Глава 12 Оглядываясь назад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Оглядываясь назад

…Самое большое предательство — совершить правильный поступок по неправильной причине.

Т.С. Эллиот

Тип предательства по Эллиоту не подходит Киму Филби. Некоторые могли бы утверждать, что он совершал неправильные поступки по правильной причине, что он был дезинформированным идеалистом; другие же — что его поступки были настолько неправильными, что никакая причина не могла бы их оправдать. Но сам Ким расценивал себя в совершенно ином свете: не как офицер СИС, который вероломно передавал секреты своей страны иностранной державе, а как человек, который смело просочился в британскую Секретную службу, потому что это была цель, для достижения которой он был подготовлен лучше всего. И все же он, должно быть, всегда прекрасно знал, что при этом вынужден постоянно предавать доверие, которое оказывали ему страна, его служба, друзья и близкие, и, очевидно, что по крайней мере в отношении последних двух категорий этот конфликт не давал ему покоя. Как же получилось, что этот человек сильных привязанностей, особенно личных, смог одну из них — чужую абстрактную лояльность — поставить выше других? Никто убедительно так и не ответил на этот вопрос, да и я не претендую на то, что способен это сделать. Могу лишь поделиться парочкой личных впечатлений.

Я не верю в теорию о доминирующем влиянии на Кима его отца. Важным аспектом в жизни Кима было не присутствие Сент-Джона Филби, а как раз его отсутствие. Этим двоим редко приходилось бывать под одной крышей. В то время как его отец находился на Ближнем Востоке, воспитанием Кима в Англии занимались бабушка и мать, его преподаватели в подготовительной и частной средней школе, а также он сам. Насколько мне известно, кроме единственной поездки на Ближний Восток в возрасте одиннадцати лет, Ким приехал туда потом лишь после окончания Второй мировой войны, а его отец обычно проводил в Англии не больше времени, чем это было нужно. Несомненно, Сент-Джон помог привить сыну сильный нонконформизм и нежелание принимать общепринятое; но при этом каждый из них избрал для себя совершенно не похожий путь. Даже в школе Ким был во многом сам себе хозяин.

Не верю я и в то, что его карьеру следует рассматривать как пожизненную месть, как средство выражения глубокого негодования против власти или власть имущих, какого бы определения мы ни придерживались. Ким не испытывал особой любви к ценностям своего класса, но, проявляя порой высокомерие, он не был озлоблен. В тот момент, когда он отправился в Кембридж, я могу описать его таким клише: это был мятежник в поисках достойной для себя цели.

Его четыре года в университете были потрачены на поиски. В конечном счете он обрел свою цель в коммунизме. Это было не просто эмоциональное преображение, и оно могло зайти столь глубоко и продлиться так долго. В упрощенном смысле, это был вопрос скорее разума, но не сердца. Я теперь верю, что он был интеллектуально убежден — за длительный период чтения и обсуждений — марксистским анализом истории и классовой борьбы. (Нечто подобное он пишет в своей книге, и этим не стоит пренебрегать.) Что бы впоследствии Ким ни говорил для публичного потребления, он не становился ближе к коммунизму через сочувствие к страданиям бедных и безработных в Великобритании, евреев в Берлине или социалистов в Вене. Не то чтобы ему недоставало сострадания, нет — скорее он всегда предпочитал смотреть на вещи с точки зрения исторического процесса, анализа и политического решения. Это интеллектуальное принятие коммунизма стало поворотным моментом в его жизни.

Стать коммунистом — одно; остаться коммунистом — совсем другое. Он описывает это так: «Не так уж удивительно, что я принял коммунистическую точку зрения в 1930-х годах; многие из моих современников поступили точно так же. Но многие из тех, кто сделал этот выбор в те дни, перешли потом на другую сторону, когда стали очевидны некоторые из худших черт сталинизма. Я выдержал до конца…»

Он решил «не сдаваться, уверенный в том, что принципы революции переживут человеческие заблуждения, как бы огромны они ни были»1. Если нас нужно в чем-то убедить, мы должны знать намного больше об этой интеллектуальной борьбе в эпоху Болдуина — Чемберлена. Был ли он действительно потрясен в это время тем, что творит Сталин? Ведь период 1937–1938 годов в СССР стал разгаром так называемых «чисток». И все же именно тогда Ким без колебаний принял приглашение стать агентом НКВД. Исторически именно драматическое вмешательство СССР в иностранные дела — нацистско-советский пакт о ненападении, вторжение в Финляндию в 1939 году, в Чехословакию в 1948 году, в Венгрию в 1956 году, в Чехословакию в 1968 году — вызывало массовый отказ от прежних идеалов среди западной коммунистической интеллигенции, в отличие от того, что происходило в самом Советском Союзе. Многие перешли на другую сторону не потому, что их бог предал их, а потому, что постепенно изменились их собственные ценности и перспективы. Из краткого рассказа Кима об этих политических событиях не видно, чтобы вышеупомянутые интервенции на территории иностранных государств оказали на него какое-либо влияние, а его личные ценности радикально изменились в какой-либо момент после принятия коммунизма.

Издатели «Моей тайной войны» утверждали, что в книге говорится о том, почему Ким сделался советским агентом. К сожалению, как раз этого в ней и нет. Книга затрагивает причины того, почему он стал и остался коммунистом, но не содержит ни слова о том, почему он предпочел стать именно шпионом, а не идти к избранной цели (коммунизму) десятком законных путей. Возможно, такой выбор был менее примечателен в середине 1930-х, нежели представляется сегодня. У коммунизма длинная «конспиративная» история. В то время как Ким, возможно, был интеллектуалом среди «новообращенных», исследование этой истории, вероятно, вызвало у него романтичное восхищение лидерами революции и их тайными жизнями. Нужно было срочно действовать против нацизма и фашизма, и здесь было широкое поприще для такой борьбы. Его выходки в Вене могли придать вкус к захватывающей подпольной жизни. И еще Ким обладал одним полезным психологическим качеством для шпиона: он с детства был приучен хранить тайны и умел отключаться от влияния внешнего мира.

Как только кто-то завербован в качестве советского агента, обычно считается, что отныне он ступает на улицу с односторонним движением, по которой он вынужден идти по прихоти русских. Ему не позволительна такая роскошь, как возможность передумать; он слишком много знает, хозяевам постоянно нужны его донесения, и его легко шантажировать. Может, эта невысказанная угроза в конечном счете и держала Кима на поводке и он всю жизнь был преданным советским шпионом?

Но это совершенно невероятно. Ким, видимо, уже давно был агентом, прежде чем нарушил какой-либо британский закон. Если бы в течение своих первых пяти лет он настоятельно пожелал выйти из дела, НКВД было бы трудно оказать сколько-нибудь серьезное на него давление (если, конечно, он не попытался это сделать во время своего пребывания в Германии или Испании, где русские, возможно, смогли бы устроить ему большие неприятности). Едва ли то же самое справедливо для Маклина, который, по-видимому, стал советским агентом приблизительно в то время, когда поступил на службу в министерство иностранных дел и, судя по всему, с самого начала шпионил против своей страны. В распоряжении Кима было несколько лет, чтобы поразмышлять и над шпионской карьерой, и над своим политическим кредо. Ничто не указывает на то, что он когда-либо роптал по этому поводу или что русским пришлось бы оказывать на него какое-либо давление, пусть и не слишком сильное. Я лично думаю, что, скорее всего, если у него и были какие-нибудь сомнения, то большую часть энергии он черпал в самом себе. Он пересек два очень широких рубикона — через интеллектуальное принятие коммунизма и выбор заговорщической карьеры. Человек, исполненный такой же гордыни, как Ким, и (цитируя Грэма Грина) «пугающей уверенности»2 в собственной правоте, не мог повторно пересечь ни один из этих рубиконов, не разрушив кое-что в самом себе.

В этом смысле он, конечно, был эгоцентристом. Он теперь имел перед собой твердую цель в жизни и должен был стремиться к ней, невзирая на неудобства или прочие неприятности, которые мог причинить другим людям. Поднять собственные принципы выше всех других рассуждений — одна из весьма сильных форм самомнения. Но я не думаю, что было бы корректно описывать его словами профессора Тревора-Роупера: как целиком и слепо эгоцентричного человека, и в подтверждение чего привести тот факт, что он так и не посчитал нужным предложить Элеонор в Москве какое-либо оправдание тому, что втянул ее в такое положение. Он мог бы вполне разумно утверждать, что еще до замужества она целиком осознавала, что не так давно ему были предъявлены обвинения — которые потом были официально сняты — в том, что он и есть пресловутый Третий человек; и она согласилась последовать за ним в Москву после того, как правда все-таки выплеснулась наружу. Ким, как и тысячи других мужчин, мог, конечно, быть безжалостным по отношению к женщинам. Но больше всего в истории с Элеонор меня поразили неожиданная слабость и нерешительность, которую он проявил при разрыве с ней3. Хотя у него был роман с Мелиндой Маклин и хотя его брак с Элеонор к тому времени, должно быть, стал серьезным затруднением в его отношениях с КГБ, он, по-видимому, так и не смог проявить решимость. Ким, индивидуалист, поклонник «безжалостного здравого смысла», вел себя как человек, который счел трудным для себя причинить боль другим людям…

Идея власти была очень важна в жизни Кима, но я не думаю, что она играла первоочередную роль. Дора Филби в 1936 году в разговоре со мной прямо заметила, что «проблема у тебя и у Кима в том, что ни у одного из вас нет амбиций». Была ли она права насчет меня, не имеет значения; так или иначе, она ведь знала меня не слишком хорошо. Но Ким был ее сыном. В то время как ее замечание, возможно, было отчасти направлено на очевидный дефицит успеха и цели в его развитии, с тех пор как он оставил Кембридж, она все-таки имела в виду врожденную особенность Кима. Собственно, вся жизнь Кима предполагает, что он был готов принять для себя все что угодно ради дела, которому служил, — от максимального подчинения до максимальной ответственности. Конечно, он воспользовался бы той мерой власти, которую это ему давало, — как, впрочем, и любой другой на его месте, — но я не рассматриваю это как главную движущую силу. В то же время на него большое впечатление произвела концепция власти как необходимое основание для любой деятельности или стратегии, в наибольшем или наименьшем масштабе. Он лишь презирал политиков — и разведчиков, — чьи притязания превысили доступные им власть и ресурсы.

Что же за человек был Ким Филби? Интересно, что, в то время как образы Бёрджесса и Маклина достаточно детализированы, убедительны и разумно последовательны, похоже, никто не может что-либо похожее сказать о Киме Филби. Даже у тех, кто, казалось бы, знал его лучше всего, в голове сформировались совершенно разные картины. Те, кто писал о нем, в большинстве своем склонны упускать из виду некую бойкость, подкупающее неуважение к действующей власти, праздную богемность, общительность, явное предпочтение спокойной житейской компании и беседе. Но отнюдь не таким представал Ким перед своим начальством в СИС, перед послами и советниками Дипломатической службы. В более формальной компании он проявлял серьезность в сочетании с определенной застенчивостью, которой наверняка способствовало его заикание.

Думаю, те, кто знал его хорошо, едва ли вспоминали об этом заикании, кроме тех случаев, когда в их окружении появлялись незнакомцы, и можно только гадать, какие это приносило Киму огорчения. Каждый, кто страдает от каких-то физических недостатков, вправе обратить это в преимущество, и Ким сознательно или подсознательно так и поступал время от времени, особенно на конференциях и заседаниях комитета. Поскольку разговор мог создать для него проблемы, его вмешательства были редки и неизменно коротки, хорошо продуманны и всегда выслушивались с должным уважением: это был своего рода урок для всех присутствующих.

Хью Тревор-Роупер обращает внимание на важный момент, когда выражает сомнение в том, участвовал ли Ким когда-либо в интеллектуальных дискуссиях4. Он действительно нечасто говорил об идеологии, философии, истории, литературе, искусстве и рассуждал на ряд других тем. Не уверен, однако, что было бы корректно отнести это на счет атрофирования разума, на который наложила отпечаток коммунистическая диалектика. В некотором отношении это предшествовало его обращению в новую веру. Еще будучи школьником или студентом, он начал терять интерес к обсуждению многих вещей, включая большую часть литературы и искусства, хотя тема музыки стояла для него особняком. Ему быстро докучали взгляды других людей. Но, насколько его знал я, он отпускал замечания, из которых было ясно, что если он захочет, то может относительно легко участвовать в беседе на самые разные темы. Однако было бы правильно заметить, что одна из причин, по которой он избегал дискуссий, заключалась в том, что существовало слишком много тем, по которым он не мог выразить свои реальные взгляды.

Тревор-Роупер описывает пребывание Кима в Стамбуле после войны как сибаритскую жизнь праздного мечтателя и добавляет, что в Америке его образ жизни давал богатую почву для комментариев. Киму нравились добротная пища и напитки, но большую часть времени он питался довольно просто. Физический комфорт никогда, казалось, не имел для него особого значения. Могу свидетельствовать, что его жизнь в Стамбуле была далека от сибаритской. В первые послевоенные годы люди, приезжающие из Англии, где совсем недавно действовала карточная система, при виде обилия мяса и беспошлинных напитков с завистью поглядывали на сотрудников Дипломатической службы. Тревор-Роупер также пишет, что в Рикменсуорте Ким жил намного лучше, чем позволял его доход отставного сотрудника в несколько сот фунтов в год, подразумевая тем самым, что тот явно рассчитывал на русские дотации. В этом я сомневаюсь. Для него было бы чрезвычайно опасно принимать много денег от русских — если он вообще в то время поддерживал с ними контакты, — и я знаю, что помощь ему оказывала мать Эйлин; кроме того, часть этого времени он все-таки работал. В Рикменсуорте точно не было никакой роскоши, да и комфортной эту жизнь назвать трудно. Похоже, в Бейруте было то же самое. В Москве, судя по отношениям с Элеонор, он вновь окунулся в активную жизнь, по крайней мере, не менее суровую, чем в Сент-Олбансе во время войны, но я сомневаюсь, тревожили ли его эти конкретные перемены его благосостояния.

Ким в основном замыкался в себе, но за пределами этого защищенного внутреннего святилища все-таки ощущал потребность в компании. Ему нравилось иметь вокруг себя небольшой круг друзей. Некоторых вполне можно было назвать близкими друзьями, с другими можно было просто приятно провести время, рассказать анекдот, пошутить. Но ему также нравились — по-своему — такие компаньоны, как Дик Брумен-Уайт и Томми Харрис. Дружба всегда имела для него значение. Когда он отправился в Москву, ему пришлось отказаться от многих вещей, но я бы удивился, если бы он пожалел о любом из своих лишений, за исключением только членов семьи и людей, которых он хорошо знал. Он был сентиментален и очень лоялен к друзьям, даже к Гаю Бёрджессу, который ему не нравился. Отношения с Гаем носили противоречивый характер: Ким был заинтригован его специфическим менталитетом и характером, но у меня с первых дней сложилось впечатление, что Гай — это своего рода таинственный «крест», который он должен был нести по жизни. Я связываю это с бесспорным фактом о том, что старому другу Ким ни в чем не мог отказать. Это было, конечно, лишь частичной причиной, но теперь очевидно, что он не мог полностью избавиться от Гая, которого сам же в свое время и помог устроить в советскую разведку. Этой ситуацией Гай, вероятно, и воспользовался.

В одном из интервью Ким сказал, что если бы он мог повернуть время вспять, то поступил бы точно так же. Думаю, это все-таки неправда, но не сомневаюсь, что он говорил серьезно. Но я не сожалею о том, что знал его лично. Он на многие годы обогатил мой мир, и я ему многим обязан. Конечно, наши отношения создали мне немало трудностей, но я не испытываю горечи — одно лишь сожаление. «Corruptis optimis pessima» («Падение доброго — самое злое падение»). Позвольте на этом и закончить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.