинное содержание их беседы все это время оставалось неясным для историков. Сам Бор не хотел о ней говорить, однако известно, что после этой встречи он почему-то порвал практически все контакты с Гейзенбергом и в 1943 году, бежав из Дании, перебрался в Великобританию, а затем в США, в Лос-Аламос, где осуществлялся тогда американский проект атомной бомбы.

На волне интереса к копенгагенской встрече, вызванного пьесой Фрэйна, датский фонд «Архивы Нильса Бора» опубликовал написанное в 1957 году, но не отправленное письмо Бора к Гейзенбергу, которое, по мнению многих экспертов, опровергает послевоенные утверждения последнего о характере копенгагенской встречи. Письмо это Бор написал после прочтения вышедшей тогда книги Юнга «Ярче тысячи солнц»[21], излагавшей историю создания атомной бомбы. В книге, в частности, приводилась версия Гейзенберга о «саботаже» им нацистского проекта. Аналогичную позицию занял и драматург Майкл Фрэйн, который заявил, что публикация письма не изменила его трактовки копенгагенской встречи, хотя вся история с письмом Бора представляется ему довольно странной. Действительно, в этом письме и его истории много загадочного: и то, что Бор почему-то счел нужным написать Гейзенбергу после стольких лет молчания и именно тогда, когда ознакомился с книгой Юнга (хотя он наверняка был и раньше знаком с самооправдательной версией Гейзенберга), и то, что он письмо не отправил, и то, что к нему возвращался и переделывал. В общем, здесь есть пища для гаданий и догадок, и неслучайно они множатся и ширятся, вовлекая в свою орбиту все больше ученых и журналистов.

Итак, представим себе сентябрь 1941 года. Дания уже полтора года как оккупирована нацистами, правда, это «милостивая оккупация», и многие институты власти не оказавшего сопротивления Датского королевства сохранены. Однако в иных местах вермахт продолжает крушить все на своем пути. Давно уже капитулировала Франция, Советская армия с тяжелыми боями отступает все дальше на Восток…

В эти дни в Институт Бора к великому физику приехал для какого-то очень важного разговора его знаменитый ученик Вернер Гейзенберг. Вот как описывает этот приезд замечательнейший популяризатор и автор одного из самых глубоких произведений о Нильсе Боре Даниил Семенович Данин:

«…Он приехал не один. Его сопровождал, как это уже бывало и до войны, младший друг-ученик, одаренный Карл фон Вейцзеккер, чье привлечение к работам по урану предостерегающе отмечал два года назад Эйнштейн в письме к президенту. За это время Гейзенберг стал директором института в Берлин-Далеме. Прежний директор – голландец Петер Дебай – с негодованием хлопнул дверью, когда ему предложили перейти в германское подданство или выступить с восхвалением национал-социализма. Он перекочевал в Америку. Гейзенберг дверью не хлопнул. Он в нее вошел и осторожно прикрыл изнутри. Осторожно – потому что по-прежнему не любил нацистов. Однако вошел, потому что по-прежнему любил идею великой Германии. Он уже вжился в компромисс, как в надежный способ существования – без жертв и внешних потрясений. Вжился в это и молодой фон Вейцзеккер, внутренне тоже чуждый нацизма, хоть и был он преуспевающим сыном весьма высокопоставленного лица в гитлеровской иерархии. Гейзенбергу было с ним легко: их бытие шло в одном психологическом ключе – на молчаливо условленном уровне одинакового притворства. Это избавляло обоих от изнуряющего самоконтроля в террористической обстановке нацистского рейха…»[22]

Вот уже свыше семи десятилетий историки атомной физики спорят, о чем же шел разговор между светилами науки, странным образом повлиявший на их ранее столь дружеские отношения. Много позже после публикации своих воспоминаний Гейзенберг предложил свою версию событий. Из его интерпретации следовало, что тогда он попытался дать понять своему другу и учителю, что германские физики-ядерщики во главе с ним самим, уже понимая реальную возможность создания атомного оружия и его опасность для человечества, будут саботировать усилия в этом направлении… Однако Бор не разобрался в его намерениях, не поняв или даже не захотев понять своего немецкого коллегу.

Почему же Гейзенберг обратился именно к Бору? Разумеется, достижения датского теоретика в ядерной физике были неоспоримы. Так, в 1936 году Бор выступил со статьей «Захват нейтрона и строение ядра», в которой предложил капельную модель ядра и механизм захвата им нейтрона. Ядерной физике была посвящена также его работа 1937 года «О превращении атомных ядер, вызванных столкновением с материальными частицами». Тем не менее ни Бор, ни кто-либо другой не мог предсказать деления ядра, подсказываемого капельной моделью. Интерпретация опытов Ферми 1934 года затянулась, и лишь после опытов Гана и Штрассмана в конце 1938-го и начале 1939 года было открыто деление урана. Бор немедленно отреагировал на это открытие и посвятил ему ряд работ, в том числе и совместную работу с Дж. А. Уиллером «Механизм деления ядер».

Данин в своей книге «Нильс Бор» замечает по этому поводу:

«Зачем поехали они тогда в Копенгаген?

Это был их собственный замысел – не поручение. Сначала они не поделились этим замыслом даже со своими ближайшими коллегами в Далеме – Виртцем, Иенсеном, Хаутермансом. Гейзенберг вспоминал, как однажды осенью 41-го они заговорили об идее поездки, подождав, пока из кабинета выйдет Иенсен и оставит их вдвоем.

«Было бы прекрасно, – сказал мне Карл Фридрих, – когда бы ты смог обсудить всю проблему в целом с Нильсом в Копенгагене. Это значило бы для меня очень много, если бы Нильс пришел, например, к убеждению, что мы тут действуем неправильно и нам следовало бы прекратить работы с ураном». В другой раз Гейзенберг рассказал: «Мы увидели открывшийся перед нами путь в сентябре 1941 года – он вел нас к атомной бомбе» (Дэвид Ирвинг)»[23].

Давайте попробуем и мы вслед за Майклом Фрэйном и Даниилом Даниным озвучить тот давний разговор, судя по всему, ставший судьбоносным в истории последующих атомных проектов…

Вообще говоря, на дискуссию о том, участвовали ли ведущие немецкие физики в создании атомной бомбы, большое влияние оказала известная книга австрийского философа и историка науки Роберта Юнга «Ярче тысячи солнц», вышедшая в 1957 году. Версии Данина и Юнга существенно отличаются друг от друга, и не только в деталях. Так, последний утверждает, что Гейзенберг как раз в это время получил приглашение прочитать лекцию в Копенгагене, находившемся в режиме особой «гуманной оккупации». Естественно, что при таких обстоятельствах он захотел повидать своего старого учителя и друга Нильса Бора, который, подвергаясь опасности из-за своего полуеврейского происхождения, все же оставался в столице Дании. Он сознавал, что его присутствие здесь было единственной гарантией защиты для «неарийских» членов института. Агенты союзников неоднократно убеждали его бежать, но Бор постоянно отвечал им, что должен оставаться в Копенгагене до тех пор, пока это практически будет возможно. Письма Бора иностранным коллегам они читали более тщательно, чем нацистские цензоры. Именно поэтому стала возможной удивительная история, замечательно описанная Даниилом Даниным:

«Уже на следующие день после вторжения – 10 апреля – утренняя почта принесла ему (Бору. – Авт.) телеграммы от разных университетов и друзей по обе стороны океана. Ему предлагали убежища, должности, кафедры. Но решение его уже было принято: он останется – до крайней черты!

…В тот же день, 10-го, получил телеграмму Бора Отто Фриш. Сверх благодарного чувства на его живом лице отразилось полное недоумение. Что могли означать заключительные слова: «СООБЩИТЕ КОККРОФТУ И МАУД РЭЙ КЕНТ»? Он прочитал необъяснимый текст Рудольфу Пайерлсу. Оба задумались – уже с беспокойством.

С конца минувшего лета они работали вместе в Бирмингемском университете. По законам военного времени их числили враждебными иностранцами (германское подданство!). Их не допустили к военным исследованиям, но как раз это-то и дало им досуг для расчета примерных параметров атомной бомбы. На британской земле именно они первыми пришли к заключению, что А-бомба возможна. Как и европейских беженцев в Америке, их подгоняла неотлучная мысль: а что вершится в лабораториях Германии? Они выискивали крохи информации. Непонятные слова МАУД РЭЙ КЕНТ могли быть шифровкой, рассчитанной на их понятливость».

Дальше рассказ продолжает известный ученый Джордж Паджет Томсон, сын знаменитого британского патриарха в сфере физики Джи-Джи Томсона, незадолго до описываемых событий получивший Нобелевскую премию за давнее экспериментальное подтверждение корпускулярно-волновой природы электрона. Вероятно, это обстоятельство сыграло определенную роль в том, что Томсону-младшему поручили возглавить только что созданный комитет по британскому атомному проекту, собиравшийся на первое свое заседание именно в тот день – 10 апреля 1940 года. Прежде всего предстояло выбрать кодовое название, но в последний момент в повестке дня возник новый пункт, связанный с расшифровкой загадочной телеграммы Нильса Бора. Джордж Томсон вспоминал:

«Стоило только поиграть буквами в словах «мауд рэй кент», как они превращались в анаграмму… «радиум тэйкен» – «радий забран». Это значило бы, что немцы быстро продвигаются вперед. А затем кто-то сказал, что для названия комитета не найти лучшего слова, чем «мауд», по причине его очевидной бессмысленности. Все поулыбались и согласились. Томсоновский комитет, совсем как тихоокеанские тайфуны, был закодирован женским именем. (В нем и зарождался атомный тайфун!) Но только никто из членов Мауд-Комитти не подозревал, что это женское имя (Мод) принадлежало бывшей гувернантке в боровском доме, и просто ее адрес выпал из текста телеграммы, искаженной датскими телеграфистами в ошеломлении первого дня оккупации»[24].

Вот такие события предшествовали «атомной миссии Гейзенберга». И тут возникает еще один вопрос: чья же все-таки это была инициатива – лично Гейзенберга, Гейзенберга совместно с Вейцзеккером или целой группы германских ученых, которые догадывались, что Бор при желании мог бы создать надежный канал обмена информацией между ними и физиками-атомщиками из США и Великобритании. Подводя итоги поездки Гейзенберга, большинство историков науки и физиков-профессионалов сходятся на том, что миссия немецкого ученого оказалась в целом неудачной.

Трудно из временн?й дали точно оценить, что же привело к непониманию и даже отчасти рассорило двух великих физиков. Возможно, это была конфиденциальная информация о том, что Гейзенберг громогласно ратовал за создание «Великой Германии» и даже в чем-то оправдывал немецкое вторжение в Польшу, Данию, Норвегию и страны Бенилюкса. Юнг и особенно Гернек, а также известный биограф Эйнштейна Карл Зелиг доказывают, что все свои национал-патриотические высказывания Гейзенберг делал с одной целью – спасти немецких ученых и дать им возможность продолжать свои исследования. Прямолинейный в своих суждениях и исключительно правдивый Бор был весьма политически наивен и поэтому не мог и не желал понимать сложных двойных дипломатических игр Гейзенберга, поэтому при встрече сразу же повел себя несколько замкнуто и даже сухо.

Реконструируя те давние события, Юнг считал, что Гейзенберг начал разговор с рассказа о сильнейшем давлении, оказываемом нацистами на немецких физиков. Затем он очень аккуратно стал переводить разговор на создание атомной бомбы, указав на то, что его группа и все знакомые физики решили сделать все возможное, чтобы не допустить создания ядерного оружия. Было бы справедливо, чтобы идею этого «надправительственного» моратория Бор по своим каналам распространил среди западных и советских физиков. Однако, когда Гейзенберг, подводя итоги разговора, напрямую спросил, считает ли Бор возможным создание в близком будущем ядерных боеприпасов, тот вообще сделал вид, что плохо понимает смысл подобных исследований. Он сослался на то, что еще с апреля 1940 года ничего не слышал о развитии атомных исследований в Англии и Америке. И вот тут, чтобы определиться в своих позициях, Гейзенберг набрался смелости и твердо заявил, что твердо уверен в скором создании подобного страшного оружия…

Чем больше мы узнаем о тайной миссии Гейзенберга, тем больше возникает вопросов. Одним из первых выразил сомнение в общепризнанной трактовке событий Томас Пауэрс, автор солидной книги «Война Гейзенберга – тайная история немецкой бомбы» («Heisenberg’s War: The Secret History of the German Bomb»): «Я думаю, что Бор тогда не воспринял того, что пытался ему сказать Гейзенберг, у которого не было причин ставить себя под угрозу, раскрывая факт существования нацистской ядерной программы, если только он не хотел передать ему некое глубоко моральное сообщение. Он полагал, что в той или иной форме ему это удалось, но Бор ясно говорит, что ничего подобного не услышал».

Сам Гейзенберг вспоминал:

«При таких обстоятельствах мы думали, что разговор с Бором был бы полезен. Такой разговор состоялся во время вечерней прогулки в районе Ни-Карлсберга. Зная, что Бор находится под надзором германских политических властей и что его отзывы обо мне будут, вероятно, переданы в Германию, я пытался провести этот разговор так, чтобы не подвергать свою жизнь опасности. Беседа, насколько я помню, началась с моего вопроса, должны ли физики в военное время заниматься урановой проблемой, поскольку прогресс в этой области сможет привести к серьезным последствиям в технике ведения войны.

Бор сразу же понял значение этого вопроса, поскольку мне удалось уловить его реакцию легкого испуга. Он ответил контрвопросом: «Вы действительно думаете, что деление урана можно использовать для создания оружия?» Я ответил: «В принципе возможно, но это потребовало бы таких невероятных технических усилий, которые, будем надеяться, не удастся осуществить в ходе настоящей войны». Бор был потрясен моим ответом, предполагая, очевидно, что я намереваюсь сообщить ему о том, что Германия сделала огромный прогресс в производстве атомного оружия. Хотя я и пытался после исправить это ошибочное впечатление, мне все же не удалось завоевать доверие Бора, особенно после того, как я начал говорить осторожно (что было явной ошибкой с моей стороны), опасаясь, что те или иные фразы впоследствии обернутся против меня. Я был очень недоволен результатами этого разговора»[25].

Беседа с Гейзенбергом встревожила Бора настолько, что он стал уделять значительно меньше внимания замечаниям своего ученика о сомнительном моральном аспекте такого оружия. Когда Гейзенберг покинул своего учителя, то у него сложилось впечатление – и последующие события подтвердили его правильность, – что разговор скорее ухудшил, нежели улучшил положение дел. Недоверие Бора к физикам, остававшимся в гитлеровской Германии, не уменьшилось после визита его ученика. Наоборот, он был теперь убежден, что люди, о которых шла речь, интенсивно и успешно концентрируют свои усилия на изготовлении урановой бомбы.

Чтобы исправить это ошибочное впечатление, в Копенгаген для встречи с Бором вскоре отправился другой немецкий физик-атомник. Между тем подозрения Бора усилились до такой степени, что когда молодой Йенсен открыто заявил ему о том, на что Гейзенберг с чрезмерной осторожностью только намекал, то Бор попросту решил, что к нему подослали провокатора.

Прочел книгу Пауэрса, разумеется, и Нильс Бор. Несогласный с изложенной там версией Гейзенберга, он написал ему письмо с возражениями против подобной интерпретации событий. Однако оно так и осталось лежать неотправленным между страниц книги Юнга «Ярче тысячи солнц» и было найдено уже после смерти великого датского физика. По завещанию Бора все его архивные документы должны были бы быть обнародованы не ранее чем через 40 лет – в 2012 году, однако по просьбе нынешнего руководства Копенгагенского института теоретической физики часть архива была предана гласности через 30-летие – в 2002 году. Тогда и стали известны так и не дошедшие до Гейзенберга слова его давнего друга:

«Вы тогда говорили так, что у меня могло сложиться твердое убеждение, согласно которому под Вашим руководством в Германии будет сделано все возможное для создания атомного оружия, и, мол, незачем обсуждать детали, с которыми Вы и так полностью знакомы, проведя последние два года в работе, направленной исключительно на его подготовку»[26].

Подвергал Бор сомнению и утверждение Гейзенберга о том, что он всячески пытался саботировать конкретное воплощение германского уранового проекта:

«Совершенно непостижимым для меня остается Ваше мнение, будто Вы давали мне понять, что немецкие физики сделают все возможное, чтобы предотвратить такое использование атомной науки»[27].

Надо думать, что-то в этой версии взволновало Бора своей неточностью, поскольку в письме он пишет, обращаясь к Гейзенбергу:

«Вы… выразили абсолютную уверенность, что Германия победит, и потому было бы глупо с нашей стороны лелеять надежду на иной исход этой войны… Вы сказали, что нет никакой надобности говорить о деталях создания атомной бомбы, потому что они Вам полностью известны, и Вы уже затратили два последних года, посвятив их, более или менее целиком, соответствующим приготовлениям».

Видимо, письмо это казалось Бору принципиально важным, потому что он не отправил его сразу, а еще не раз возвращался к нему, диктуя своей жене, сыну и помощникам различные варианты, но так и не закончил эту работу до самой своей смерти в 1962 году. В результате письмо, как уже сказано, осталось неотправленным, сохранилось в архиве Бора и после публикации вызвало гневную отповедь сына Гейзенберга. Нельзя сказать, что эти фразы из неотправленного письма Бора совершенно однозначно свидетельствуют против его ученика, как утверждают многие участники спора, по мнению которых это письмо доказывает, что Гейзенберг работал над нацистским атомным проектом изо всех сил, а не саботировал его. Тем не менее взятые вместе обе эти фразы скорее создают впечатление, что Гейзенберг отнюдь не был таким противником нацистского режима и его проекта атомной бомбы, каким он себя впоследствии изображал. Однако эти фразы можно, конечно, читать и иначе, как о том говорит пример нобелевского лауреата физика Ганса Бете, одного из немногих еще живущих участников «Манхэттенского проекта», который считает, что «письмо Бора ничего не прояснило в отношении копенгагенской встречи».

Мнение Бора в чем-то поддерживал и еще один известнейший физик прошлого века, один из соавторов «Манхэттенского проекта» и отец американской водородной бомбы Ганс Бете (1906–2005). Как и Бор с Гейзенбергом, Бете стал лауреатом Нобелевской премии по физике «За вклад в теорию ядерных реакций, особенно за открытия, касающиеся источников энергии звезд» (1967). Этот участник создания американского атомного оружия долгое время доказывал, что Гейзенберг намеревался построить лишь гражданский атомный реактор, но отнюдь не ядерное оружие массового уничтожения, а затем несколько поменял свое мнение после опубликования писем Бора и незадолго до смерти во всеуслышание заявил, что, видимо, в 1941 году Гейзенберг все же хотел сделать бомбу…

У Нильса Бора не было причин говорить неправду, в то время как у Гейзенберга после войны возникли немалые трудности, а именно: ему пришлось объяснять общественности и коллегам, почему немецкой группе ученых так и не удалось выполнить то, для чего она была создана… Если же Гейзенберг искренне стремился создать немецкую бомбу, тогда его цель при поездке в Копенгаген была скорее личной, а не политической… Нацисты угрожали Бору, у которого мать была еврейкой. А Гейзенберг это знал и полагал, что его визит будет способствовать безопасности Бора… Впрочем, зная нравы такого ведомства, как гестапо, и нацистского руководства, подобный аргумент приходится считать малоубедительным.

Скорее всего, Гейзенберг был тогда уверен в победе немецкого оружия, но после войны и вплоть до смерти в 1976 году не хотел в этом признаваться. Может быть, и самому себе…

Однако многие немецкие историки науки во главе с почетным профессором Физического института имени Вернера Гейзенберга в Мюнхене Клаусом Готштейном настойчиво утверждают, что Гейзенберг никогда и не заявлял о своем намерении развалить изнутри германский «Урановый проект», как неверно и то, что Бор резко разорвал давнюю дружбу со своими немецкими коллегами.

В чем-то это подтверждает довольно мягкий тон не отправленных Бором писем, совершенно не содержащих каких-либо бесспорных утверждений. К тому же вскоре после окончания Второй мировой войны Бор и Гейзенберг со своими семьями посещали друг друга, совместно проводя отпуска в Греции. Когда же на 60-летний юбилей Гейзенберга в 1961 году был издан специальный сборник статей и поздравлений, Бор принял в нем самое деятельное участие, написав очень уважительную и благожелательную статью.

В качестве еще одного аргумента «атомного нейтралитета» немецкие историки часто упоминают научно-технический меморандум Гейзенберга конца 1940 года. История его создания включает задание военно-технического управления вермахта, которое в начале 1939 года поручило нескольким ведущим физикам, включая Гейзенберга, изучить вопрос о реальности создания ядерных боеприпасов. В своем обширном аналитическом отчете он рассмотрел несколько вариантов производства такого оружия, отметив, что современный прогресс в атомных технологиях позволит это сделать лишь через семь-восемь лет. Тот же Готштейн считает, что эти довольно произвольные и малообоснованные сроки были предложены Гейзенбергом в надежде, что международное сообщество физиков-ядерщиков и инженеров-атомщиков сумеет принять общее решение, препятствующее созданию ядерных боезапасов. Именно воплощение в жизнь этой довольно иллюзорной идеи и подвигло Гейзенберга, полагает Готштейн, отправиться в оккупированный Копенгаген для консультаций со своим старым другом, который наверняка поддерживал какие-то связи с британскими и американскими коллегами.

Готштейн утверждает, что все это ему лично рассказал в 1970 году сам Гейзенберг, когда руководил Институтом физики имени Макса Планка в Берлине. По словам Гейзенберга, встретившись с Бором, он «со смятением в душе» увидел, что война и оккупация во многом нарушили взаимопонимание со старым другом. В ходе долгих бесед (тут Гейзенберг неожиданно заметил, что их было по меньшей мере две) Бор в полной мере проявил несвойственную ему подозрительность в отношении мотивов, «заставивших его прежнего ученика появиться у дверей полузакрытого Боровского института в оккупированном Копенгагене»[28].

Вопрос инженерно-технического воплощения атомного оружия Бор вначале решительно отмел как научно необоснованный, однако после детальных разъяснений Гейзенберга и упоминания им некоторых особых обстоятельств стал постепенно склоняться к мысли, что атомную бомбу сделать технически возможно. И вот тут Готштейн приводит весьма любопытную оговорку своего шефа: «Бор, очевидно, пришел к мнению, что немецкие физики нашли-таки исправленный вариант устройства атомной бомбы и увлеченно занялись изготовлением ядерного оружия»[29]. Эта несколько двусмысленная фраза сразу же порождает вопросы о том, где, как и когда искали немецкие физики «устройство атомной бомбы» и как им удалось-таки его найти?

Все это, как бы странно ни звучала подобная версия, оправдывает и то, что немецкие физики так и не делали попыток создать собственную бомбу, поскольку на это действительно ушло бы слишком много времени и ресурсов, и то, что ядерное оружие все же было создано. Дело в том, что именно готовый «обсчитанный» макет А-бомбы мог бы вполне уложиться в критерии, высказанные на совещании Геринга, где было решено не вести проектных работ, требующих больших материальных ресурсов и времени. Здесь становится понятным и необычное решение, принятое руководством вермахта по «Урановому проекту», – рассмотреть возможность инженерно-технических работ по ядерным боезапасам и перейти к проектированию специальных реакторов для производства электроэнергии…

Если вслушаться в слова Гейзенберга, сказанные Готштейну, то запрет на развитие «Уранового проекта» выглядит совсем иначе – прекратить беспочвенное теоретизирование и приступить к реализации конкретных опытно-конструкторских решений, а тяжесть именно научно-исследовательских работ перенести на поиск оптимальной конструкции «энергетических реакторов».

Более того, тут наконец-то становятся понятны и бесконечные споры вокруг интерпретации Роберта Юнга, данной им в книге «Ярче тысячи солнц», где сказано, будто Гейзенберг уклонился от создания оружия массового поражения из моральных побуждений. В то же время сам Гейзенберг и его ближайший сотрудник Карл Фридрих фон Вейцзеккер сразу же назвали подобное утверждение «несколько преувеличенным».

И это становится в общем-то понятным, если интерпретировать слова немецких физиков в плоскости разработки некоего чужого атомного проекта. Тогда и тезис о решающем вкладе немецкой команды Гейзенберга, и глубокие моральные страдания по поводу создания своего атомного оружия отходят на второй план, поскольку речь идет о постороннем творческом наследии… Похоже, что проницательный Юнг вполне понял невысказанные мысли Гейзенберга, опубликовав лишь ту часть его письма, где содержатся вежливо-благожелательные оценки общей литературной идеи автора…

Недавно в печати поднялась очередная волна разоблачений «преступной деятельности Гейзенберга в подготовке нацистского атомного оружия»[30]. В этот раз историки науки снова пытаются опровергнуть предположение, согласно которому Гейзенберг пытался оттянуть дело, чтобы дать мировому научному сообществу возможность договориться.

Что же касается копенгагенской встречи 1941 года, то тут стоит обратить особое внимание на одну странность: Бор почему-то сразу же и безоговорочно поверил словам сугубого теоретика Гейзенберга о реальности создания А-бомбы… Может быть, в разговоре был упомянут некий факт, в результате чего смутные догадки Бора получили неожиданное подтверждение и заставили его коренным образом изменить свое мнение о реальности немецкого «Уранового проекта»?

Однако таким фактом, простым и понятным для обоих собеседников, могла быть только чья-то разработка ядерных боезапасов. Тогда становится ясно, почему два выдающихся физика так и не выяснили своих отношений и разногласий по вопросу, столь важному для обоих… Просто предмета разногласий и почвы для выяснения отношений могло и не существовать, а была группа третьих лиц, создавших работоспособную схему А-бомбы и доставившую ее прямо руководителям «Уранового проекта».

Становится ясно и то, почему в «апокрифах» великого датчанина встречаются фразы, подтверждающие его странную уверенность в том, что решающий толчок «Урановый проект» Гейзенберга получил именно в 1939 году, когда технические эксперты вермахта вдруг в одночасье убедились в реальности создания немецкого атомного оружия. Получается, что именно в этот период чертежи ядерного устройства и попали в Третий рейх…

Впрочем, все сказанное является предметом нашего следующего исторического исследования, а пока следует заметить, что моральная репутация Гейзенберга уже вскоре после его смерти в 1976 году стала подвергаться всяческим сомнениям, и потомкам ученого многие годы пришлось буквально сражаться за восстановление доброго имени ученого. Вся эта история описана во многих книгах, например, в уже цитированной монографии Д. Данина «Нильс Бор» и Д. Кассиди «Неопределенность: жизнь и учение Вернера Гейзенберга» (Cassidy D. C. Uncertainty: The Life and Science of Werner Heisenberg).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.