Дай луч, прожекторист!

Дай луч, прожекторист!

22 июня 1941 года… Когда вспоминаешь этот день, в па мяти возникают события далекого прошлого, друзья-однополчане, 19-летние парни, с которыми в октябре 1940 г. в Минске я был призван в ряды Красной Армии, с которыми 22 июня 1941 г. встретил первые залпы войны.

Было это недалеко от Государственной границы, на территории Западной Украины, в районе городов Дрогобыч, Борислав, Стрый. Я к тому времени уже был младшим сержантом – 16 апреля 1941 г. после окончания учебного подразделения в 5-м прожекторном полку города Киева в группе младших командиров был направлен для прохождения дальнейшей службы в город Борислав, в 16-й отдельный зенитно-прожекторный батальон (16 ОЗПБ) на должность начальника прожекторной станции. (По сообщению историко-архивного отдела Генштаба ВС СССР от 5 мая 1988 г. № 328/1230, «16-й отдельный зенитно-прожекторный батальон входил в состав действующей армии с 22 июня 1941 г. по 1 августа 1944 г.». – Прим. авт.) Мне в то время не было еще и девятнадцати.

14 июня 1941 г. подразделения батальона выехали с зимних квартир, располагавшихся в городе Бориславе, в летние лагеря. Рота, в которой мне довелось служить, выдвинулась на военный аэродром недалеко от города Стрый. Мы разбили недалеко от аэродрома палаточный городок, и началась боевая учеба, целью которой было овладение материальной частью, сколачивание боевых расчетов – некоторые солдаты батальона были призваны в армию только весной 1941 г., обучение поиску самолета в ночном небе и сопровождению его в лучах прожектора.

На поле аэродрома, расположенного у города Стрый, стояли самолеты – в открытую, без маскировки. И тогда уже возникал вопрос: зачем в 40 км от границы, в 6–8 минутах полета от нее в открытую стоят наши самолеты?

В книге «Сталин. Тайный сценарий начала войны», изданной в Москве в 2006 г., приведено сообщение Берлинской резидентуры НКГБ СССР за апрель 1941 г. В нем сказано:

«Штаб германской авиации наметил к бомбардировке в первую очередь советские аэродромы, расположенные на западной границе СССР».

«Бомбовые удары были нанесены по 66 аэродромам приграничных округов».

Там же сказано, что в распоряжении Люфтваффе были крупномасштабные карты всей приграничной полосы на глубину до 250–300 км. На этих картах были отмечены все аэродромы, железнодорожные узлы, порты, главные дороги и мосты. Эти карты могли быть составлены и скорректированы при массовых полетах немецких самолетов весной 1941 г. над советской территорией при полном молчании средств ПВО приграничных округов. Действовал приказ: «Не стрелять, не идти на провокации».

Становится совсем непонятным – если советское командование знало об этом сообщении Берлинской резидентуры, поступившем в Москву в апреле 1941 г., то почему не были приняты меры к передислокации авиачастей на более безопасные аэродромы? Почему не было такого приказа, а если он и был, то почему кто-то его не выполнил?

Естественно, у нас, воинов Красной Армии, кто был на границе свидетелем и участником первых минут начала войны, возникал вопрос: неужели руководство нашей страны и армии не знало о том, что Германия готовится к нападению на Советский Союз?

Почему так случилось, что мы, воины Красной Армии, несшие службу у самой границы, не были готовы к отражению первых атак сухопутных и воздушных сил гитлеровцев?

Отрицательным было влияние Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 г. Оно не способствовало повышению боевой готовности войск, оно вводило и воинов Красной Армии, и гражданское население в заблуждение об истинной обстановке в отношениях с Германией. 22 июня мы были в неведении, что происходит, среди солдат часто можно было слышать слово «предательство».

Не внесли ясности в создавшееся положение и выступление В.М. Молотова по радио 22 июня, и речь И.В. Сталина 3 июля. Появилась официальная версия о том, что Гитлер вероломно нарушил договор о ненападении, заключенный 28 августа 1939 г. между Советским Союзом и Германией. Политработники, в то время комиссары, нам, бойцам, говорили о вероломности гитлеровцев, о внезапном нападении, от этого, мол, все неудачи на фронтах.

Мне кажется, что тогда слово «вероломство» было подобрано неправильно. Вероломно – это когда лучший друг вдруг делает тебе пакость. Была ли Германия другом Советского Союза? Ни в коем случае. Разве на протяжении 1940 и первой половины 1941 г. со стороны немецкого руководства не были совершены действия, свидетельствующие о том, что Гитлер не отказался от своих мыслей, изложенных еще в 20-х гг. XX в. в «Майн Кампф», – завоевание жизненного пространства на Востоке, а это значит – за счет территории СССР?

Известно, что еще 18 декабря 1940 г. Гитлер подписал директиву № 21 – план нападения на Советский Союз, известный под кодовым названием «Барбаросса». Этот план был отпечатан в 9 экземплярах, три из них были вручены командующим родами войск Вермахта, шесть спрятаны в сейф. Но, несмотря на такую высокую степень секретности, в январе 1941 г. в руках президента США и премьер-министра Великобритании был подробный план нападения на Советский Союз.

В свое время министр обороны Советского Союза маршал Андрей Гречко заявил:

«Небезынтересно отметить: через 11 дней после принятия Гитлером окончательного плана войны против Советского Союза (18 декабря 1940 г.) этот факт и основные данные германского командирования стали известны нашим разведывательным органам». (Здесь и далее цитируется по книге Я. Верховского и В. Тырмос «Сталин. Тайный сценарий начала войны». – Прим. авт.)

Но не только эти факты говорят о том, что руководство Советского Союза и Красной Армии было осведомлено о поведении гитлеровцев, о готовящемся нападении Германии на Советский Союз.

В указанной выше книге есть такие строки:

«Таким объемом достоверной агентурной информации, каким обладал Сталин, не располагало ни одно государство».

Там же:

«С июня 1940 г. и до «внезапного» нападения Германии военная разведка передает в отдел информации ЦК более 300 шифрограмм, разведсводок и радиосообщений, явно свидетельствующих об активной подготовке Гитлера к войне с Советским Союзом».

Внешняя разведка НКВД за тот же период направляет в Кремль еще 120 донесений о готовящейся агрессии. Следует напомнить, что в этот период Сталину и советскому руководству были направлены предупреждения о готовящемся выступлении германской армии против Советского Союза от президента США, премьер-министра Великобритании, а также выдающихся советских разведчиков – таких как Рихард Зорге, известных разведгрупп (Радо, «Красная Капелла») и от многих друзей советского народа.

Можно ли при таких обстоятельствах говорить о вероломстве гитлеровцев и внезапности нападения, если они открыто на протяжении многих месяцев сосредоточивали свои войска на нашей границе, если их самолеты неоднократно нарушали наше воздушное пространство. Так, за период январь – май и 10 дней июня, т. е. за 5 месяцев и 10 дней, было задержано 2080 нарушителей нашей границы со стороны Германии, причем многие из этих нарушителей были разоблачены как немецкие шпионы. Об этом говорится на с. 368 вышеупомянутого источника.

С учетом изложенного можно считать, что никакого вероломного, а тем более внезапного нападения на Советский Союз не было. Гитлеровцы заранее открыто готовились к войне с нашей страной и ни от кого это не скрывали.

А почему советское руководство этого не замечало или делало вид, что не замечает, – ответ на этот вопрос у меня появился позже, уже в последние годы, когда я изучил многие литературные источники, сопоставил и проанализировал многие факты. А факты следующие.

Призыв в армию в 1939–1941 гг. военнообязанных сразу нескольких возрастов – с 1918 по 1923 год рождения.

Сосредоточение советских войск в приграничных районах, причем не в УР (укрепленный район. – Прим. авт.), в траншеях и окопах, а на поверхности земли, в рощах, оврагах, других складках местности.

Вынос аэродромов с боевыми самолетами и частями обслуживания в приграничную зону (причем мой товарищ, служивший в то время в Прибалтике на военном аэродроме, нарисовал ту же картину).

Вынос в приграничную зону большого количества складов боеприпасов и горюче-смазочных материалов, расположенных в ящиках на земле, в бочках под открытым небом.

Изготовление военных топографических карт местности, расположенной на запад от нашей границы; в то же время в начале нашего отступления 26 июня 1941 г. от Дрогобыча у командира роты не было карты местности, развернутой на восток.

Изготовление русско-немецкого разговорника, ознакомление с которым говорит о том, что он предназначен для советских воинов, вступивших на немецкую землю.

Накапливание в приграничных районах большого количества кожаных сапог – с целью заменить обмотки и кирзовые сапоги у солдат и сержантов при вступлении на территорию западных стран.

Всему этому, в том числе и наличию сапог, я сам был свидетелем – при первом отступлении из Дрогобыча 26 июня 1941 г. во все машины нашей роты загрузили хорошие кожаные сапоги, мы подобрали себе пару по размеру и далее ходили в этих сапогах.

Можно еще много приводить примеров подготовки советского военного и политического руководства СССР к нападению на Германию, но полагаю, что достаточно приведенных.

С другой стороны, если верить официальным военным историкам, что Сталин и военное руководство страны не собиралось нападать на Германию, то чем объяснить сосредоточение советских войск в приграничной зоне, их расположение не на боевых позициях – в укрепрайонах, траншеях, окопах, когда наша разведка доносила (с точностью до дня и часа) о готовности немцев к началу военных действий против нашей страны? Чем объяснить, что весной 1941 года все приграничные мосты были разминированы, а партизанские базы созданные в приграничных областях, были уничтожены?

В таком случае отсутствие реакции на эти донесения (приведшее к трагедии лета и осени 1941 г.) можно объяснить только или непрофессионализмом и Сталина, и нашего военного руководства, или, что еще хуже – предательством. Но оснований для такого обвинения нет.

И далее. Если Сталин не собирался разгромить Германию, то он не собирался освобождать Европу от фашистского ига. Значит мы освободили Европу только потому, что Гитлер напал на Советский Союз в июне 1941 г. Это звучит не в пользу нашей армии – армии-освободительницы.

Народ-освободитель – так называли в 1945 г. во всем мире советский народ.

Разговоры о том, что Сталин оттягивал войну, что он собирался выступить против Гитлера в 1942 г., не имеют под собой реальных оснований. Осенью 1941 г. надо было демобилизовать из армии большинство призванных в 1939 г. Нельзя было оставить на зиму 1941–1942 гг. солдат без казарм, всю военную технику, боеприпасы и горюче-смазочные материалы на снегу, без защиты, без укрытий. А летом 1941 г. я не нашел ни одной ссылки на то, что строятся новые казармы в районе сосредоточения войск, новые склады, парки, хранилища.

Поэтому я прихожу к выводу, что летом 1941 г. Сталин и военное руководство страны готовились к нападению на Германию, но тогда мы, воины Красной Армии, этого не знали.

В то памятное утро 22 июня 1941 г., когда рассвет еще только занимался, мы были разбужены страшным грохотом. Как нам стало известно позже, это немецкие диверсанты проникли на территорию аэродрома и взорвали бомбохранилище. Через несколько минут фашистские стервятники появились над аэродромом, «юнкерсы» легли на боевой курс, бомбы посыпались на стоянки самолетов, на летное поле, на позиции подразделений противовоздушной обороны.

Вначале мы не могли понять, что происходит. Накануне мы легли спать поздно вечером после просмотра вместе с бойцами-зенитчиками и командой аэродромного обслуживания кинофильма «Трактористы». Только нас свалил сон, и тут раздался страшный грохот, а затем – налет вражеских бомбардировщиков.

Многие наши самолеты, стоящие на поле аэродрома, сгорели на земле, так и не успев подняться в воздух. Не все летчики успели добежать к самолетам – жили они в Стрые, в военном городке, а это 4–5 км от аэродрома. Мне пришлось встречаться со свидетелем этих событий в городе Славянске. Я беседовал с дочерью одного летчика, участника тех боев. Она вспомнила, как ее отец, услышав шум боя, побежал из дому на аэродром, так как, по его рассказу, горел его самолет. Зенитчики, стоявшие на боевых позициях вокруг аэродрома, а также на противовоздушной обороне города Стрый, огонь по самолетам противника открыли с большим опозданием – разрешения на открытие огня долго не было.

Газета «Красная Звезда» от 11 июля 1987 г. написала о том, что город Стрый и расположенный недалеко от него аэродром фашисты начали бомбить в 4 часа 30 минут утра 22 июня 1941 г. Приказ об открытии огня зенитчики получили тогда, когда первый налет уже закончился и большинство самолетов, стоящих на поле аэродрома, было уничтожено. Такое положение было не только на аэродроме города Стрый.

Н. Яковлев в книге «Жуков» указывает, что Красная Армия 22 июня 1941 г. потеряла 1200 самолетов.

А белорусский журнал «Армия» утверждает, что 22 июня 1941 г. Красной Армией было потеряно 1818 самолетов, еще более трех тысяч советских самолетов было уничтожено в последующие восемь дней войны.

Советское командование не было готово к такому сценарию начала войны. Об этом свидетельствуют следующие факты: после уничтожения гитлеровцами авиации Западного Особого военного округа командующий авиацией этого округа Герой Советского Союза генерал Иван Копец на второй день войны застрелился, а командующий авиацией Киевского военного округа генерал Птухин 27 июня 1941 г. был арестован и расстрелян. Об этом говорится в уже упомянутой книге Я. Верховского и В. Тырмос «Тайный сценарий начала войны».

Ясно, что не эти два генерала виновны в трагедии, разыгравшейся в первые дни войны на аэродромах, расположенных у нашей западной границы. Не они определяли расположение военных аэродромов вблизи границы, не они решали вопросы дислокации авиаполков и дивизий, не они запретили зенитчикам в первые минуты нападения немецких самолетов открывать огонь!

Как видно из приказа командира 16-го ОЗПБ № 48 от 22 июня 1941 г. (архив Министерства обороны СССР, опись № 204919, дело № 7), батальон имел задачу нести противовоздушную оборону нефтепромыслов в районе города Дрогобыч. Поэтому все подразделения батальона уже 22 июня утром начали движение в сторону Борислава, где располагался штаб батальона.

Нашей роте нужно было совершить марш от Стрыя к Бориславу, получить в штабе батальона боеприпасы, бензин, саперное оборудование, продовольствие и затем выдвинуться на боевые позиции к Дрогобычу.

Марш этот был трудным: бойцы и младшие командиры не обстреляны, немецкие самолеты целый день висели над дорогами, они гонялись за повозками, автомашинами и отдельными людьми. А ехали мы в разгар ясного июньского дня.

За этот 50-километровый марш нас девять раз бомбили, мы несли потери и в людях, и в технике. Когда немецкие самолеты первый раз напали на нашу колонну, поступил приказ: «Расчеты в укрытие». Но водитель и начальник прожекторной станции должны были оставаться около машин, чтобы не оставлять боевую технику без охраны и

в случае необходимости принять срочные меры к тушению пожара. В пути, недалеко от Борислава, был поврежден и мой прожектор – пуля крупнокалиберного пулемета попала в стеклянный отражатель. По прибытии в Борислав мы сдали поврежденный прожектор, получили новый со склада «НЗ», там же нам выдали все необходимое для жизни и ведений боевых действий, в ту же ночь мы выехали в район Дрогобыча на боевые позиции (так называемые «точки»).

Упомянутым приказом командира 16-го ОЗПБ был предусмотрен следующий порядок боевой работы на «точках» в условиях военного времени.

1. Всему личному составу расчетов с наступлением темноты и до рассвета находиться на своих местах согласно расписанию (Положение № 1), бдительно следить за воздухом, руководствуясь световым кодом и командами, передаваемыми по телефону с командных пунктов роты и батальона.

2. Светить по самолетам организованно, а при необходимости – самостоятельно, в соответствии со складывающейся обстановкой.

3. Оборудовать боевые позиции и замаскировать материальную часть.

4. Отдыхать (спать) только днем, после получения команды «Положение № 3», организовав надлежащую охрану боевой позиции.

Что представляла собой боевая позиция прожектористов?

Во-первых, это круглый окоп диаметром 2,5 м и глубиной до 1 м, в котором размещался прожектор. Для этого окопа обычно выбиралась наиболее высокая точка на местности.

Во-вторых – это кольцевая траншея вокруг круглого окопа диаметром около 6 м, по которой первый номер расчета должен передвигаться при круговом поиске самолетов противника.

В-третьих – это большой прямоугольный окоп для автомашины «ЗИС-12», на которой перевозился прожектор в походном положении и на которой был смонтирован генератор, подающий ток для электролампы прожектора.

Кроме этого, окопы для третьего номера и начальника станции, землянка для отдыха расчета в дневное время. Нужно было также проложить связь и силовой кабель от генератора к прожектору, предохранить его от повреждений осколками и замаскировать.

Как видим, это целый комплекс инженерных сооружений, который нужно было создать в строго ограниченное время силами расчета, состоящего из четырех бойцов и начальника станции.

Противник бомбил Стрый, Борислав, Дрогобыч с первых минут начала войны. (Об этом можно прочесть в газете «Правда» № 149 за 1991 г. – Прим. авт.) Нефтепромыслы вражеские самолеты облетали стороной. Позже мы узнали, что это не было случайностью: гитлеровцам очень нужна была нефть, они планировали захватить дрогобычские нефтепромыслы исправными и в рабочем состоянии.

В газете «Известия» № 160 от 26 августа 1997 г. Эдуард Поляновский в статье «Последний поклон» пишет о том, что танковый полк, командиром которого был майор Ивановский, пять дней вел бои в районе Львова. Это подтверждает факт боев на нашем участке фронта до 26–27 июня 1941 г.

Так, на точках возле Дрогобыча мы стояли до вечера 26 июня 1941 года. Ночью несли боевое дежурство, светили по пролетающим самолетам, а зенитчики вели по ним огонь. Неоднократно самолеты противника обстреливали позиции прожектористов и зенитчиков из пулеметов, забрасывали мелкими бомбами, но нас спасала хорошо оборудованная позиция. Приходилось нам также вести бои и с диверсантами – днем часто брали солдат из расчетов для прочесывания местности.

Боевой путь 16-го отдельного зенитно-прожекторного батальона Юго-Западного фронта 22 июня 1941 – сентябрь 1942 г.

26 июня вечером мы получили приказ командира 11-й бригады ПВО, в состав которой мы тогда входили, сняться с боевых позиций, прибыть на базу в город Борислав, а затем подготовиться к маршу.

К этому времени противник южнее и севернее нас продвинулся далеко на восток. Но почему мы так долго оставались на обороне Дрогобыча? А дело в том, что мы находились восточнее города Перемышля, который 23 июня 1941 г. был отбит у немцев частями 99-й стрелковой дивизии полковника Дементьева. Это был первый советский город, освобожденный с боем в ходе Великой Отечественной войны. (В сборнике воспоминаний «Год 1941. Юго-Западный фронт» указано: «99 стрелковая дивизия вместе с пограничниками и отрядом народного ополчения осуществила первый контрудар – на второй день войны вышвырнула фашистов из Перемышля… и шесть суток наши воины удерживали город». – Прим. авт.)

Ожесточенные бои вокруг Перемышля продолжались до 27 июня 1941 г., когда командир 3-го стрелкового корпуса генерал М.Г. Снегов с учетом сложившейся обстановки дал приказ командиру дивизии на отход из Перемышля, поэтому и нам вечером 26 июня был дан приказ на снятие с боевых позиций и отход на восток.

Но до начала марша всем начальникам расчетов было приказано подъехать к какому-то помещению и взять груз.

Оказалось, в каждой машине с прожектором или со звуковым улавливателем по 70–80 пар хороших кожаных (тогда их называли яловыми) сапог. Нужно было доставить груз к новому месту дислокации.

Марш частей бригады ПВО проходил в сложной боевой обстановке, при полном господстве в воздухе вражеской авиации: то налет вражеских самолетов, то стычки с небольшими отрядами противника. И счетверенные зенитно-пулеметные установки открывали огонь по противнику – по наземным целям. Приходилось выделять солдат из расчета на поиски и поимку диверсантов, как это было во Львове, пробиваться из кольца окружения, как произошло под Станиславом.

Двигались мы только ночью, а днем укрывались в лесах. В светлое время колонна машин появиться на дороге не могла – сразу бы подверглась нападению вражеской авиации. А ночью приходилось идти без света, по проселочным дорогам.

Мое положение усугублялось тем, что водитель моей боевой машины, на которой перевозился прожектор, вечером, перед началом марша, исчез, дезертировал. Позже мне сообщили работники штаба, что до войны этот солдат жил на территории Западной Украины, недалеко от тех мест, где мы тогда воевали. Машину пришлось вести мне. А навыков вождения тяжелой боевой машины в колонне, ночью, без света, у меня не было.

Вел я машину до Шепетовки, где мне в расчет дали опытного водителя лет тридцати. Он был в расчете до лета 1942 г. Во время марша к нам часто обращались женщины с маленькими детьми, пожилые люди – с просьбой подвезти их, вывезти из района боевых действий. Было это чаще на территории Западной Украины. Приказ тогда по частям был строгий – никого не брать, боялись диверсантов. Но женщины умоляли нас, говорили, что они жены пограничников, командиров Красной Армии или работников советских органов, что оставаться им на оккупированной территории никак нельзя. После проверки документов мы сдавались, подвозили женщин и детей до ближайшего города, несмотря на то что сотрудники особых отделов тщательно следили за соблюдением установленного порядка.

С большими потерями в конце июня наша колонна пришла к Киеву, совершив в сложной боевой обстановке девятисоткилометровый марш.

В Киеве мы поступили в распоряжение командира 3-й дивизии ПВО. Батальон получил боевую задачу: одной ротой занять оборону в Киевском укрепрайоне, осуществляя освещение наземных целей противника, а тремя ротами усилить световое поле противовоздушной обороны Киева на левом берегу Днепра, в районе населенных пунктов Дарница и Бровары.

Как позже я узнал из мемуарной литературы, в Броварах еще до войны был создан сверхмощный подземный командный пункт для территориальной системы управления войсками. Для его защиты от налетов авиации противника и были, видимо, усилены части ПВО в этом районе.

Роте, в которой воевал я, через несколько дней было приказано выдвинуться к реке Ирпень, при прорыве в ночное время пехоты и танков противника по Житомирскому шоссе к мосту освещать их. Мы заняли позиции у моста через реку Ирпень у населенного пункта Белогородка. Прожектора наши располагались на расстоянии 500–800 м друг от друга. Работа прожектористов заключалась

в ослеплении в темное время суток короткими миганиями луча прожектора наступающих войск противника. Прожектора указывали цель для ведения прицельного огня артиллеристам. Луч ослеплял танкистов, вырывал из темноты силуэты немецких мотоциклистов и танки.

Танки и моторизованные части гитлеровцев приблизились к реке 11 июля 1941 г. – мы уже стояли на боевых позициях. В дневное время мы вели наблюдение за противником, особенно воздушным. В ночное время начиналась боевая работа.

В книге «Инженерные войска Советской Армии», изданной в Москве, сказано: «На рубеже Киевского УР 11–14 июля 1941 г. был отражен первый натиск мотопехоты и танков противника, пытавшихся с ходу захватить Киев и переправы через Днепр. Наступало 17 дивизий противника». Это подтверждает факт выхода нашей роты на реку Ирпень и участие в отражении атаки наземных войск.

Враг вел пулеметный огонь, часто повторялись артналеты, кругом рвались мины, но благодаря мастерству прожектористов, очень кратковременным включениям лампы, отрытым окопам ни один ротный прожектор не пострадал.

На этой позиции мы вели бои около недели, а затем наша рота перебралась на левый берег Днепра, усиливая световое поле батальона и 5-го прожекторного полка 3-й дивизии ПВО.

Противник ежедневно – и днем и ночью – совершал налеты на Киев, на мосты через Днепр. Ночью мы активно вели поиск самолетов, ловили их в луч и сопровождали лучом, пока враг не будет сбит или не выйдет из зоны досягаемости.

Часть самолетов выделялась противником для подавления средств ПВО. Поэтому наши позиции непрерывно обстреливались, подвергались бомбежке. Днем мы почти ежедневно участвовали в прочесывании местности, в поимке диверсантов, парашютистов, которых было много выброшено за нашей линией обороны.

В книге «Навечно в памяти народной» помещены очерки о Героях Советского Союза М.П. Чечневой и А.М. Поповой, которые в период войны служили в 46-м гвардейском Таманском женском авиаполку. Перечислены их заслуги в период боевых вылетов, указано, что Чечнева уничтожила четыре прожектора, а Попова – два. Это подтверждает слова автора о том, что противник выделил при налетах часть боевой авиации для борьбы со средствами ПВО, в частности для подавления прожекторов.

За активное участие в боях с авиацией и наземными силами противника все воины 16-го ОЗПБ были награждены медалью «За оборону Киева».

Из Киева нас вывели где-то в конце августа 1941 г. Объяснялось это тем, что к тому времени интенсивность налетов на Киев уменьшилась. Гитлеровское командование, видимо, считало, что судьба города уже предрешена. Мы же, прожектористы, не могли оказать существенной помощи в боях с наземными силами противника.

Под Киевом в сентябре 1941 г. в окружение попало и было взято в плен немцами 665 тысяч советских солдат и офицеров, захвачено 884 танка, 3178 артиллерийских орудий, сотни тысяч тонн боеприпасов и горючего (об этом см. у В. Суворова в книге «Самоубийство»). Данные взяты автором из работы Лиддел Гарта «Стратегия непрямых действий», изданной в «Иностранной литературе».

В то же время участились налеты немецкой авиации на Харьков, где средств ПВО было явно недостаточно, а военная промышленность работала в полную силу. Так мы оказались в Харькове, куда прибыли своим ходом, совершив почти шестисоткилометровый марш в сложной боевой обстановке – танковые соединения немцев уже продвинулись далеко на восток. Тогда в окружении погибли командующий войсками Юго-Западного фронта генерал-полковник Кирпанос Михаил Петрович и все руководство Юго-Западного фронта. Спасся один – в то время полковник И.Х. Баграмян.

Во время противовоздушной обороны Харькова наши боевые позиции были в районе тракторного завода, затем в районе ХЭМЗа (Харьковский электромеханический завод), а в октябре 1941 г. мы стояли на «точках» на западной окраине Харькова, в районе населенного пункта Дергачи.

Во второй половине сентября налеты на Харьков совершались ежедневно, работа в частях ПВО была напряженная: уже была осень, ночи длинные. «Положение № 1» на позициях продолжалось более 12 часов в сутки. Затем короткий отдых, проверка материальной части, оружия и опять полная тревог ночь.

В районе населенного пункта Дергачи наша «точка» располагалась у дороги, по которой отходили под напором немцев части Красной Армии. Мимо нас гнали на восток скот из районов Левобережной Украины. Жалкое это было зрелище – голодные коровы как тени брели по дороге, а их все погоняли усталые, промокшие люди. Не знаю, далеко ли им тогда удалось уйти. Часто скот падал, коровы не могли подняться, их добивали. Тогда и нам перепадало мясо. Хотя в то время снабжение в армии

было еще хорошим, получаемых продуктов нам хватало. Готовили пищу мы сами, для своего расчета, а продукты регулярно привозил старшина.

Позже мы участвовали в противовоздушной обороне города Новохоперска, крупного железнодорожного узла Поворино, а в феврале 1942 г. мы опять возвратились на Украину, в район города Купянска. Это был крупный железнодорожный узел, через него весной 1942 г. шло снабжение всего Юго-Западного фронта, который готовился к наступлению на Харьков, поэтому налеты вражеской авиации на Купянск были частыми и очень ожесточенными.

Однако весной 1942 г. началось наступление немцев в общем направлении на Сталинград и Кавказ. Мы были вынуждены отступать. При отступлении из Купянска мы двигались колонной в направлении Валуйки, Россошь.

В ожидании переправы через реку Оскол скопилось много наших войск, и при одной из бомбежек я был ранен, было это уже поздней весной 1942 г. Нельзя сказать, что ранение было легким – четыре осколка попали мне в область левого колена, но случилось это в период массового отступления наших войск, когда управление войсками было нарушено, о плановой эвакуации раненых никто и не помышлял. Немцы прорвали нашу оборону. Мне в каком-то медпункте обработали рану, и я остался в батальоне, из части меня не списали, я продолжал путь в своей машине, так как оставался начальником прожекторной станции, и у меня было место в кабине автомашины «ЗИС-12», на которой перевозился прожектор.

Да и сам я не хотел покидать свою часть – в 16-м прожбате я служил еще с довоенного времени, меня там знали и ценили как специалиста своего дела. К тому же я понимал, что если меня в той обстановке отправят в госпиталь, то можно попасть к немцам в плен. Точно обстановку на фронте мы тогда не знали, да и не только мы, солдаты и сержанты, но и более высокие чины. Слухи тогда ходили разные…

Так я, раненный, остался в батальоне. В составе колонны частей ПВО мы под бомбежками добрались до Саратова. Мой расчет был поставлен на боевую позицию на левом берегу Волги, на южной окраине села Терновка – южнее города Энгельса.

Первый налет немецких самолетов на Саратов был, как мне помнится, 3 июля 1942 г. Этот налет был успешно отражен частями ПВО, за что мы все получили благодарность от командования. Но позже оказалось, что этот налет был только разведывательным, с целью выявления сил и системы противовоздушной обороны города. Через пару дней налет повторился, он был звездным: самолеты противника летели со всех сторон – и с юга по Волге, и с запада, и с севера. Бомбы попали на территорию крекинг-завода (так тогда называли это предприятие), он горел, падали бомбы и на город.

На этот раз боевая работа частей ПВО была признана неудовлетворительной, хотя мы, воины частей ПВО, в этом не были виноваты: просто средств противовоздушной обороны было недостаточно, а самолетов противника было много.

Но были и отрадные моменты. Пилот истребителя Валерия Хомякова в ночном небе сбила над Саратовом освещенный прожектором самолет, это был наглядный результат нашей работы.

В фронтовой газете тогда появилась следующая заметка.

Лера Хомякова, летчик-истребитель «Валерия открыла боевой счет полка.

Как это было? Вспоминает Екатерина Полунина, механик самолета:

– В ночь на 25 сентября 1942 г. по тревоге в ночное небо взметнулся «Як-1» Леры Хомяковой. Мы с земли, затаив дыхание, следили за каждым ее движением. Видели, как прожектора поймали в клещи пересекающихся лучей вражеский бомбардировщик. И ликовали, когда трассы пуль врезались в его корпус. А потом мы видели, как «юнкерс» камнем пошел вниз. «Як» Хомяковой приземлился на степном аэродроме. Мы бросились к ней, обнимали и поздравляли с первой в полку победой».

По мере приближения противника к Сталинграду налеты на Саратов усиливались – и по количеству участвующих в них самолетов, и по интенсивности. Однако мне воевать в составе прожекторного батальона в Саратове пришлось не долго.

В конце лета 1942 г. в части ПВО были призваны девушки, а нас, молодых и не имеющих ограничения по здоровью парней – сержантов и рядовых – откомандировали в запасные полки, а оттуда, в составе маршевых рот, направили в стрелковые части переднего края, в пехоту, многие из нас участвовали в боях против танков

Манштейна, пытавшегося деблокировать окруженную в Сталинграде группировку, в освобождении сел и городов Ростовской области, Украины и Молдавии, а затем и в освободительном походе Красной Армии по странам Восточной и Юго-Восточной Европы.

Так для меня, призванного в ряды Красной Армии в Минске осенью 1940 г., прошел первый период войны. Когда я сейчас мысленно возвращаюсь к тому времени, то мне кажется, что первый период войны был для меня самым трудным, хотя тогда я воевал в благополучной части, более или менее безопасной, в зенитно-прожекторном батальоне.

Но при этом нужно учитывать следующее. Начало войны застало нас на самой границе, с первых минут мы попали под бомбы немецких самолетов и огонь диверсантов и парашютистов, все мы тогда не были подготовлены к такой войне, мы не были обстреляны. А нам пришлось на второй день войны, вернее в первую ночь войны, нести боевую службу в районе Дрогобыча, где население к нам относилось без особой симпатии, а затем отступать в очень сложной боевой обстановке. К отступлению мы вообще не были морально подготовлены. Ведь нас и в школе, и в армии воспитывали так, что мы были уверены – врага будем громить на его территории.

А мне в составе 16-го ОЗПБ пришлось пережить четыре больших отступления: в июне 1941 г. Дрогобыч – Киев; в августе – сентябре 1941 г. Киев – Харьков; в октябре 1941 г. Харьков – Новохоперск и, наконец, летом 1942 г. Купянск – Саратов, в ходе которого я был ранен. При каждом отступлении мы теряли друзей-однополчан, боевые машины. Самым страшным было отступление весны и лета 1942 г.

Как писал мой однополчанин Борис Казимиров (о нем будет идти речь в следующем разделе моих воспоминаний):

Лето тяжелого сорок второго.

Думали, как тот момент пережить.

Если кто выжил – то пусть ему много

В счастье великом достанется жить!

Потом, уже в послевоенное время, когда в кругу однополчан мы вспоминали войну, мне казалось, что тот, кто не пережил отступлений 1941–1942 гг., не пережил самого страшного на войне: боязнь плена, горечь за наши оставленные города и села, за гибель, не всегда оправданную, своих друзей-однополчан.

А зима 1941–1942 гг.? Ночь простоять на морозе у прожектора?

Уже в первые дни войны немецкие танковые клинья нависали над нами, а мы еще 26 июня 1941 г. занимали боевые позиции в районе Дрогобыча. А слева и справа от нас немцы были уже далеко на востоке. Часто казалось при отходе, что кольцо окружения вот-вот замкнется – так было на территории Западной Украины, где-то в районе Станислава, при отходе из Киева, при отступлении из Купянска в июне 1942 г.

Только чудо и наши машины, на которых размещались прожектор и расчет, спасали нас от «котлов», в которые попадали части и соединения Юго-Западного фронта летом и осенью 1941 г., в начале лета 1942 г. О службе и боях в прожекторном батальоне у меня остались самые яркие впечатления.

Но познал я войну, всю тяжесть фронтовой окопной жизни тогда, когда попал в пехоту, особенно в 94-й отдельный батальон ПТР 3-й гвардейской армии, в составе которого с противотанковым ружьем на плечах мне довелось пройти от Дона до Днепра, и в 187-й гвардейский стрелковый полк, с солдатами которого я, будучи комсоргом стрелкового батальона, а с осени 1944 г. – комсоргом гвардейского стрелкового полка, прошел боевой путь от Днепра до австрийских Альп.

Но это уже дальнейшие мои воспоминания… Хочу несколько слов сказать о моей семье. Как я уже говорил, в октябре 1940 г. меня призвали в армию. Дома оставались отец Самсон Анцелевич, мать – Фаня Лазаревна и сестра Мария 1920 года рождения. В мае 1941 г. сестру как студентку 3-го курса института народного хозяйства направили на производственную практику в город Белосток.

Когда началась война, я долгое время, до конца сентября, ничего не знал о нашей семье, а они не знали, что со мной, и очень переживали: ведь служил я до войны почти на самой границе. Переживали они и за сестру, которая находилась до войны в Белостоке, куда немцы вошли 22 июня 1941 г.

Первые недели войны было не до писем – отступление от Дрогобыча, оборона Киева, бои на реке Ирпень. Но пришло время, и я решил написать письмо сестре матери в Москву – адрес ее я почему-то помнил с детства. Написал ей и в конце сентября получил первое письмо от родителей – сестра матери переслала им мое письмо.

Трудно передать словами их радость от того, что я нашелся, и мою – от того, что родители живы. Они бежали из Минска в ночь на 24 июня 1941 г. Отец и группа ИТР дрожжевого завода, на территории которого мы жили до войны, взяли заводских лошадей с повозками и выехали в направлении Могилева. Там у них лошадей забрали, и они уже в эшелоне доехали до Тамбовской области. Оттуда отец связался с Наркомпищепромом Союза и Российской Федерации, получил направление на томский дрожжевой завод, где проработал всю войну заведующим производством. Мать работала там же. В 1945 г., после окончания войны, они возвратились в Минск, где отец и проработал на дрожжевом заводе до своих последних дней. Мать нелегко перенесла сибирские морозы, часто болела воспалением легких и умерла в 1949 г.

С сестрой стряслась беда. Она, видимо, или не смогла уйти из Белостока, или не добралась до Минска. До сих пор никаких данных о ее судьбе нет.

В литературе я встречал данные, что уже 27 июня 1941 г. палачи из айнзатцгруппы «В» (специально созданное фашистами подразделение для уничтожения «нежелательных» элементов на оккупированной территории Советского Союза) сожгли заживо в синагоге Белостока более тысячи евреев, а 28 июня в Бресте было расстреляно еще пять тысяч. Как она могла спастись в этом аду? Только чудом. Но чуда не произошло!

Бронебойщики на огневой позиции.

Затем переписка с родителями наладилась, я часто получал от них письма. Писала чаще мать – на ее письмах я видел следы слез. Так было и тогда, когда я сообщил родителям, что подбил немецкий танк, что меня наградили орденом. Мать ответила, что они рады моим успехам, но хотели бы быстрее видеть меня живым, можно и без наград. И это письмо было в следах слез.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.