От Одера до Эльбы

От Одера до Эльбы

Быстро пролетели две недели обороны. Команда – готовиться к маршу. Двигаемся на юг не спеша, ночами, с остановками в лесах или в опустевших деревнях. И все равно на машинах мы за два часа проезжали путь, равный суточному переходу пехоты и наших хозяйственных взводов.

Стоит теплая солнечная погода. Дивизион остановился на опушке соснового леса. Северо-западнее находится наш аэродром. Слышим, как взлетают и приземляются самолеты. Самолеты летят в сторону Одера, мы их не видим, скрывает лес. Но вот, слышим по звуку, что поднимается транспортный самолет. Через одну-две минуты раздаются два пушечных выстрела, и самолет, еще не набрав высоты, пошел на снижение и чуть севернее нас, километрах в двух-трех врезался в землю. Раздался взрыв. На место аварии капитан Федько посылает на мотоцикле автомеханика ст. сержанта Уткина и сержанта Саранина. Через час Уткин вернулся и доложил, что разбился наш транспортный самолет «Дуглас» с восемнадцатью девушками на борту. Что туда уже прибыла спасательная команда с аэродрома, но спасать уже было некого. Все восемнадцать беременных девушек-военнослужащих, отправляемых домой, и два летчика погибли. Самолет был сбит зенитной батареей охраны аэродрома. Уткин и Саранин нарисовали страшную картину, которую они увидели на месте аварии: несколько девушек лежали мертвыми с преждевременно родившимися и тоже мертвыми младенцами. Несколько дней, пока не начались бои на Одере, эта тема обсуждалась среди солдат. Как могло случиться, что своя батарея обстреляла только что взлетевший с ими же охраняемого аэродрома самолет? И большинство сходилось на том, что это было надо кому-то из офицеров или генералов.

Несколько слов о работе хозяйственного отделения управления дивизиона, обязанностью которого в первую очередь было снабжение личного состава питанием и обмундированием. Я уже писал, что осенью 1941 года мы были на самообеспечении. С 1942 года положение изменилось. Нас обеспечивали продовольствием по нормам. Это резко меняло продовольственную ситуацию в подразделениях. Количественная норма, вероятно, была достаточной, что нельзя сказать о качественной. Очень мало выдавалось жиров и мяса. Кроме того, месяцами не менялся ассортимент крупы. Кормили нас в основном супом и кашей. И суп и каша готовились из одной и той же крупы. Например, зимой 1942/43 года в течение шести месяцев кормили супом и кашей из ячневой крупы. Насколько были сыты солдаты, можно судить по тому, что дневную пайку хлеба, которая выдавалась утром во время наступательных боев, солдаты съедали сразу. Говорили – нельзя оставлять, жалко будет, если убьют и хлеб останется.

На территории Германии положение с питанием резко изменилось. Немецкое население уходило на запад. Что-то они увозили и уносили, но скот и птица оставались на подворьях. На улицах и во дворах лежали убитые из озорства или только чтобы взять одну печенку коровы и свиньи. Солдаты старших возрастов, понимающие кое-что в кулинарии, убивали кур и молочных поросят. Тут же, во дворе, растапливали печь кормовой кухни, кипятили воду и разделывали птицу. Старшины и повара шли по более легкому пути. Они убивали свиней. Проще в обработке и меньше времени на варку. Дело дошло до того, что суп в котелке состоял наполовину из свиного жира, а вторая половина – из свиного сала кусками. Естественно, что очень скоро солдаты не только есть, но и смотреть на такую пищу не могли. Стали отказываться получать обед и в принесенные с кухни термосы. Командование пыталось заставлять солдат получать пищу в приказном порядке. Командиры взводов обязаны были обеспечить получение пищи их подчиненными. Обеспечили, но полученный суп солдаты, отходя, из термоса выливали.

Питались же мы в основном колбасой, окороками и другими копченостями, снятыми с вешал коптильных камер на чердаках домов, а также вареньем, маринованными грибами и другими консервами из брошенных погребов. А также курами и поросятами – но это гурманы. Я был свидетелем того, как сержант Елкин, москвич, чуть было не погиб при добывании молочного поросенка. В хлеве, в загородке, видимо, чувствуя наш приход, или голодная, очень беспокойно вела себя огромных размеров свинья с маленькими поросятами. Петька Елкин, увидев деликатес, не раздумывая, бросился через загородку за поросенком и чудом спасся от бдительной мамы. Видя, что свинья так просто поросенка не отдаст, а лишать потомство матери он пожалел, Елкин нашел навозные вилы и ими выбросил поросенка за перегородку. Подняв за задние ноги, он выстрелил ему в голову. И в это время прозвучала команда «По машинам!». Непотрошеный и непаленый поросенок был спрятан в машине и на следующем привале выброшен – поросенок протух.

Передислокация войск всегда держалась в «большой тайне», и, как правило, офицеры и солдаты задолго до прибытия на место узнавали, куда перебрасывают дивизию. Вот и теперь, не успели выехать из Альтдама, как прошел слух, что нас перебрасывают в район Франкфурта. Но на этот раз версия не подтвердилась. Пройдя километров семьдесят в южном направлении, повернули строго на запад, по направлению на город Эберсвальде.

К Одеру подошли ночью. Дивизия встала на позиции сменяемой нами другой дивизии. Батареи готовили новые огневые позиции, а управление дивизиона заняло оборудованные предшественниками наблюдательные пункты. НП командира дивизиона и командира 2-й батареи находился на гребне небольшой возвышенности, полого спускавшейся к реке и к огневым позициям. Слева река круто огибала наш левый фланг. Перед нами и далеко вправо было видно прямое русло Одера.

На западном берегу, прямо перед нами, была видна сильно разрушенная деревня Альткюстринхен, вытянувшаяся улицей вдоль берега реки. Правее деревни был виден мост через реку, упирающийся своим западным концом в ее северную окраину, а слева от деревни до старицы Одера простирался луг. Сама старица, уходящая от нашего левого фланга на северо-запад под углом 45 градусов, с наблюдательного пункта не просматривалась.

Первые сутки взвод был занят привязкой боевых порядков дивизиона и подготовкой данных для стрельбы по площадям и заградительным огням, а затем мы перешли на наблюдательный пункт командира дивизии и приступили к изучению переднего края обороны противника. Погода стояла летняя, теплая, солнечная. Наблюдательный пункт был построен не на склоне высоты, обращенной в сторону противника, как полагалось по науке, а на самой вершине. Таким образом, он должен был просматриваться со стороны противника, проектируясь на линии горизонта своей возвышающейся частью, но зато его тыловая часть была скрыта от его наблюдателей, что нас и устраивало.

Артиллерийско-минометный огонь противник вел редко, да и то только по переднему краю. Самолеты тоже нас не беспокоили, и мы позволяли себе устраивать отдых под весенним солнцем. Двое наблюдателей постоянно, не отрываясь, находились у стереотрубы, а остальные: командир батареи (командир дивизиона обычно находился в штабе), разведчики и связисты – лежали на лужайке у хода сообщения. Даже дежурный связист с телефонным аппаратом выбирался из укрытия на солнце. Переселилась с огневой на наблюдательный пункт и санинструктор батареи Оля. Никогда не унывающая, всегда с улыбкой на лице, она сразу изменила климат в нашей мужской среде. Вместо грубостей появились смех и шутки. Надо заметить, что Оле приходилось выслушивать очень много довольно оскорбительного, но она, со своим характером, все превращала в шутку, и все кончалось миром. Вот и теперь разговоры довольно быстро перешли на тему девственности Оли.

Я уже касался этого вопроса. Все, кто служил рядом с Олей, знали, что она всегда вела себя на равных среди мужчин. Одни за эту непринужденную манеру в разговорах и поведении считали ее развращенной девушкой, другие же, имеющие больший жизненный опыт, наоборот, ценили ее, как исключение среди других фронтовых девушек.

Вот и здесь опять кто-то перевел разговор на ту же тему, спросив, скольких из своих сослуживцев по пути, пройденному от Полесья до Одера, Оля удовлетворила. Ничуть не смутившись, она сказала: «Зачем вы об этом спрашиваете меня? Вы здесь элита батареи – разведчики и офицеры. Кто-то из вас должен был бы быть у меня первым. Так скажите сами, кто из вас мною обладал?» Все молчали в ожидании, что кто-то признается, что он был счастливчиком.

– Что, нет таких? Так вот, я вам сейчас докажу, что я девственница!

– Оля, как ты будешь доказывать? Нас здесь восемь человек, – сказал командир батареи капитан Бондарев.

– Ну зачем же я буду всем вам доказывать? Я думаю, что вы только мне не доверяете. Себе-то вы сами, мужики, можете поверить? Доверяете вы своему командиру? Нет возражений? Вот и хорошо. Пойдем, командир, в землянку.

Двадцатидвухлетний капитан, никогда не замечавшийся в донжуанстве, медленно поднялся, приказал дежурному связисту оставить свой пост в ходе сообщения у наблюдательного пункта и зашел в землянку вслед за Олей. Оттуда вылетели улыбающиеся наблюдатели. Наступила неловкая тишина. Чувствовалось, что каждый внутренне переживал из-за случившегося, что он не остановил постыдный разговор. Только один, самый старый из нас, сорокалетний разведчик батареи ефрейтор Сидоров укоризненно проговорил:

– Как все нехорошо получилось. Ребята, ну зачем же так? – И замолчал.

В это время плащ-палатка, закрывающая вход в НП, приподнялась и оттуда вышел смущенный, с вытянувшимся лицом и опущенными глазами капитан и за ним, с улыбкой до ушей, – Оля.

– Да, ребята, мы посрамлены, – сказал капитан. – Кто бы мог подумать!

– Каждый думает о других, сравнивая их с собой, в меру своей испорченности!

– Извини нас, Оленька, за нашу глупость, – сказал Сидоров. – Ты всем нам преподала большой урок.

Увлекшись деликатным разговором, не заметили, как совсем рядом оказался командир дивизиона майор Грязнов со своим ординарцем. Разговор закончился, и все заняли свои места.

Майор, поздоровавшись, пригласил командира батареи, и. о. начальника разведки ст. сержанта Митягова и меня зайти к нему и сам направился к наблюдательному пункту. В ходе сообщения Митягов, придержав меня, чтобы отстать от Грязнова и Бондаренко, сказал: «Какая девушка, какая решительность! Видно, она больше не могла терпеть это круглосуточное зубоскальство. А Бондарев, вместо того чтобы пресечь издевательство над своей подчиненной, пошел на такое…» Подошли к НП, разговор прервался, и больше к этой теме не возвращались.

Через несколько дней, на второй день после форсирования Одера, Сергей Митягов был назначен адъютантом командира полка полковника Авралёва вместо погибшего в первую ночь за Одером мл. лейтенанта Андреева, и мы с ним встретились только в Зондерхаузене, в Тюрингии. И никто из нас, свидетелей отчаянного поступка Оли, не мог представить, что жить ей отпущено всего пятнадцать дней.

Последний день серьезных боев. Немцы удерживают г. Нойруппин. В наших руках г. Альтруппин. Между городами два озера, соединенных двумя параллельными каналами. Наступает вечер. Идет бой. Наша пехота переправилась через второй канал. Немцы, оставив арьергард, покидают город. Получаем приказ сниматься и двигаться вперед. 2-я батарея уже на колесах. Пушки на форкопах, расчеты в кузовах машин. Разрыв последнего в этот день и последнего в этой войне на участке наступления нашего полка снаряда, осколок в голову – и Оля убита. Задерживаться нам было нельзя. Тут же, на огневой позиции, еще не остывший труп положили в ровике, накрыли шинелью и засыпали землей. Батарея двинулась на переправу – дальше преследовать отступающего противника.

Просмотрев журнал наблюдений, майор остался крайне недоволен результатом нашей работы и был прав, так же как были правы и наблюдатели. Виноваты были немцы, хорошо окопавшиеся по западному берегу реки и не желавшие себя демаскировать. Майор сообщил, что ночью будет попытка внезапным броском небольшой группы разведчиков захватить плацдарм на западном берегу. Для того чтобы при необходимости (а плацдарм планировалось взять внезапно, без артподготовки) оказать огневую поддержку, необходимо выдвинуть наблюдательный пункт к самому берегу реки, а мне, правее него, организовать пункт сопряженного наблюдения. Старшему сержанту Заборскому было приказано протянуть на новые НП связь.

Ночь прошла в работе. Окапывались, маскировались. Устанавливали стереотрубы и брали отсчеты, чтобы привязать новые пункты к местности. К утру все было готово. Но противник, как и мы, молчал, только частые осветительные ракеты с западного берега освещали наш передний край.

Солнце было еще за горизонтом, но уже заметно светало, когда сильный автоматный огонь на стороне противника поднял нас, уже устраивавшихся вздремнуть, на ноги. Небо без единого облачка. В окуляры стереотрубы уже был четко виден западный берег реки и окопы. Там шел бой. Через некоторое время на бруствере окопа появились два человека. Первый свалился с бруствера и как-то боком бросился с берега к воде. А второй взмахнул автоматом, как бы для удара прикладом, и свалился, видимо, сраженный пулей. От берега отвалила лодка. Противник открыл по ней бешеный автоматный огонь. Загукали наши ротные минометы, зашипели снаряды нашей баратеи. Вдоль окопов стали хорошо видны разрывы мин и снарядов.

Лодка приближалась к нашему берегу. До берега оставалось несколько десятков метров (ширина Одера в этом месте 350 метров), как вдруг весла замерли, и солдат свалился на дно лодки. Течением лодку стало сносить на север, но солдат в ней был жив. Он усиленно греб рукой. Лодка, далеко отнесенная течением, уткнулась в наш берег. К ней сразу же бросилось несколько солдат, и раненого унесли в укрытие.

В тот же день от офицеров пехотного полка мы узнали, что в операции участвовало около 20 разведчиков и все они, кроме одного, погибли. Операция была рассчитана на внезапность. Да и плавсредств у нас не было. С трудом нашли четыре лодки. Если бы плацдарм занимали батальоны, очевидно, что, как и на Днепре, переправлялись бы опять на плащ-палатках и просто вплавь. Тогда из-за отсутствия плавсредств утонуло солдат и офицеров больше, чем погибло от пуль и снарядов. Редко кто мог в обмундировании и с винтовкой или автоматом переплыть широченную реку с быстрым течением, да еще и в холодной воде (в октябре).

Первые 3–4 часа после неудачной попытки захватить малыми силами плацдарм на западном берегу Одера все оставалось по-прежнему спокойно. Шла вялая пулеметная перестрелка да редкие разрывы мин небольшой мощности. На передний край солдаты принесли термосы-ранцы с кашей. Солдаты позавтракали, и каждый, кроме несущих службу, по-своему отдыхал.

Но затишье длилось недолго. Левый берег ожил, как бы проснулся. Заговорили немецкие пушки и минометы. Разрывы мин на переднем крае вдоль наших окопов слились в сплошной гул. Над нами засвистели снаряды, пролетающие в район огневых позиций нашей артиллерии. Дым разрывов закрыл от нас зону наблюдения, западный берег и даже водное пространство реки. Пользуясь отсутствием видимости, я решил покинуть передовой пункт сопряженного наблюдения, оставив у стереотрубы двух разведчиков, и перейти на НП командира дивизиона, чтобы нанести на планшет те немногие цели, что успел засечь.

Метров триста прошел без приключений. Огонь велся по площадям и целям по ранее заданным данным. Близких разрывов не было. Оставалось преодолеть около ста метров открытой, просматриваемой с левого берега местности, как вдруг справа, метрах в ста-ста пятидесяти, разорвался снаряд. Если целью являюсь я, то недолет. Пустился бегом. Снаряд прошипел надо мной. Разрыв далековато – метров двести. Прикидываю: ложиться или продолжать бежать? Если целью являюсь я, то меня взяли в вилку. Мозг работает быстро. Если стреляют по мне, то сейчас вилка будет споловинена и следующий разрыв будет с перелетом метров на 20. Учитывая, что если это будет перелет и осколки в большинстве своем уйдут вперед, то я окажусь в безопасной зоне и можно еще бежать. Хуже, если от пристрелки перейдут к беглому огню батареей. Решаюсь бежать до следующего разрыва. НП совсем уже рядом. На всякий случай приглядел впереди борозду. Следующий разрыв был где-то впереди слева. Упал сразу. Как-то машинально. Еще успел подумать: на этот раз пронесло. Но что будет, если начнется беглый огонь? И тупой удар по голове. Что-то дзинькнуло – и тишина.

Очнулся. Из-под пилотки по левой щеке и на глаз течет липкая кровь. Пытаюсь подняться. Как только оперся на руки – земля сильно наклонилась вперед, а затем стала медленно вращаться. Ложусь. Вращение земли остановилось. Приподняв голову, смотрю вперед. Наблюдательный пункт рядом, и в мою сторону кто-то ползет. Голос старшего сержанта Митягова: «Ты живой?» Отзываюсь. Сергей осматривает рану. Говорит, что жив буду. Что осколок был, видимо, не прямой, а падающий. Пробита пилотка и разбиты мягкие ткани. Дырки в черепе не видно.

– Да, если бы она была, ты бы со мной сейчас не разговаривал. А то, что под тобой вертится земля, – признак того, что ты получил сотрясение мозга.

– Сделал открытие! Это у меня уже третье… – парировал я.

Это значит, что опять целый месяц я не смогу кланяться снарядам и пулям. После каждого сотрясения земля перестает вращаться при каждом резком движении не раньше чем через месяц.

На рану была кое-как наложена повязка из индивидуального пакета и прижата пилоткой, и мы на брюхе двинулись вперед. Нельзя было демаскировать НП. На НП меня уложили на шинели. Через несколько минут прибежал старший военфельдшер дивизиона ст. лейтенант медслужбы Гусев, который, осмотрев рану, заявил, что страшного ничего нет, но меня надо отправить в медсанбат, чтобы хирурги обработали рану – удалили разбитые ткани. И там они решат, отправлять меня в госпиталь или лечить в медсанбате. Моя просьба оставить меня в дивизионе была Гусевым отклонена. Поскольку было сотрясение мозга, необходимо минимум две недели постельного режима. В медсанбате Гусев, который меня сопровождал, договорился, чтобы меня в госпиталь не отправляли. А меня попросил, чтобы я, раз уж предоставляется возможность, подлечил и рану правого бедра. Мне она очень мешала, так как все время кровоточила и болела, а Гусеву надоело тайком от командира делать перевязки. Рана была в таком месте, что при ходьбе повязка держалась не более часа.

В медсанбате было пусто. Уже около месяца дивизия не вела наступательных боев, стояла в обороне или совершала марши. Все раненые были отправлены в госпитали или выписаны после необходимого лечения в свои полки. Поэтому ждать очереди, как это было в Латвии, не пришлось. Волосы выстригли, рану обработали. Лишнее вырезали ножницами и наложили несколько швов.

Палата большая, чистая, в каком-то общественном здании небольшого городка. Режим лежачий. Под койку поставили два прибора индивидуального пользования. Я пошутил: «Как же я ими буду пользоваться, если не разрешено подниматься?» На что очень хорошенькая девушка лет двадцати, доставившая мне судно и «утку», ничуть не смутившись, ответила: «Зовите меня, я помогу. Мой пост за дверью». И тут застеснялся я.

Ни днем ни ночью меня не покидала мысль: как это я, молодой, здоровый солдат (ранение я считал несерьезным), могу в присутствии такого «ангела» справлять свои естественные потребности? Решил обмануть врача и сестру. До наступления ночи терпел. А когда увидел, что сестра куда-то удалилась с подружкой, которая к ней зашла, осторожно, без резких движений, поднялся. Голова болела, но обморока нет – значит, можно поискать туалет. Он находился совсем рядом, в коридоре, но на двери была приколота табличка, предупреждавшая, что ввиду отсутствия воды туалет не работает. Нашел я во дворе временный, хорошо знакомый, построенный нашими специалистами из подручных материалов. Все шло хорошо, но когда стал подниматься (сесть-то, как и во всех наших туалетах, нельзя, можно только присесть), тут у меня земля из-под ног и уехала. Чтобы не плюхнуться на очко, успел завалиться на стену. И в это время передо мной распахнулась дверь и возник мужчина в белом халате.

Меня привели в палату. А утром начались разборки: кто разрешил? Если без разрешения, то где была дежурная сестра? Мне в данной ситуации ничто не грозило, но я не мог себе простить, что подвел сестру. И с этой минуты все мысли были направлены на то, как уйти из медсанбата. Но оказалось, что это было не так уж и сложно. Ежедневное нытье отпустить в полк, уверяя, что у меня ничего не болит, привело к тому, что врач не выдержал, дал слово, что, как только снимет шов, отпустит. И слово сдержал. Через неделю я получил свое обмундирование и на попутной машине прибыл в расположение полка. А уже утром следующего дня приступил к выполнению своих должностных обязанностей. Наклейка, сделанная вместо повязки, не мешала, но зато сотрясение, как я и предполагал, больше месяца причиняло много серьезных неудобств. Нельзя было резко поворачивать голову, бежать, резко ложиться, садиться, вставать. Все надо было делать очень медленно, очень осторожно, как в замедленной съемке. Малейшая поспешность приводила к обморочному состоянию. Режим совсем не подходящий для передовой.

Шли последние часы подготовки к форсированию Одера. Теперь готовились основательно. Транспортники, доставлявшие на огневые позиции снаряды, рассказывали, что к линии фронта подвозят катера и понтоны, подходят танки и «катюши».

Форсирование Одера и занятие плацдарма теперь уже левее деревни Альткюстринхен должен был проводить 28-й гв. сп, поддерживаемый артиллерийским огнем нашего 1-го дивизиона. Командир дивизиона майор Грязнов приказал командиру 1-й батареи старшему лейтенанту Трубову одновременно с батальоном пехоты, форсирующим реку в первом эшелоне, переправиться с одной пушкой на левый берег реки и обеспечить поддержку пехоты артиллерийским огнем. Тот соответственно вызвал к себе командира орудия старшего сержанта Ярового и приказал с наступлением темноты связать в заводи плот, по сигналу атаки погрузить на него пушку с минимумом снарядов и высадиться на левый берег.

Обычный приказ, и не было бы надобности на нем останавливаться, но произошло необычное. Яровой испугался. Он понял, что выполнение приказа – переправиться через реку на плоту с пушкой, на укрепленную оборону противника – приведет к его неминуемой гибели, и стал просить ст. лейтенанта отменить приказ. А когда тот закричал, что это не его приказ, а приказ командира полка, Яровой стал просить, чтобы послали другое орудие. Старшему лейтенанту пришлось напомнить, что положено на фронте за невыполнение приказа, и Яровой ушел на батарею со слезами на глазах.

Весна в полном разгаре. Трава и деревья давно уже зеленые. Погода стоит теплая и солнечная. Все мы уже чувствуем конец войны. Тяжелой четырехлетней войны. Сколько пройдено, но еще больше пришлось проползти. Хорошо еще, если это посуху, но такое было редко, чаще – по грязи, болотам, а зимой – зарываясь в снегу. Нормальному человеку невозможно поверить, да и сам я теперь, после стольких лет мирной жизни в теплой квартире, начинаю сомневаться в возможности человека, плохо одетого, голодного, иногда по трое суток без сна, под непрерывными обстрелами и бомбежками, выжить и сохранить человеческое достоинство.

Конец войне. Оставалось пройти каких-нибудь 50–60 километров до Берлина. Кажется, теперь каждый должен был всеми силами стремиться сохранить свою жизнь. Да и трудностей физических больших уже нет. Тепло. Иногда даже удается спать на немецких перинах. И голода нет. В каждом дворе оставлены бесхозными коровы, свиньи, овцы и куры. В погребах и коптильнях на чердаках – окорока и колбасы. Единственное, что вызывает недовольство, – это наша русская лень. Старшины и повара, чтобы не утруждать себя работой, заколют поросенка и, почти не разделывая, в котел. Получает солдат суп, а там половина котелка – жир. И он его не только есть – он на него смотреть не может. Содержимое котелка выливается в канаву, а солдат идет шарить по погребам и чердакам. А то убивают корову, берут печень, а тушу оставляют гнить. Это в то время, когда у нас дома люди умирали голодной смертью. Это я уже о бесхозяйственности нашего командования и партийно-хозяйственного руководства страны. Немцы о своем народе не забывали. У них вслед за передовыми частями шли трофейные команды и эшелонами все, что можно, везли в Германию. А у нас на всем нашем пути по территории Германии, когда население уходило на запад, бродили оставленные коровы и свиньи. А сколько их лежало гниющих, с распоротыми животами!.. А сколько втоптали в грязь одежды, постельного белья!.. Сломали и сожгли мебели, разбили посуды. Сколько сожгли уже занятых целыми, без разрушений, деревень и городов. Не счесть.

Почему я коснулся поведения ст. сержанта Ярового? Да только потому, что это был единичный, из ряда вон выходящий случай. Такого мы за всю войну не только не видели, но и не слышали о подобном. Наоборот, у всех, и у солдат и у офицеров, было желание сделать что-то большое, серьезное, приближающее победу.

Нельзя судить поголовно обо всех, но так воевали все те, кто был рядом со мной, а таких людей прошло немало. Состав солдат менялся чуть ли не ежемесячно. Например, состав нашего взвода топоразведки дивизиона за четыре года сменился пять раз. Одних похоронили. Других отправили в госпиталь залечивать раны, чтобы после выздоровления пополнить ряды других дивизий. И не было случая, чтобы кто-нибудь попытался уклониться от выполнения особо опасного задания, иногда не оставляющего шанса остаться живым. Даже ефрейтор Стрельников (я о нем писал), исключительный трус, никогда не попросил, чтобы его заменили. Он кусал до крови губы, глаза вылезали из орбит, но шел выполнять задание.

А сколько офицеров с полученными ранами, иногда серьезными, оставалось в строю! Очень часто можно было видеть офицеров с повязками на голове или перевязанными руками. Даже шутка такая ходила: «Подумаешь, ранение в голову. Головой не стрелять». Ранение в голову считалось несерьезным, и с таким ранением очень часто оставались в строю. А что происходило с заболевшими? Например, наш командир дивизиона майор Грязнов от Одера до Эльбы прошел на костылях. Или солдат нашего взвода Мягких, больной туберкулезом в открытой форме, был госпитализирован только после того, как не смог ходить. И умер через неделю после госпитализации. Теперешнему поколению трудно поверить, что с нами рядом воевали люди с одним глазом. Солдаты, не генералы. С одним глазом был и наш командир дивизии полковник Мальков.

Психология людей меняется. Я говорю – трудно поверить. В этом я убедился совсем недавно. В больничной палате зашел разговор о фронтовом быте. Я рассказывал, как солдаты четыре года зимой и летом жили в окопах, а раненые, не долечившись, торопились быстрее выписаться или даже убегали из госпиталей в свои части на фронт. И тут же был осмеян соседями. А мужик 1925 года рождения (возраст, который два полных года воевал, но этот на фронте не был) заявил, что таких людей не было и нет, а если такое случалось, то только с сумасшедшими. Так что, выходит, что в тогдашнее наше время не все поголовно были патриотами. За три недели пребывания в больнице мне так и не удалось узнать у «патриота», как ему удалось избежать фронта, и его профессию. Но судя по тому, что ему по наследству от отца досталась квартира из четырех комнат площадью 137 кв. м (он был один сын в семье), то, видимо, отец его занимал значительное положение в обществе. А в эти же годы миллионы простых людей, дети, да и взрослые тоже, 40—50-летние мужчины, за всю свою жизнь никогда не бывавшие сытыми, не износившие ни одного костюма и ботинок, отдавали свои жизни самому бесчеловечному, как мы теперь видим, за все время существования человечества строю. Вопрос сложный. Я думаю, здесь еще придется поломать копья философам, психологам и политологам.

Последний день перед наступлением. Батальоны сосредоточены в укрытиях в непосредственной близости от берега. Ждут наступления ночи, чтобы поднести плоты и лодки к воде. Артиллерия на закрытых позициях готова по первому сигналу открыть огонь по целям в обороне противника. У Ярового все готово, чтобы погрузить пушку и боекомплект на плот.

Сгущаются вечерние сумерки. Как всегда перед бурей наступает тишина, так и перед наступлением всегда чувствуется покой, как будто готовящиеся к схватке отдыхают, набираются сил. Немцы редкими ракетами освещают водную гладь реки. Наши пулеметы молчат. Да они почти всегда ночью молчат, экономят патроны, не в пример немцам, которые все ночи ведут пулеметный огонь. Но и у них теперь, видимо, положение с боеприпасами изменилось.

Мимо наблюдательного пункта проходят к переднему краю роты пехоты. В колоннах не слышно ни звука. Что они сейчас думают? Впереди 350 метров воды и шквал огня. Кто из них преодолеет этот ад? Потом еще надо взобраться на почти отвесную кручу берега, по которому окопы в полный профиль, а в них пулеметы и автоматы противника. Кому из них выпадет счастливый жребий остаться в живых?

Мы, выставив у входа на НП часового, устраиваемся отдыхать. Нештатные ординарцы командира дивизиона и командира батареи приготовили в помещении наблюдательного пункта постели на земляных нарах. Там же остался дежурный телефонист, только перешел теперь с нар на пол у входа. Мы расположились за бруствером хода сообщения, подстелив свои плащ-палатки и укрывшись ими же. «Нештатные ординарцы». Да, по штатному расписанию командирам рот, батарей, батальонов и дивизионов ординарцев, как и адъютантов, не полагалось. Но все они, на протяжении всей войны, имели и ординарцев, и личных поваров. Брали их из взводов. Например, ординарец и повар командира дивизиона числились в штате взвода топоразведки вычислителями. Их должностные обязанности выполняли другие, соответственно, и нагрузка увеличивалась. А учитывая убыль личного состава по ранению и убитыми, недокомплект взвода составлял в лучшем случае 50 %. Из 12 человек по штату редко у нас было 6 человек, в основном по 3–4. Вот каждый и выполнял работу за троих.

Разбудили нас на рассвете. Солнце было еще за горизонтом, но небо на востоке уже заметно посветлело. У НП стояли с термосами повар управления дивизиона Трунов и ездовой хозотделения батареи, а в траншее хода сообщения, втянув голову в плечи и виновато улыбаясь, – старшина управления дивизиона ст. сержант Степан Защепин.

Защепин был 1916 года рождения, еще не старик, без военной подготовки артиллериста, прибыл в дивизион из запаса, еще в начале войны, в районе Смоленска. Зачислили его в наш взвод топоразведки и забрали в штаб дивизиона поваром командира. Человек он был на редкость услужливый, а в характере у него было что-то женское, даже голос был высокий, женский, и растительность на лице отсутствовала. Около года Защепин кормил командира дивизиона, и, видимо, неплохо, потому что, когда неожиданно исчез прежний старшина-сверхсрочник – отъявленный вор, старшиной с присвоением звания «мл. сержант» был назначен красноармеец Защепин. От других Защепина отличала одна заметная черта – трусость. Трудно сказать, врожденная это была черта характера или этому способствовала служба, хотя и не в далеком тылу, но все-таки в землянке командира и комиссара дивизиона. Заставить же себя побывать на НП, где находилось большинство личного состава управления, он не мог. Как и его предшественник, он твердо определил для себя боевой пост – кухня.

Место для кухни и хозповозок он подбирал подальше от передовой. Если в районе действия дивизиона были строения, то под крышей. И, конечно, был он всегда сытый. Злые языки говорили, что бессменный повар Трунов готовит ему отдельно от солдат и офицеров. Так бы Защепин и закончил всю войну без риска потерять здоровье и жизнь, да война шла к концу, а его грудь не украшала ни одна награда. Даже медаль «За боевые заслуги», которой награждал своим приказом командир полка, не дали. А он так преданно служил начальникам. Вот и решил он проявить мужество, стал все чаще, когда на передовой было мало огня, посещать НП. Мы видели, как ему было неуютно с нами, но ничего не поделаешь – нужна награда. А командир дивизиона не понимал человека или делал вид, что не замечает, и указания писарю Галкину писать наградной лист не давал. Все старания Защепина показать себя в боевой обстановке оставались тщетными.

Команда – получить завтрак. Умываться некогда, да и воды для этого нет, надо успеть позавтракать до начала артподготовки. Начнется «работа» – есть будет некогда. А то может быть и хуже. На фронте бытовала такая шутка: «Ешь быстрее, а то убьют – останется, жалко будет». В литературе мы читаем, что в старой армии перед боем не кормили – это опасно при ранении в живот. У нас же, наоборот, могли не кормить при затишье, но перед боем всегда (если было чем) кормили и выдавали по 100 граммов. Перед наступлением повара и солдаты хозвзводов еще до рассвета несли в окопы термосы с кашей и рюкзаки с хлебом. Старшины старались выполнить свою работу как можно раньше, до рассвета, чтобы сохранить свои кадры. Помню случай на Днепре, когда в батальоне, который поддерживал наш дивизион, солдат с термосом был отправлен старшиной в батальон так рано, что прошел через цепи своего батальона незамеченным и унес кашу немцам.

Небо чистое. Погода сухая, безветренная. Предутренняя тишина. Даже пулеметы молчат. Спешим с завтраком. Осталось несколько минут до начала артподготовки. Штурмовые отряды пехоты со своими плавсредствами сейчас сосредоточились у воды и ждут первого залпа. Командир батареи ст. лейтенант Трубов с орудийным расчетом ст. сержанта Ярового по времени сейчас уже погрузили пушку на плот и готовы взяться за весла.

Мы знали, что война кончается, и готовились к этому, как нам казалось, решающему, а может быть, и последнему бою. До Берлина оставалось 60–70 км, союзники уже подходят к Эльбе, и думалось, что ни один здравомыслящий человек уже не будет оказывать сопротивление. Стоит нам только преодолеть водный рубеж, и сопротивление врага закончится.

И все-таки, когда в воздух взлетела красная ракета, сердце посетил холодок. Одновременно с ракетой заговорили дежурные телефонисты, принимая и передавая команду «Огонь!». Над обороной противника взвились в воздух осветительные ракеты, в сплошной гул слилась пулеметная стрекотня, и тут же все это заглушила артиллерия. Началась артиллерийская подготовка.

Пока артиллерия и минометы обрабатывали передний край обороны немцев, наши штурмовые отряды успешно переправились через реку и закрепились на западном берегу. Успех был обеспечен. Дальше все шло по плану. Артиллерийский огонь перенесен в глубь обороны, и за ним стала продвигаться пехота. В это время на плацдарме были уже не штурмовые отряды, а переправившиеся батальоны. Только на третьем часу наступления немцам удалось остановить продвижение наших войск. То ли немцам помогла водная преграда – русло старого Одера, к берегу которого подошел отступающий противник, то ли к ним было переброшено подкрепление, но наше наступление было остановлено сильным огнем, а затем немцы перешли в контратаку. Контратаки были отбиты, но и наши остановились.

Командование высоко оценило действия нашего командира батареи и расчета пушки при отражении контратак противника. Командиру батареи старшему лейтенанту Трубину и командиру орудия старшему сержанту Яровому было присвоено звание Героев Советского Союза, а солдат расчета наградили орденами.

Весь день идет непрерывный бой, но все попытки выбить противника с восточного берега старого русла Одера не имеют успеха. День клонился к вечеру, когда нам было приказано сняться с занятых на восточном берегу позиций и двигаться на переправу севернее деревни Альткюстринхен в район железнодорожного моста. Там дивизия нашего корпуса, наш сосед справа, имела больший успех. Она продвинулась вперед настолько, что уже сумела организовать переправу на понтонах, буксируемых катером.

Переправа работала с полной нагрузкой. Небольшой, но мощный катер легко, даже как-то весело, швырял понтон от одного берега к другому. Батареи, роты солдат, повозки подтягивались к берегу непрерывным потоком и в ожидании своей очереди рассредоточивались в непосредственной близости от причала. В то время как понтон причаливал к западному берегу, с нашей стороны подходило очередное подразделение переправляющихся. Погрузка и разгрузка шли споро, без малейшей задержки.

Еще светло. В небе появилась «рама». Во всех подразделениях звучит команда «Воздух!». Руководитель переправы – замкомандира корпуса, генерал, срывая голос, перемежая с матом, кричит: «Рассредоточиться!» Но команда повисла в воздухе. Никто с места не тронулся. Каждый командир стремится быстрей попасть на переправу. Только там в случае налета авиации можно рассредоточиться, уйти от бомбежки. У нас же вся ближайшая местность – открытая равнина. К счастью, ни немецкие, ни наши самолеты не появились. То ли они были заняты на главном, берлинском, направлении – в это время наши соседи слева наступали на Зееловские высоты, то ли у немцев уже не было самолетов, но нашей переправе они не помешали.

Генерал распорядился переправить артиллерию в первую очередь. На понтон грузили один «Студебеккер» с пушкой. Мы переправились первыми из дивизиона. Катер ловко дернул понтон, залихватски развернул его по течению и через несколько минут уже у другого берега снова развернулся и ловко подвел к причалу у западного берега. Саперы подхватили брошенные им тросы, и понтон был причален. В одно мгновение на причал сошла машина, а вслед за ней солдаты выкатили пушку. Не успела машина с пушкой выбраться на высокий берег, а катер уже причалил понтон под погрузку на восточном берегу.

Все семь пушек, четыре гаубицы и штабная машина выстроились в колонну. Командир дивизиона торопится. Быстро наступает вечер. Совсем недалеко впереди слышны раскаты боя. Наша пехота прямо под нами и слева выбивает противника, закрепившегося на дамбе по берегу старого Одера. Соседняя дивизия справа продвинулась значительно дальше, и там тоже идет бой. На стороне противника в нескольких местах что-то горит. И чем больше темнеет, тем четче видны всполохи пожаров.

Уже совсем опустилась ночь, когда пушки, поставленные на прямую наводку, открыли огонь. Третья гаубичная батарея открыла огонь с закрытой огневой. Огонь противника стал слабеть, а затем и совсем прекратился. Немцы отступают. Батареи снимаются. Мы на штабной машине едем в одной колонне с батареями. Кругом пожары. Где противник – никто не знает. Команда – двигаться вперед, не дать противнику закрепиться.

Двигались медленно. Что впереди, справа и слева – неизвестно. Колонна надолго останавливалась. Надо было определять наличие противника, держать связь с командирами пехотных подразделений, а местами восстанавливать дороги. Все ближе слышен бой. Противник закрепился в деревне. Команда: «Занять боевые порядки!» Батареи окапываются на опушке молодого леса. На рассвете артиллерия открывает огонь. Утром командир батальона сообщил, что полк, действующий слева, занял Ной-Глитцен и Альт-Глитцен. Бой за деревню продолжался весь день, и только с наступлением вечерних сумерек противник прекратил сопротивление.

С 16 апреля по 2 мая, днем и ночью, идут жестокие бои. Противник в агонии, но стоит насмерть. А мы (то есть наша дивизия) бросаемся на него без изучения обстановки и наличия сил. Повторяется та же история, что при обороне Тулы. Только теперь немцы оказались в нашем положении. Сплошной обороны нет. Идут бои за опорные пункты. С той только разницей, что там опорные пункты были поменьше и более уязвимы. Там были сравнительно небольшие деревни, и в основном с деревянными постройками. Здесь же деревни большие и все постройки кирпичные. Немецкую деревню можно сравнить с нашими районными центрами. Кроме того, на нашем пути были и довольно крупные города, такие, как Эберсвальде и Нойруппин.

С командиром взвода разведки дивизиона Сергеем Митяговым. Германия, 1945 г.

Дивизия наступает вдоль южного берега канала Гогенцоллерн. Батареи работают на глазомерной подготовке данных. Надолго нигде не задерживаемся. Бросают с места на место. Не успеют люди окопаться, как команда сниматься. Где-то наступающая пехота оказалась в тяжелом положении, надо усилить артподдержку. А чаще всего пушечные 1-я и 2-я батареи бросаются на открытые огневые позиции. Нас, топоразведчиков, используют в качестве разведчиков.

В первом ночном бою на западном берегу Одера погиб адъютант командира полка, мой однофамилец, младший лейтенант Андреев. Место погибшего занял мой лучший друг Сергей Митягов, помкомвзвода, а фактически командир взвода разведки, поскольку командиры взвода разведки в звании от мл. лейтенанта до капитана долго не задерживались. Одного судили и отправили в штрафной батальон, другой выбыл по ранению, третий ушел на повышение, и еще один исчез как-то незаметно. Одним словом, не успевал человек освоиться, как его переводили на другую должность или отзывали для пополнения офицерского состава в другую часть. Бывали случаи, когда на эту должность, да и на другие, назначались офицеры, не имевшие соответствующей подготовки или не подходившие по каким-то другим качествам. И тогда от них старались побыстрей избавиться.

Старший сержант Сергей Митягов прибыл к нам в декабре 1941 года из госпиталя после пулевого ранения в грудь. Волевой, смелый, знающий свое дело архангельский помор. И бессменно прошел в должности помкомвзвода до самого Одера. Сергей отказывался перейти в штаб полка. Он уже не мыслил себя без дивизиона, а кроме того, он знал, что будет без особой милости принят комиссаром полка. Знал, что тот ему никогда не простит конфликт, который произошел у них в деревне Попково под Сухиничами в январе 1942 года.

Тогда шли жестокие наступательные бои. Во взводах и батареях оставались единицы. В ротах вообще и единиц не оставалось. Каждый солдат выполнял службу за пятерых. За деревню Попково бой шел трое суток. Наконец ночью деревню заняли. Наблюдательный пункт командира дивизиона разместили в неотапливаемом, без окон и дверей, помещении школы. Люди, не спавшие по трое суток, с ног валились. Утром на НП зашли приехавшие в освобожденную деревню командир полка и комиссар. Комиссар, полковник Приходько, увидев уснувшего на полу солдата, выполнявшего работу командира отделения и двух связистов-телефонистов, подошел к спящему, выругался матом и ударил его в бок ногой. Находившийся здесь же Сергей, тоже после трехсуточной бессонницы, вскинул автомат и лязгнул затвором. Только командир полка полковник Авралёв погасил конфликт. Но злобу комиссар-полковник затаил надолго. Сергей, уже после демобилизации, рассказывал, что комиссар иначе как «мудаком» его не называл.

Но комполка своего приказа не отменил, и Митягову за две недели до конца войны пришлось перебраться из окопа в штаб полка, а мне – выполнять его должностные функции, числясь в штате взвода топоразведки.

Дивизион нигде долго не задерживался. Как только выбивали противника из опорного пункта, нас перебрасывали то вправо, то влево на усиление артиллерийской поддержки немногочисленных батальонов пехоты, и мы все дальше и дальше продвигались на Запад. Батареи редко устанавливаются на закрытые позиции. Солдаты на лямках выкатывают пушки на позиции в непосредственной близости от обороны противника. Взяты населенные пункты Габов и Ной-Торнов. Полки, действующие на левом фланге дивизии, форсировали реку Альт-Одер, вышли на высоты западнее Бад-Фрайенвальде и заняли город Фалькенберг. Противник всеми силами пытается остановить наступление. Перед населенными пунктами Хоенфинов и Кетен противник переходит в контратаки. На одном участке ему удалось потеснить наши батальоны, но ненадолго. Бои идут круглосуточно. Противник остановлен, а затем отброшен. Заняты Хоенфинов и Кетен. Упорно продвигаемся вперед. Деревни, дачные поселки – наблюдательные пункты меняются, как в калейдоскопе.

За Одером все чаще встречаются деревни, не покинутые населением. Из всех окон выброшены самодельные, из простыней и полотенец, белые флаги. Во многих окнах просто перекинуты через подоконники простыни и полотенца. Там, где противник вынуждает нас остановиться, попав под огонь обороняющихся, заходим в дома. Жалко видеть напуганных, притихших, скучившихся в углах женщин и детей. Везде уже побывали наши солдаты. Содержимое гардеробов лежит на полу вперемешку с постельным бельем и перинами. Местами по улицам ветер гоняет пух выпотрошенных подушек и перин. На дорогах все чаще встречаются возвращающиеся домой, не успевшие перебраться за Эльбу обозы фур, запряженных упитанными лошадьми. Много бельгийских бесхвостых тяжеловозов. Для нас новинка. Наши солдаты хозяйственных взводов останавливают обозы, выпрягают хороших лошадей и оставляют своих, заезженных. Старики-немцы бегают вокруг мародеров, машут руками, кричат, что-то пытаются доказать, но никто их не слушает. Офицеры делают вид, что ничего не происходит.

Дачные поселки населением покинуты. Тут мы ходим, как по музейным залам. Просторные кирпичные особняки с паркетными, покрытыми лаком полами. Полированная мебель. Участки обнесены металлической сеткой по бетонным столбам. Идеальная планировка. Дороги и дорожки. Подстриженные газоны. Все точно как у нас, только наоборот. Помню, как один офицер сказал: «Надо же, немчура проклятая, до чего додумались, идешь по полу и себя как в зеркале видишь».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.