I

I

Накануне смуты. Роль адмирала Непенина в дни кризиса. Отзвук событий на «Новике». Переворот в Гельсингфорсе. Ночь на 4 марта. Революционные интриги адмирала Максимова. Убийство адмирала Непенина. Государь император и флот. Бунт на «Андрее Первозванном». Подвиг капитана 1–го ранга Г. О. Гадда и его железная выдержка. Убийства офицеров на кораблях и берегу. Виновники крови. Ревель. Моонзунд. Кронштадт. Смерть Вирена, Бутакова и Рейна. Последние дни на «Новике»

С января нового года начался зимний период с его обычной жизнью: отпусками, ремонтами, занятиями, комиссиями и тому подобными зимними развлечениями. В этом году все как?то старались бесшабашно веселиться. В последние месяцы это стало носить даже какой?то дикий отпечаток, будто людям было нечего терять впереди, и они, махнув на все рукой, торопились забыться.

Так прошёл незаметно январь, и уже подходил к концу февраль. К этому времени истёк срок необходимого для меня пребывания в должности старшего офицера. Я был назначен на новую должность — 1–го флагманского минного офицера штаба Минной обороны и должен был покинуть «Новик».

Мысль о разлуке с «Новиком» для меня была ужасно тяжела. Я провёл на нем почти три года, причём меня связывало с ним столько воспоминаний и переживаний, и я положил на него столько труда и забот, что он мне стал бесконечно близок и дорог. Но что делать — всему бывает конец; приходилось и мне проститься с «Новиком».

К концу февраля внутреннее политическое положение России стало сильно обостряться. Из Петрограда стали доходить чрезвычайно тревожные слухи. Они говорили о каком?то перевороте, об отречении государя и об образовании Временного правительства.

Передавали, что среди взбунтовавшихся частей гарнизона был и Гвардейский экипаж, который, не веря в сочувствие своих офицеров перевороту, стал вести себя по отношению к ним самым угрожающим образом. Все офицеры, находившиеся при исполнении служебных обязанностей, были тотчас же им арестованы, и матросы поговаривали о том, что следует арестовать и остальных, а после уже заодно расправиться со всеми. В конце концов, положение настолько обострилось, что командиру экипажа великому князю Кириллу Владимировичу [1] ничего не оставалось, как, для предупреждения печальных эксцессов, лично вести экипаж, по его требованию, к Государственной Думе.

Пришло также известие, что на крейсере «Аврора», стоявшем в Неве, был убит командир — капитан 1–го ранга М. И. Никольский [2], пытавшийся не пустить к себе на крейсер банду неизвестных подозрительных лиц. Со старшим офицером он вышел ей навстречу и загородил собою путь. Его тут же убили и ворвались на крейсер.

Наконец железнодорожное сообщение с Петроградом прервалось; всякие слухи прекратились, и дальнейшие сведения стали поступать только через штаб флота, который был непосредственно связан с Генеральным штабом в Петрограде аппаратами Юза.

Неожиданно командующий флотом адмирал Непенин получил от председателя Государственной Думы Родзянко телеграмму. В ней сообщалось, что в Петрограде вспыхнуло восстание, которое разрастается с каждой минутой. Ввиду якобы очевидного бессилия правительства, Государственная Дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, который и принял власть в свои руки. На сохранение династии может быть надежда только в том случае, если государь отречётся от престола в пользу наследника цесаревича, при регентстве великого князя Михаила Александровича. Кроме того, в телеграмме указывалось, что Временный комитет Государственной Думы уже признан великим князем Николаем Николаевичем и несколькими главнокомандующими фронтов. В силу создавшегося острого положения Родзянко просил Непенина дать срочный ответ.

Такая телеграмма страшно поразила Непенина. Ему, всегда стоявшему в стороне от внутренней политики, было непонятно это движение и сильно пугало последствиями; он предчувствовал плохой конец. В глубоком раздумье, заметно волнуясь, он ходил по каюте, не зная, как быть. Тот факт, что переворот происходил, видимо, с одобрения великого князя Николая Николаевича и других главнокомандующих, говорил о наступлении грозного кризиса. Чувствуя, как гибельно отразился бы в такой острый момент, как война, раскол среди главных военачальников, и стремясь сохранить в боеспособном состоянии вверенный ему флот, адмирал Непенин после долгой внутренней борьбы решил признать Временный комитет Государственной Думы.

В этом смысле он и послал ответ Родзянко.

Увы! Не знал того всеведущий в своей сфере адмирал Непенин, что он жестоко спровоцирован. Положение вовсе не было таким, как его обрисовал Родзянко. Тот понимал, как склонить на свою сторону адмирала, который, находясь вдали от центра политики, не мог быть в курсе происходившего. Вероятно, так же, как и Непенин, были спровоцированы и некоторые главнокомандующие фронтов, и, таким образом, получалось впечатление, что переворот единодушно признан всем высшим командованием.

Медлить адмиралу Непенину было нельзя, так как на флоте уже поползли зловещие слухи о внутренних событиях, причём некоторые корабли были уже ненадёжны; очевидно, пропаганда с берега работала не покладая рук. Непенину оставалось только идти впереди событий, чтобы не упустить инициативы. Нет сомнения в том, что пришли Родзянко телеграмму другого характера, чем та, которая была получена, Непенин, несмотря ни на что — ни на беспорядки на флоте, ни на грозившие быть убийства офицеров, ответил бы отказом в признании. Но лукавая телеграмма говорила только о передаче власти наследнику цесаревичу, причём в ней сквозил намёк, что это только временная мера, диктуемая необходимостью момента. Если бы было не так, то адмирал Непенин сумел бы умереть. Он много раз уже видел смерть перед своими глазами и всегда был готов к ней. Когда в ноябре 1904 года на рейде Порт–Артура броненосец «Севастополь» под командой славного Эссена отбивал бесчисленные атаки японских миноносцев, рядом с ним бок о бок вёл бой и погиб маленький миноносец «Сторожевой». Командиром его был будущий командующий Балтийским флотом, в то время капитан 2–го ранга А. И. Непенин. И теперь бы он поддержал честь своего Георгиевского креста, полученного им ещё за Артур…

Адмирал Непенин после посылки телеграммы ходил как убитый. Он не сочувствовал и не мог сочувствовать тому, что творилось там, в Петрограде. Прежнего жизнерадостного, деятельного адмирала нельзя было узнать. Он как?то сразу весь осунулся и постарел за несколько часов.

Непенин говорил своим близким, что предвидит гибель флота. На следующий же день он послал Родзянко вторичную телеграмму, которой предупреждал, что, если не будут приняты экстренные меры, Балтийский флот неизбежно развалится.

Отослав ответ, адмирал немедленно устроил у себя на «Кречете» собрание всех флагманов, на которое пригласил и коменданта крепости. Когда все собрались, он объявил о телеграмме Родзянко и о своём ответе, прибавив, что если кто?либо из присутствующих не согласен с его решением, того он просит прийти к нему в каюту.

Все присутствовавшие на собрании флагманы признали решение командующего правильным. Они, разумеется, не приветствовали разыгрывавшихся событий, но считались, как тогда представлялось, с их неизбежностью.

Только один из флагманов никак не мог согласиться с логичностью приводимых доводов.

Этот флагман был — адмирал Михаил Коронатович Бахирев.

Сейчас же после заседания он прошёл в каюту к адмиралу Непенину и заявил ему, что остаётся верен его величеству, а потому не считает для себя возможным продолжать службу.

В ответ на это он услышал тихий, сдавленный голос Непенина: «Слушай, Михаил Коронатович, неужели ты хоть на минуту мог усомниться в том, что я не так же верен государю, как и ты. Я ещё не представляю себе, как всё это могло случиться, каким образом и кем государь поставлен в такое положение. Теперь война, которую необходимо довести до конца. Я верю, что после окончания её государь, если ему только будет благоугодно, снова примет власть в свои руки. Мы же теперь должны не уходить, а оставаться и бороться как с внешними, так и с внутренними врагами путём умелого руководства вверенных нам масс. Иначе, если мы уйдём, то этим только сыграем им в руку.»

«А мне кажется, — ответил Бахирев, — что сделать ничего нельзя, если только последует отречение. Сегодня потребуют передачи власти наследнику цесаревичу, завтра этим уже не удовлетворятся, потребуют республики, а послезавтра приведут Россию к гибели. Ты говоришь — сейчас война; считаешь, что необходимо оставаться. Может быть, ты и прав; а может быть, мы с тобой уже и не дождёмся её окончания, так как от нас предпочтут избавиться. Конечно, когда нет государя, всё же пока есть Россия, которой мы должны служить. Я остаюсь, но только до конца войны.»

Кроме адмирала Бахирева, отрицательное отношение к вынесенному на собрании флагманов решению высказал временно исполнявший должность начальника 2–й бригады линейных кораблей капитан 1–го ранга Г. О. Гадд; но его мнение командующий флотом узнал только позже, так как по какому?то недоразумению Г. О. Гадд не был приглашён на заседание.

На основании своего ответа, данного Родзянко, адмирал Непенин счёл долгом донести об этом через Ставку и государю императору. 1 марта генерал Лукомский передал в Псков по прямому проводу: «Адмирал Непенин доносит, что не признал возможным протестовать против призыва Временного Комитета. Таким образом, Балтийский Флот признал Временный Комитет Государственной Думы».

2 марта командующий флотом послал на имя государя императора вторую телеграмму:

«С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю ещё надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Главнокомандующих Фронтами о немедленном принятии решения, формулированного Председателем Государственной Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечёт за собою катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины. 23 час. 40 мин. 2–го марта 1917 года№ 260, Вице–Адмирал Непенин».

Эти две телеграммы, в особенности — последняя, как бы указывают, что адмирал Непенин был сторонником переворота и считал необходимым принятие требований Государственной Думы. Но мог ли он думать, что именно Государственная Дума и явилась очагом возникшей смуты, а вовсе не думала о её ликвидации. Родзянко представлял ему общее положение совершенно безвыходным. Полученные им по прямому проводу из Петрограда от Морского генерального штаба сведения рисовали картину точно такой же. Кроме того, к нему всё чаще и чаще стали поступать донесения начальников частей и контрразведок, что среди команд наблюдается сильное брожение и вот–вот может вспыхнуть бунт. Что ему было делать? Как мог он не верить тому, что слышал со всех сторон? Как мог подозревать обман со стороны Временного комитета Думы, признанного великим князем Николаем Николаевичем и большинством главнокомандующих фронтов? Как, наконец мог он не обратить внимания на те грозные симптомы бунта на флоте, которые были слишком очевидны?

Адмирал Непенин не участвовал и даже не знал о заговоре, который в это время расцвёл пышным цветом; не мог он подозревать и измены в рядах главнокомандующих.

Все время, пока Гельсингфорс находился в изолированном положении, командующий флотом, получая известия, немедленно всё их сообщал посудам, чтобы никто не мог заподозрить его в замалчивании событий и верить злонамеренным слухам. В этом отношении он вёл себя безусловно правильно, с полным пониманием момента и всей ответственности, ложившейся на него. Он передал офицерам, что за всё происходящее на флоте отвечает исключительно он, и только просил вполне положиться на него и беспрекословно исполнять все его требования.

Никто не имел нравственного права упрекнуть Непенина в утаении или извращении фактов: всё было гласно, всё объявлялось так, как информировалось из Петрограда.

Команды на судах пока вели себя спокойно и никакой подозрительности не выказывали, очевидно, как и большинство офицеров, не отдавая себе отчёта в происходившем.

3 марта утром был получен текст акта об отречении государя императора. Адмирал Непенин просил немного обождать с его объявлением на судах, в силу особых политических соображений.

Настроение команд с утра этого дня стало заметно повышаться; очевидно, среди них велась усиленная агитация. В 5 часов вечера я съехал с корабля. В городе всё было спокойно, и жизнь текла своим обычным порядком. Встречные матросы отдавали аккуратно честь и имели свой обычный подтянутый вид. К 7 часам я вернулся на миноносец, так как командующий флотом требовал, чтобы все офицеры и команды с 7 часов вечера находились бы на кораблях.

В 8 часов, ввиду начавших циркулировать в городе тревожных слухов о получении телеграммы об отречении государя, командир решил объявить её команде, не дожидаясь приказаний из штаба; почти одновременно оттуда было получено аналогичное приказание.

Акт об отречении наша команда приняла спокойно, и на меня произвело впечатление, что она уже была знакома с ним. После прочтения его я остался в палубе побеседовать с командой. Вдруг туда спустился командир и сообщил, что ему по телефону передали, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки; на них есть убитые и раненые. Со своей стороны он высказал уверенность в благоразумии команды и просил её сохранять спокойствие.

В начале десятого я ушёл из палубы; тогда команда была в совершенно спокойном настроении и очень хорошо относилась к офицерам.

Когда я пришёл в кают–компанию, мне сообщили, что получены дополнительные сведения о том, что взбунтовались ещё 5–й и 9–й дивизионы миноносцев [3] и что там тоже есть убитые офицеры.

В это время с «Кречета», то есть из штаба флота, были затребованы по два делегата от команд каждого корабля. Наша команда выбрала старшего телеграфиста Уломского и строевого боцманмата Самусевича, которые немедленно и ушли.

Около 10 часов ко мне пришли два представителя команды и попросили спуститься в палубу. Когда я туда пришёл, от меня потребовали выдать всей команде револьверы. На мой вопрос, для чего это нужно, матросы ответили, что в городе назначен митинг, на который со всех кораблей должны явиться вооружённые команды. Я стал убеждать их никуда не ходить, так как это может иметь очень печальные последствия. Однако мне сразу стало ясно, что всякие уговоры бесполезны; решение идти, очевидно, было принято под давлением извне, и сопротивление офицеров только вызвало бы лишние жертвы. Мне пришлось дать своё согласие, о чем я и доложил командиру.

Затем я опять спустился в палубу. Там команда попросила меня выдать ей и патроны.

Было ясно, что это — простая «вежливость» и что если я добровольно их не дам, то они будут взяты силой.

Надо отдать должное, настроение команды оставалось вполне доброжелательным. Было заметно, что многие и рады были бы не ходить, да боятся осуждения остальной команды. В это время в палубу спустилось ещё несколько офицеров. Они пробовали отговорить матросов идти в город, но как и следовало ждать, это ни к чему не привело. Всего собралось идти около 40 человек, которые и стали сходить по сходне на берег. Там уже собрались команды соседних судов, и раздавались окрики с требованием, чтобы наша команда торопилась; при этом слышались угрозы, что она плохо исполняет «общий долг» и что её следует подогнать.

Во время ухода команды на берег к сходне подошёл наш командир. Он стал громко доказывать всю бессмысленность идти куда?то ночью, вооружёнными, когда все страшно нервно настроены и при малейшем недоразумении в темноте могут легко перестрелять друг друга. Его выслушивали, но всё же шли. Я стал сильно опасаться, что его услышат чужие команды на берегу и тогда произойдут эксцессы. Поэтому я просил его лучше уйти с палубы, что он нехотя и исполнил, махнув рукой.

Затем ко мне подошёл фельдфебель и от имени команды попросил усилить наружные посты, на что я, конечно, охотно согласился.

Когда команда ушла на берег, у нас на миноносце стало совсем тихо. Но на душе у всех нас, офицеров, было далеко не спокойно: мы очень боялись за судьбу офицеров на других кораблях.

В момент ухода команды кто?то, очевидно, согласно общему распоряжению, прервал телефон, о чем и было сообщено с берега.

Через некоторое время, выходя из кают–компании, один из наших офицеров увидел часового, стоявшего недалеко от её двери, что имело вид, будто офицеры находились под арестом. Я сейчас же пошёл узнать, в чем дело, и строго спросил часового, зачем и по чьему приказанию он поставлен. Тот очень сконфуженно ответил: «Не могу знать, ваше высокоблагородие». Тогда я тот же вопрос задал вахтенному, который объяснил, что вышло распоряжение, чтобы команды арестовали своих офицеров и отобрали у них оружие. Это уже исполнено на большинстве судов; наша же команда, всецело доверяя своим офицерам, но не желая в то же время навлекать на себя неудовольствие со стороны других кораблей, поставила часового у входа в кают–компанию только для видимости…

Около 2 часов ночи, на 4 марта, в полном порядке и не использовав ни одного патрона, вернулась с берега команда, ходившая на митинг. Сейчас же был убран часовой, соединён телефон и все легли спать.

Через некоторое время из госпиталя по телефону позвонил один наш больной офицер и передал, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров.

После всех этих событий наконец попробовали лечь спать и мы, офицеры, но с тяжёлым, неприятным чувством, что произошла какая?то ужасная, непоправимая катастрофа.

Около 4 часов утра вдруг у меня в каюте зазвонил телефон. Когда я взял трубку, отозвался штаб Минной дивизии. флаг–офицер сообщил, что большая толпа вооружённых винтовками солдат и матросов направляется к кораблям, стоящим у Сандвикского завода, чтобы на них убивать офицеров, то есть как раз туда, где стоял «Новик». Известие уже не произвело на меня никакого впечатления: так морально и физически я устал за истёкшие сутки. Представив всю безнадёжность нашего положения в случае прихода этой банды, я решил, раньше чем поднимать тревогу, подождать дальнейших событий. Целый час я лежал и прислушивался, не раздадутся ли приближающиеся крики, но всё было тихо, и только изредка в городе слышались отдельные ружейные выстрелы. Остаток ночи прошёл для нас совершенно спокойно, и если бы не выстрелы, можно было бы думать, что и в городе всё стало тихо. Но они красноречиво свидетельствовали, что под влиянием чьей?то злой воли творятся акты безрассудного зверства, жертвами которого являются неповинные люди или виновные только в том, что в такой момент, как революция, оказались на положении начальников, а следовательно, и лиц, на которых должна обрушиться злоба мятежников.

Можно ли представить, что переживали в эти ужасные часы родные и близкие несчастных офицеров! Ведь с флотом они были связаны самыми тесными узами, самым дорогим, что у них было в жизни: там находились их мужья, отцы, сыновья и братья.

Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу; конечно, всё передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики итои дело с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооружённым сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадёжные картины. Казалось — всё погибло и никто из офицеров уже не уцелеет.

Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких- нибудь сведений, и друг другу передавали всё, что удавалось услышать. Эти разговоры ещё больше волновали, ещё больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что — правда, а что — вымысел.

Вдруг телефоны перестают работать. По чьему?то приказанию они все выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, жены, матери и дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту.

Спустя некоторое время из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезённых находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и как безумные метались взад и вперёд. Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели это — правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?.

Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую. Все?таки где?то там, в тайниках души, у них теплится маленькая надежда, что, быть может, это — не он, это — ошибка.

Вот они — в мертвецкой. Боже, какой ужас!.. Сколько истерзанных трупов!.. Они все брошены кое?как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Все — знакомые лица. Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь всё безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук.

«Это — те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом Бога.»

К телам не допускают. Их стерегут какие?то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жён и матерей, глумятся при них над мертвецами.

Что делать? У кого искать помощи, защиты?.. Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются. Скорей — туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице

представителей грядущего, уже недалёкого, Хама смеётся сам Сатана.

Брезжит рассвет, и чудится, что в сумраке его витают зловещие флюиды свершившихся злодеяний. С новой силой встают в памяти кошмары прошлой ночи, и жгучая волна отчаяния опять заполняет безутешные души.

Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встаёт багровое солнце, солнце крови. Проклятая ночь! Проклятое утро!..

4 марта в 8 часов 30 минут утра по просьбе командира я выстроил во фронт команду в носовой палубе. Он хотел с ней поговорить о текущем моменте и в частности — о вчерашнем уходе. Когда я спустился в палубу, команда уже построилась. Ко мне навстречу вышел боцман и от её имени просил немедленно списать трёх офицеров, одного кондуктора и двух сверхсрочнослужащих как нелюбимых командой. Я стал убеждать, что это — вредно, немыслимо сделать.

Пришёл командир. Узнав, в чем дело, он, в свою очередь, стал уговаривать и доказывать, насколько это вредно отзовётся на боеспособности корабля. Однако всё было тщетно: команда стояла на своём. Впоследствии один из наиболее наглых наших матросов в моем разговоре с ним довольно цинично заявил, что команда не тронула их только из уважения ко мне и чтобы не запятнать кровью «Новик». Поэтому, несмотря на расправы на других судах, она ограничилась только требованием о немедленном списании. Нет сомнения, что это было только бахвальство: я определённо знаю, что уж совсем не так матросы ненавидели всех этих лиц. Всё было главным образом сделано для показания своей власти и чтобы быть «не хуже» команд других судов. Недаром уже слышались упрёки, что старая новиковская команда настроена реакционно и не идёт в голове революции. Подобное обвинение в тот момент считалось среди команд самым большим оскорблением.

После инцидента часть команды ушла на берег, и на миноносце опять стало тихо.

В полдень вернулось уже большинство команды. Быстро пообедав, они пришли в кают- компанию приглашать командира, меня, старшего механика и ещё одного офицера идти на Вокзальную площадь встречать приезжающих из Петрограда членов Временного правительства и Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов. Командир не захотел оставить корабль в такой серьёзный момент; пришлось идти мне и остальным « пригл ашенным».

На большой Вокзальной площади для встречи депутатов собралась огромная толпа представителей армии и флота в Гельсингфорсе, причём все солдаты и матросы были вооружены, а все офицеры — безоружны.

Когда наша группа входила на площадь, все ранее пришедшие части приветствовали нас криками «ура», как бы показывая радость по поводу присоединения к перевороту ещё одной воинской части.

С левой стороны главного вокзального подъезда, тогда ещё бывшего против гостиницы «Фенния», стояли моряки, а с правой — сухопутные. Всем этим сборищем старался распоряжаться и привести в нечто стройное комендантский адъютант прапорщик Бриллиантов. Многотысячное революционное стадо повиновалось плохо. Был невообразимый хаос. Вдруг среди общего гама откуда?то раздалось несколько выстрелов. С перепуга некоторые солдаты схватились было за винтовки, но оказалось, что обращаться с ними не умеют. Винтовки эти, только что присланные из Америки, были похищены из разгромленного арсенала, и солдаты их не знали. Произошло несколько случайных выстрелов. Тогда те, которые не видели, отчего они произошли, решили, что кто?то открыл огонь из окон окружающих домов. Началась бессмысленная стрельба. Всё это многотысячное революционное воинство обуяла неимоверная паника. Одни сейчас же кинулись к зданию вокзала, давя и опрокидывая передних; другие, побросав ружья, лежали ничком на мостовой, а некоторые ползли на четвереньках, судорожно стараясь спрятать голову.

К чести матросов «Новика» надо сказать, что никто из них не поддался чувству животного страха, и они продолжали спокойно стоять.

Для успокоения обезумевшей толпы оркестру было приказано играть какой?то марш, и тогда понемногу все стали приходить в себя. Когда наконец все успокоились и заняли свои места, для безопасности и предотвращения вторичной паники была оцеплена вся площадь, а караулы обыскали и заняли прилегающие дома.

Паника началась с того, что в автомобиль, в котором ехал генерал Н. Ф. Котен, влезли вооружённые солдаты и в грубой форме потребовали от генерала выдачи оружия. Генерал отказался исполнить требование и выхватил револьвер; тогда его тут же убили.

Поезд с депутатами сильно запоздал, и мы все продолжали ждать.

В 3 часа дня разнеслась весть, что в 1 час 20 минут в воротах Свеаборгского порта предательски, в спину, убит шедший на Вокзальную площадь командующий флотом вицеадмирал А. И. Непенин. В командование флотом сейчас же вступил, как старший, вицеадмирал Максимов, который, кстати, стал немедленно величать себя первым революционным адмиралом. Вскоре мы имели случай убедиться в справедливости слухов: на площадь въехал автомобиль с адмиралом Максимовым, украшенным огромным красным бантом и окружённым несколькими офицерами своего штаба и вооружёнными матросами. Команды приветствовали его громкими криками «ура». Получалось впечатление, что это один из популярнейших вождей переворота и враг «старого режима», но никак не вицеадмирал, проведший всю жизнь на службе его величества [4].

Позднее выяснились небезынтересные подробности как убийства адмирала Непенина, так и вступления Максимова на пост командующего флотом.

Адмирал Максимов всегда отличался карьеризмом и мелочно–честолюбивым характером. Не имея ни по заслугам, ни по уму никаких данных, чтобы претендовать на занятие высокого поста командующего флотом, он был в страшной претензии, когда не он, а адмирал Непенин был назначен на этот пост. Ведь Непенин был моложе его!..

При первых же признаках революции Максимов почувствовал, что пришла наконец пора осуществить свои честолюбивые замыслы. Он стал тайно агитировать среди своих подчинённых, чтобы те выбрали его на пост, который ему так хотелось занять. Добиться этого было не трудно. Скоро при содействии своего расторопного флаг–офицера старшего лейтенанта Василевского, человека той же формации, что и он сам, его избрали. писаря его же штаба. Но так как этого было как будто недостаточно, то при помощи того же флаг- офицера была собрана толпа матросов так называемой «береговой роты», которой заведовал всё тот же флаг–офицер. К толпе присоединились случайные солдаты и просто всякий сброд, и по наущению специальных лиц она?то и приступила к выборам нового командующего флотом.

При этом не обошлось без маленького, но характерного инцидента. Дело происходило на улице. Случайно мимо проходил старший лейтенант А. П. Гедримович. Увидев подобного

рода выборы, он вскочил на первую попавшуюся бочку и громко, при хохоте окружавших его матросов, крикнул: «Что вы делаете? кого выбираете командующим флотом? дурака выбираете!!..» Это выступление, хотя и принятое сочувственно, все?таки не помешало успеху выборов Максимова. Тотчас же после них он и его главные помощники, капитан 2го ранга Л. Муравьёв и старший лейтенант К. Василевский [5], увешанные красными бантами и лентами, сели в автомобиль. Этот автомобиль был буквально весь облеплен вооружёнными матросами, тоже в красных бантах. В таком виде Максимов отправился на «Кречет», чтобы объявить адмиралу Непенину о своём избрании. Но тот ему определённо заявил, что никаких выборов не признает, что он и флот подчинились Временному правительству и кому оно укажет, тому он и сдаст командование.

Максимов уехал, но с самовольно поднятым на автомобиле значком командующего флотом. Так он вскоре направился и на Вокзальную площадь. Тем временем был убит адмирал Непенин, и, таким образом, командование флотом уже фактически перешло к нему как к старшему. Адмирал Максимов стал командующим флотом!..

Убийство адмирала Непенина произошло при следующих обстоятельствах. Большинство команды «Кречета» отправилось на площадь, чтобы встретить членов Временного правительства. В это время к «Кречету» подошла большая толпа, конечно, вся вооружённая, и стала шумно требовать, чтобы адмирал тоже пошёл на площадь встречать депутацию. Опасаясь, как бы она не ворвалась во внутренние помещения штаба, где хранились разные важные документы, шифры и так далее, и чтобы всё это не было расхищено, адмирал Непенин решил пойти и в сопровождении своего флаг–офицера лейтенанта П. И. Тирбаха [6] сошёл на берег. Они шли впереди, а за ними толпа, среди которой находился и будущий убийца адмирала, одетый в морскую унтер- офицерскую форму. Он шёл всё время сзади адмирала, держа наперевес винтовку. Передают, что у него на ленточке была надпись «Гангут», но определённо утверждать этого нельзя. Вернее всего, это был специально нанятый убийца [7].

Когда адмирал был уже у ворот порта, к флаг–офицеру подошло из толпы несколько матросов. Эти матросы сказали ему: «Уйдите, г–н лейтенант, здесь будет нехорошее дело». И как бы в подтверждение их слов, едва только адмирал стал выходить из ворот порта, сзади него раздался выстрел. То убийца в матросской форме совершил своё злое дело. Адмирал упал, но и тогда в него было сделано ещё несколько выстрелов из винтовок и револьверов.

Флаг–офицер в момент первого выстрела и последовавшей затем свалки был насильно оттащен своими доброжелателями–матросами в сторону и этим спасён.

Этот случай определённо показывает, что тут преследовалась цель убить именно адмирала Непенина вне связи с убийствами офицеров вообще.

Наконец, около 4 часов пришёл столь долгожданный поезд, и на нем приехали: министр по делам Финляндии Родичев, депутат Скобелев и два представителя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Все четверо сказали витиеватые речи о необходимости прекратить бесчинства и поддерживать дисциплину. Как из рога изобилия сыпались слова: «товарищи», «завоевания революции», «революционная честь» и так далее. Присутствовавшие остались ими вполне довольны и много и долго кричали «ура». Что будет дальше — никто не знал, а пока — невольно вставали пред глазами окровавленные тени убитых во имя революции офицеров.

После встречи всё спокойно разошлись по своим частям, и всюду наблюдалось очень оживлённое настроение.

По возвращении на миноносец команда попросила меня выйти на палубу. Выборный от неё сказал мне речь, в которой от имени матросов благодарил за справедливое и заботливое отношение к ним в прежнее время и в знак признательности просил разрешения меня покачать. Затем они качали командира и других офицеров.

Вечером, ввиду общего успокоения, всем было разрешено идти на берег. Заботы команды обо мне простёрлись так далеко, что когда я собрался идти, она очень просила меня не ходить одному по улицам, так как боялась, что, ввиду случаев нападения неизвестных матросов и солдат на офицеров, то же самое могло случиться и со мной; меня просили всегда брать с собой в провожатые кого?либо из наших матросов.

5 марта, к вечеру, ко мне пришли представители команды и несколько смущённо заявили, что последняя считает неудобным, чтобы в кают–компании продолжали висеть царские портреты, а потому просит их снять. Надо заметить, что в то время, когда на всех кораблях тотчас же после переворота были сняты и уничтожены портреты государя и его августейшей семьи, на «Новике» они ещё продолжали висеть.

У нас портрет государя был с его личной надписью, сделанною им во время смотра на миноносце, когда он выходил на нем в море. Это была реликвия корабля.

Когда я подошёл к портретам, невольно нахлынул целый ряд воспоминаний.

28 января 1904 года. Я — старший гардемарин Морского корпуса. Весь корпус живёт только одним: вновь вспыхнувшей войной с Японией. Все наши мысли невольно прикованы к Тихоокеанской эскадре, и на все лады обсуждается неожиданное нападение японских миноносцев на наши корабли; занятия совершенно не идут на ум.

Утром нам вдруг объявили, что около 2 часов дня государь император посетит корпус. Хотя больше ничего сказано не было, но приезд государя в такой момент уже сам по себе обещал что?то особо выдающееся в жизни корпуса.

Огромная столовая зала, видевшая столько поколений будущих морских офицеров, казалось, в этот день была настроена особенно торжественно. Спокойная, величественная статуя великого основателя флота, как всегда, покровительственно смотрела на нас. В конце залы стоял наш старый бриг «Меркурий», с которым у нас было связано столько воспоминаний. Всё это была хорошо знакомая нам картина, но в этот день даже она производила какое?то необычное впечатление.

Вскоре после того как корпус был выстроен, раздались условные звонки, означавшие, что государь уже приехал, и мы все замерли на своих местах.

Ещё несколько минут, бесконечно долгих в нашем представлении, и в зал вошли государь и государыня в сопровождении великого князя Кирилла Владимировича, управляющего Морским министерством, директора корпуса вице–адмирала Чухнина, и других лиц свиты.

Приветливо поздоровавшись с нами, государь обошёл весь фронт и затем что?то тихо сказал директору корпуса. Раздалась команда: «Старшие гардемарины, десять шагов вперёд, шагом, марш!..»

Государь обратился к нам с речью, и мы жадно схватывали каждое его слово. Он сказал, что вопреки его стремлению сохранить мир пришлось все?таки начать войну с Японией, что флот в Артуре уже принял боевое крещение и что для него теперь очень нужны офицеры, а потому он производит нас в мичмана на три месяца раньше срока.

Наши сердца дрожали и были заполнены беспредельной любовью и преданностью нашему монарху. Прошло несколько мгновений после того, как государь поздравил нас с производством в офицеры, прежде чем мы вышли из охватившего нас полузабытья, и наш бурный восторг сказался в одном громовом, безудержном «ура» .

Едва государь с государыней, простившись, стали выходить из зала, мы стремглав бросились за ними; ни приказания, ни просьбы — ничто не могло остановить нас. Окружив их плотной стеной в швейцарской, мы наперебой стали умолять государя отправить нас всех на Артурскую эскадру. Государь, улыбаясь, возразил, что если он нас всех туда отправит, то кто же тогда будет служить на Балтийском и Черноморском флотах, но всё же обещал предоставить нашему выпуску несколько вакансий.

Та величественная простота и милостивое отношение к нам, которые царственная чета выказала, нас окончательно ободрили, и мы осмелели. Наша просьба к ним дать что?нибудь на память поставила их в затруднение. Государь и государыня переглянулись и сказали, что сейчас с ними ничего нет. Тогда мы стали просить отдать носовые платки и пуговицы от пальто. В следующие же секунды платки были разорваны на мельчайшие куски, и на пальто государя и государыни не было ни единой пуговицы; вскоре в наши руки перешло даже боа государыни. Лица свиты тщетно пытались оградить их от нас и хоть несколько умерить наш порыв. А государь и государыня по–прежнему ласково улыбались и шутили над нами.

Наконец они сели в карету. Ещё миг — и мы все были на улице и облепили экипаж. Наиболее предприимчивые и решительные умудрились даже взобраться на крышу кареты, хотя, правда, скоро им пришлось спрыгнуть, так как опасались за целость рессор. Карета тронулась, а вслед за ней, без фуражек и шинелей, с криками «ура» неслись мы все. Как сравнительно ни тихо ехала карета, но, к нашему отчаянию, мы отставали всё больше и больше, и только свита государя, взяв нас в свои сани, да подоспевшие извозчики спасли положение. Как бы там ни было, но когда у подъезда Зимнего дворца государь и государыня вышли из кареты, мы все оказались тут же. Они были страшно обеспокоены, что мы можем простудиться, так как мороз доходил до 12 градусов, и приказали немедленно подать нам чаю и вина, а тем временем — послать в корпус за шинелями. Ещё раз простившись с нами и пожелав нам счастья, наши державные хозяева проследовали в свои покои.

Такими счастливыми, как тогда, никто из нас ещё никогда, да и потом тоже, не был. Впоследствии, когда государь встречал кого?нибудь из нас и узнавал, что мы выпуска 1904 года, по его лицу скользила приветливая улыбка и он говорил: «A–а, вы моего выпуска. »

Наш выпуск был первым «царским» выпуском. Мы вступили в жизнь, встреченные царской милостью. Быстро неслись года. Многих из нас уже нет: одни ещё тогда же, в японскую войну, погибли в Порт–Артуре и при Цусиме; другие — в эту войну; третьи, может быть, стоят уже на очереди.

И другие мысли приходят на ум. Государь часто бывал на флоте и очень его любил.

Мне лично много раз приходилось участвовать на его смотрах. Я помню смотр 2–й Тихоокеанской эскадры перед её отправлением на Восток; помню, как государь выходил на эскадренном миноносце «Пограничник», с адмиралом Эссеном, во главе всей Минной дивизии, в море; смотры миноносцев, участвовавших в охране яхты государя «Штандарт»; выход на заградителе «Амур» для постановки мин; выход его на крейсере «Рюрик» и смотр в Гельсингфорсе 25 февраля 1915 года.

Каким бурным, восторженным «ура» приветствовали тогда государя команды. Чувствовалось, что в этом «ура» не было ничего искусственного, ничего натянутого: оно росло и ширилось, идя от самого сердца, из самой глубины русской души.

Все эти смотры вносили в нашу среду большое оживление и подъем духа; мы их ждали, мы к ним тщательно готовились и их не боялись, как других смотров. Флот был счастлив видеть у себя государя.

Всегда неизменно приветливый, с доброй улыбкой на лице, красивыми, задумчивыми и скорбными глазами, он всегда умел сказать нам задушевное слово, вызвать какое?то особо трогательное чувство к себе. Он обладал удивительной памятью на лица и легко вспоминал офицеров, которых ему приходилось видеть хотя бы только два–три раза.

Обаяние его личности, сила блеска монаршей власти, олицетворение в нем величия и мощи России — всё это окружало его каким?то особым, притягательным ореолом. И все?таки как?то невольно чувствовалось, что, несмотря на всю его безграничную любовь к России и народу, эта власть давит его тяжким бременем, что он несчастен и что на нем лежит какая- то особая роковая печать грядущего мученичества.

Но почему теперь вдруг родилась такая злоба, такая ненависть?.. Почему ещё несколько дней назад её не было? Кем она вызвана, откуда явилась?.. Ведь искусственность, неестественность её чувствовалась хотя бы сегодня здесь, на «Новике», в том смущении, с каким представители команды требовали удаления портретов. Что теперь делается там, где государь? Остался ли ему кто?нибудь верен, или же он очутился лицом к лицу только с изменой, окружён только своими врагами?..

Портреты у меня в руках. Какая?то щемящая тоска заползает в душу. Я прихожу к себе в каюту, и как?то случайно мне бросается в глаза фотография «Рюрика» под брейд–вымпелом государя.

Как будто это было вчера. А что будет теперь?.. К чему мы идём, пока никто ещё не в состоянии ответить, но чувствуется, что добра не будет.

Раз уж на стеньгах висят красные флаги, то, может быть, придётся пережить флоту и такой момент, когда какой?нибудь самозваный правитель из разряда фаворитов революции произведёт ему смотр. под своим флагом!.. Не дай Бог дожить и услышать об этом!..

Пусть же эти портреты хранятся как зеница ока! Быть может, уж не на этом «Новике», а на другом, но верится, что они опять в кают–компании займут своё место.

Прошло несколько дней. В Гельсингфорсе и на флоте все находились ещё под впечатлением страшной, кровавой ночи с 3–го на 4 марта. Каждый момент можно было ожидать повторения вспышек, новых насилий, новых убийств. Однако притупившиеся нервы отказывались уже реагировать на что?либо.

Постепенно стали выясняться подробности того, что происходило на кораблях в ту ночь. Если, в общем, слухи, циркулировавшие тогда в городе, были преувеличены, то в отношении некоторых кораблей они были очень близки к истине.

Гельсингфорсский рейд спит под покровом тяжёлого льда. Сверху глядит ясное звёздное небо. Блестит снег. На белом фоне неясно вырисовываются тёмные контуры линейных кораблей и крейсеров. Тут сосредоточены главные силы, главный оплот России на Балтийском море. Мористее других кораблей выделяется бригада дредноутов; здесь же виднеются «Андрей Первозванный», «Император Павел I», «Слава», «Громобой», «Россия», «Диана». Спокойные дымки, поднимающиеся лентой к небу, говорят о том, что на них кипит неугомонная жизнь. Кругом — тихо. Ничто не указывает, что близится трагедия.

Вдруг, как будто по какому?то сигналу, здесь и там, на всех кораблях замелькали ровные, безжизненные огни красных клотиковых фонарей. Проектируясь на темноте ночи, они производили жуткое впечатление и вызывали предчувствие чего?то недоброго.

Это были буревестники революции, злодеяний и позора.

Сухой треск беспорядочных винтовочных выстрелов, прорвавшийся сквозь тишину ночи, служил разъяснением самовольных красных огней. Начинался бунт, полилась кровь офицеров.

Более остро, чем где?либо, он прошёл на 2–й бригаде линейных кораблей.

Вот что происходило на «Андрее Первозванном», по рассказу его командира капитана 1го ранга Г. О. Гадда. Вместе со своими офицерами он пережил эту ночь при самых ужасных обстоятельствах.

1 марта, утром, корабль посетил командующий флотом адмирал Непенин и объявил перед фронтом команды об отречении государя императора и переходе власти в руки Временного правительства.

Через два дня был получен акт государя императора и объявлен команде. Все эти известия она приняла спокойно.

3 марта вернулся из Петрограда начальник нашей бригады контр–адмирал А. К. Небольсин [8] и в тот же вечер решил пойти на «Кречет», в штаб флота.

Около 8 часов вечера этого дня, когда меня позвал к себе адмирал, вдруг пришёл старший офицер и доложил, что в команде заметно сильное волнение. Я сейчас же приказал играть сбор, а сам поспешил сообщить о происшедшем адмиралу, но тот на это ответил: «Справляйтесь сами, а я пойду в штаб», — и ушёл.

Тогда я направился к командным помещениям. По дороге мне кто?то сказал, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит адмирал. Потом я встретил нескольких кондукторов, бежавших мне навстречу и кричавших, что «команда разобрала винтовки и стреляет».

Видя, что времени терять нельзя, я вбежал в кают–компанию и приказал офицерам взять револьверы и держаться всем вместе около меня.

Действительно, скоро началась стрельба, ияс офицерами, уже под выстрелами, прошёл в кормовое помещение. По дороге я снял часового от денежного сундука, чтобы его не могли случайно убить, а одному из офицеров приказал по телефону передать о происходящем в штаб флота.

Команда, увидев, что офицеры вооружены револьверами, не решалась наступать по коридорам и начали стрелять через иллюминаторы в верхней палубе, что было удобно, так как наши помещения были освещены.

Тогда с одним из офицеров я бросился в каюту адмирала, чтобы выключить лампочки. Но в тот же момент через палубный иллюминатор была открыта сильная стрельба. Пули так и свистали над нашими головами и сыпался целый град осколков. Почти сейчас же нам пришлось выскочить обратно, и мы успели потушить только часть огней.

Тем временем офицеры разделились на две группы, и каждая охраняла свой выход в коридор, решившись если не отбиться, то, во всяком случае, дорого продать свою жизнь.

Пули пронизывали тонкие железные переборки, каждый момент угрожая попасть в кого- нибудь из нас. Вместе с их жужжанием и звоном падающих осколков стёкол мы слышали дикие крики, ругань и угрозы толпы убийц.

Помещение, которое мы заняли, соединяло два коридора, ведущих к адмиральскому салону, и само не имело палубных иллюминаторов. Но зато оно имело выходной трап на верхнюю палубу, люк которого на зимнее время был обнесён тонкой деревянной надстройкой. Пули, легко проникая через её стенки, достигали нас, так что скоро был тяжело ранен в грудь и живот мичман Т. Т. Воробьёв и убит один из вестовых.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.