Проклятая пушка
Проклятая пушка
В феврале зашумели метели, замела поземка. Если бы можно было подняться в полный рост и оглянуться вокруг, то под тонким слоем поземки мы увидели бы лишь широкое заснеженное поле заснувшей на зиму земли. И только опытный взгляд солдата различал тянущиеся по обоим берегам Ингульца скрытые под снегом ряды траншей и окопов да пушистые шапки блиндажей: на уходящем к горизонту взгорке — немецкие, а в низине — наши. Выбор места обороны — за отступающими фашистами, потому расположение их войск господствует над нашим.
Сотни солдат, наших и немецких, сидят в земле, в блиндажах под снегом. Лишь единицы продрогших на морозе дежурных стоят в окопах у стереотруб и пулеметов. Они то и дело зорко всматриваются в расположение противника. Но ни движения, ни дымка по-прежнему не видно. Все притаилось, замерло. От холода и скуки дежурные подпрыгивают на обеих ногах, хлопают в ладоши и усиленно изображают бег на месте.
Чтобы не обнаружить себя и не подвергнуться минометному обстрелу, днем пулеметы обычно молчат. Зато ночью беспрерывно трещат, выстукивая затейливую дробь в меру фантазии и музыкальных способностей их хозяев.
Молчат и орудия. Стрелять не по кому, да и лимит снарядов в обороне невелик. Только изредка в шум поземки тонким посвистом вплетается звук двух-трех летящих мин и тут же с надрывным треском обрывается взрывом. Поземка быстро заметет черные пятна следов на снегу. И снова тишина. Вреда от таких мин немного, вот только телефонный кабель они часто рвут, и связистам приходится вылезать из блиндажей, бежать по целинному снегу, искать порыв и соединять кабель.
С двумя парами разведчиков и связистов я сижу на передовой в блиндажике на наблюдательном пункте недалеко от КП комбата Абаева. И днем, и ночью двое из пятерых дежурят. Один в землянке у телефона, другой — в траншее у стереотрубы. Случись что, батарея в ту же минуту прикроет своими снарядами позиции батальона в полосе трех километров. Я хорошо изучил оборону противника, знаю расположение всех его блиндажей, пулеметов, траншей, ходов сообщения и «присматриваю» 1за немцами, не позволяю им высовываться из траншей, открывать огонь из пулеметов. Только попробуй ослушаться — сразу же получишь «щелчок по носу»: прилетит и разорвется наш снаряд.
Но вот неделю назад немцы поставили на возвышенности в глубине своей обороны пушку на прямую наводку. Пушка была так хорошо замаскирована, что мы никак не могли ее обнаружить. И теперь с ее помощью немцы уже целую неделю терроризируют всю полосу обороны дивизии на десять километров по фронту и на восемь в глубину. Что бы ни появилось в полосе нашей обороны, пушка с одного выстрела прямой наводкой уничтожает цель: внезапный выстрел — и молчок! Попробуй уследи за ней! Вся дивизия со всех наблюдательных пунктов выслеживает эту проклятую пушку и никак найти ее не может.
От их пушки на нашей стороне все видно вокруг как на ладони. Мы же смотрим в их сторону снизу, будто из подворотни, да еще поземка бьет в глаза, забивает окуляры оптических приборов — ничего не видно, кроме белого снега, и подняться над окопами в полный рост, чтобы как следует посмотреть, тоже нельзя: сразу же превратишься в мишень, и пулемет или та же пушка уничтожат тебя.
Целыми днями я стоял в траншее у стереотрубы и во все глаза. смотрел на немецкий бугор, ожидая выстрела пушки. Обследовал в расположении противника каждую опушенную снегом кочку, но ничего подозрительного не находил. Колючая поземка била в глаза; как наждаком, обдирала щеки. Промерзший до костей, с распухшими глазами, мокрым красным лицом влезал на полчасика в блиндажик, чтобы хоть чуть-чуть согреться в нетопленой землянке, днем ведь не затопишь, — и тут же по телефону гневный голос командира дивизиона Гордиенко: «Так тебя и так! Разведали пушку?!» — и пошло-поехало. Горечь неоправданных потерь, наглость фашистов, оскорбленное самолюбие и какой-то злой охотничий азарт не давали покоя.
Вот и сегодня целый день простоял в траншее, замерз, шапка вся инеем покрылась, глаза и щеки поземка иссекла, но так и не нашел проклятую. Стало смеркаться, залез в блиндажик, развязал шапку, ребята выдолбленную в стене печурку разожгли, чайку согрели. Только принялся за кипяток, как опять Гордиенко вызывает, орет в трубку:
— Хиба тоби повылазыло! Какую-то задрипанную пушку найти не можешь! Тоже мне, бывший разведчик! Лучший командир батареи! Ты что, думаешь, так всю зиму и будет их «дура» нас под страхом держать?! Вчера трех связистов убила, сегодня две повозки разнесла! Смотри мне, ноги повыдергиваю, если не обнаружишь и не уничтожишь! — закончил очередной разнос Гордиенко.
Ночью в блиндажике, когда горит печурка, только и разговоров — о пушке: кого убила, где может прятаться, почему неуловима… Куда девались воспоминания о девушках, довоенных пирушках. Единственное, на чем сходились все, — это на том, что пушка кочует: перевозят ее по ночам, потому что выстрелы слышны что ни день с другого места.
— А сколько бы ты, Хлызов, дал, чтобы обнаружить пушку? — озабоченно, с украинским юмором спрашивает разведчика Штанский.
— Тысячу рублей не пожалел бы, — искренно, не подозревая подвоха, отвечает Хлызов, который, по его словам, никогда в руках не держал более тридцатки.
— Да я бы ничего не пожалел! — вторит ему Яшка Коренной.
— Двенадцать человек уже порешила, проклятая! — сокрушается связист Драчев.
— А связиста-то вчера убило, это же моего дружка из батальона, — грустит Штанский.
Только я хмуро молчу. За целую зиму обитания в блиндаже я еще ближе узнал каждого из своих солдат. Втайне я по-хорошему завидовал Драчеву: он хотя и мой ровесник, но уже женатый, сынишка у него растет, а меня убьет — даже потомства никакого не останется; и я постоянно оберегал этого своего связиста, насколько это возможно на передовой.
Только в очередной раз залез в блиндажик погреться, как одна задругой наверху разорвались две мины.
— Связь порвало, — встревоженно поднял на меня глаза Штанский.
— Сейчас исправим, — скороговоркой проговорил Драчев и тут же метнулся из блиндажика.
— Маскхалат надень! — кричу ему вслед.
Он отмахнулся:
— Да я быстро. — И уже был наверху.
В ту же минуту раздался глухой выстрел «той» пушки и донесся близкий разрыв снаряда. Я встревожился:
— Не по Драчеву ли? Посмотрите-ка, ребята.
Вскоре в блиндажик втащили умирающего Драчева. Пока перевязывали, он скончался. Трудно представить, что делалось в блиндажике. Его обитатели не находили себе места, смерть Драчева потрясла нас.
После очередного безрезультатного дежурства у стереотрубы вернулся под вечер в блиндаж, и тут снова меня вызвал к телефону Гордиенко, без вступления, строго приказал:
— Визьми карту! Квадрат 10–17 бачишь?
— Вижу.
— Шобы у мэнэ завтра утром был з радыстом в сим квадрати, разведал и уничтожил огнем батареи ту пушку! Понял?!
Я всмотрелся в карту, и по телу побежали мурашки: квадрат-то находится за немецким передним краем, чтобы в него пробраться, надо преодолеть минное поле, колючку, траншеи с немцами.
— По-о-онял… — медленно говорю, продолжая всматриваться в топографическую карту, — но туда же очень трудно попасть.
— А ты знаешь, шо легко? — зло и ехидно процедил Гордиенко.
— Что? — механически, думая больше о страшном приказе, глупо, по-детски наивно переспросил я.
— В бане поссять! — пояснил майор Гордиенко и бросил трубку.
— Что он сказал, товарищ старший лейтенант? — послышались вопросы.
— Приказано в тыл к немцам идти, пушку искать, — отвечаю, стряхнув набежавший испуг.
— А какже туда проберешься-то?!. — загомонили солдаты.
Я внимательно посмотрел на всех и сказал:
— Мне нужен один человек. Кто со мной?
В ответ раздалось три «Я».
— Пойдет Володя Штанский, мне радист нужен, — кратко резюмировал я. И обратился к Коренному: Яша, приготовь нам пару маскхалатов и наволочку для рации. Да консервов с сухарями. А ты, Володя, оберни автоматы бинтом и лимонок штук пять прихвати. Тело Драчева, как ужин привезут, в деревню отправьте, пусть там похоронят.
— А вам письмо, товарищ старший лейтенант. С ужином привезут. По телефону передали, — известил Штанский.
— Ужина ждать не будем, Володя, — сказал я, а сам подумал: нечитанным письмо останется.
Через полчаса мы со Штанским уже стояли в траншее в белых маскхалатах и в полной готовности. Провожали нас разведчики и комбат Абаев. Попрощались. Уже положив ладони на бруствер траншеи, чтобы выпрыгнуть наверх, я невольно задержался. Представилось вдруг, что сейчас, как только покину вот эту самую последнюю нашу траншею, все наше, советское, родное, останется позади и не будет уж ни соседей, ни тылов. Никогда раньше я не задумывался, как тяжко, как страшно порывать последнюю ниточку, связывающую тебя с Родиной. Тут, хотя и на самом последнем краешке страны, в самой последней от центра страны траншее, где сыро и холодно, где ты подогнем неприятеля, — а все же тут ты дома.
Глубоко увязая в снегу, мы медленно продвигались через нейтральную зону к переднему краю немцев. Впереди, метрах в трехстах, потрескивали пулеметы. То тут, то там вдоль их переднего края взлетали осветительные ракеты. Пришлось продвигаться ползком, замирая на месте при вспышке каждой ракеты. Скоро должно быть минное поле, надо Штанского предупредить, я пополз медленнее. Слева впереди, совсем близко, хлопнула ракетница, я прильнул к земле, но голову не опустил, чтобы лучше осмотреться при свете ракеты. В неверном мертвенно-бледном свете взлетевшей ракеты прямо перед глазами блеснули витки колючей проволоки. Озноб пробежал по спине: я с ужасом понял, что лежим мы на минном поле.
— Осторожно, мы на минах, — шепнул Штанскому.
Спираль Бруно наполовину выпирала своими колючими кольцами из снега. Хитрые переплетения витков не дадут возможности проникнуть через ее середину, хотя мы надеялись, что валенки, телогрейки и ватные брюки спасут нас от травм, позволят перебраться через колючую спираль. Но только, воспользовавшись темнотой, положили автоматы поперек колец спирали, как загремели пустые консервные банки, привязанные к колючке, и тут же пулеметная очередь резанула слева, обдав лицо снежной пылью. Мы поглубже вжались в снег. Штанский лежал сзади меня. Одна за другой в небо стали взмывать осветительные ракеты. К первому пулемету присоединились еще два. Стреляли трассирующими пулями. Три ярко-красные змейки метнулись из траншеи к моей голове. Спас глубокий снег. Но шум проносившихся над головой пуль был страшен: оказывается, пули, когда пулемет бьет тебе в лицо с расстояния в пятьдесят метров, вовсе не свистят, а зловеще шумят. Целый час, пока не произошла у них смена пулеметчиков, мы лежали недвижно под яростным пулеметным огнем. К великому счастью, ни одна пуля не зацепила нас. Выждав еще минут тридцать, пока новая смена фашистов окончательно не успокоилась, стали осторожно и очень медленно преодолевать колючку.
С исполосованными в кровь запястьями и животами, прячась в снегу, мы приблизились к передней немецкой траншее между двумя стреляющими пулеметами. Растаявший снег смочил ссадины, они стали гореть огнем. Но было не до. боли. Улучив момент, перескочили через траншею и стали быстро продвигаться в тыл немцев. Мы рассчитывали подняться повыше на взгорок, чтобы разыскиваемая пушка оказалась сзади и ниже нас. С высоты взгорка, из немецкого тыла, мы сможем лучше рассмотреть оборону фашистов и разведать эту проклятую пушку, ведь она прячется где-то здесь, на этом длиннющем взгорке. Порезы от колючей проволоки на животе и руках неприятно саднили, особенно на запястьях. Но опасность предприятия, важность задания заглушали боль. Наконец, ориентируясь по взлетавшим в небо ракетам, мы решили, что достигли запланированного места.
Рассвет застал нас в глубокой снежной яме. Ночная поземка надежно замела следы, а выступавшие из ямы белые капюшоны слились с комьями снега. Сели в яме лицом друг к другу так, чтобы Штанский смотрел в тыл немцам, а я — в нашу сторону. Штанский настроил рацию. Мне же не терпелось определиться, где мы находимся, но было темно. Когда развиднелось, глянул в бинокль и поразился.
— Володя, — закричал, — ты глянь, наши позиции как на ладони! Да отсюда на десять верст все кругом обстреливать можно!
Осмотрев с интересом свой передний край, я опустил бинокль ниже и вздрогнул: приближенный шестикратно биноклем, почти рядом торчал затылок пулеметчика в немецкой траншее, а вдоль траншеи ритмично подпрыгивали закутанные в какое-то тряпье головы других фашистов.
— Замерзли черти, греются, — усмехнулся я. — А ты внимательно в их тыл смотри, — напомнил Штанскому, — мало ли что.
Тщательнейшим образом часа два я осматривал все вокруг: вся немецкая оборона в нижней части пригорка просматривалась прекрасно, но пушки нигде не было. Да чем же они замаскировали ее, где она, проклятая?! — начиная нервничать, думал я. Холод пробирал до костей, но еще больше беспокоила неудача с пушкой. Вдруг меня с силой толкнул Штанский.
— Смотрите! — испуганно показал он в немецкий тыл.
Я повернул голову и ужаснулся: перевалив через бугор, прямо на нас из немецкого тыла шла группа фашистов в белых маскхалатах. Поверх наших голов они внимательно всматривались в даль, в сторону наших позиций, ничего не замечая поблизости. Ну и угораздило же нас расположиться на самой дороге у немцев, подумал я с горечью.
— Автомат и гранаты к бою! — приказал Штанскому, направив и свой автомат в сторону фашистов.
А немцы приближались, уже доносился их оживленный лающий разговор. Все пропало, сокрушался я, конечно же, они увидят нас, придется вступить в бой, и некому будет проклятую пушку искать.
— Давайте постреляем их, товарищ старший лейтенант, пока они нас не заметили.
— Всех сразу не убьешь, а себя обнаружишь. Может, не заметят, — успокоил я радиста, а сам подумал: главное, в плен не попасть.
Внезапно фашисты остановились, еще пристальнее, из-под ладоней, стали осматривать дальние наши позиции: что-то заметив, они возбужденно обменивались мнениями. Потом пригнулись, круто повернули направо и рысью побежали в сторону. Метров через двести они остановились, попадали в снег и быстро поползли вниз по бугру к своей передовой.
— Кого они испугались, почему стали петлять и прятаться? — спросил радист.
— Уж конечно, не нас с тобой, нас они не заметили. Прячутся от наблюдателей с наших позиций. Но нам с тобою на этот раз здорово повезло — ненароком, оползли нас.
Теперь фашисты неподвижно лежали в снегу и, приподняв головы, внимательно смотрели в сторону нашей обороны. Вдруг они что-то заметили, засуетились, загалдели, показывая руками на наши позиции. Я не удержался, посмотрел в бинокль в том же направлении: в далеком нашем тылу по дороге легко катила пароконная повозка. Два немца быстро приподнялись на колени, поковырялись в снегу. Внезапно распахнулись в стороны две большие белые простыни… и передо мной предстал темно-зеленый казенник 75-мм пушки! Я чуть не умер от удивления и радости! Наконец-то я видел то, ради чего мы так рисковали и рискуем, оказавшись здесь!
— По местам! — крикнул Штанскому для передачи по радио. А сам не переставал удивляться: как же я раньше-то не заметил этих простыней?!
— Цель — блиндаж, правее ноль-тридцать, прицел восемь-ноль, — полетела на батарею команда.
Немецкие артиллеристы не успели произвести роковой для нашей повозки выстрел — впереди их пушки разорвался снаряд! Они присели, прячась за орудие. Было смешно наблюдать спины фрицев, как они прятались от наблюдателей с нашей передовой, не подозревая о зрителях из собственного тыла.
Второй пристрелочный снаряд взорвался сзади вражеского орудия и загнал немцев под пушку. Но осколки этого снаряда щедро окатили и яму, где мы сидели.
— Товарищ старший лейтенант, а по себе не угодим? — взволнованно спросил радист.
— Свои снаряды нам не страшны! Передавай на батарею: «Веер сосредоточить к первому! Батарее, четыре снаряда, беглый, огонь!»
Шестнадцать мощных снарядов накрыли цель. Один из них разорвался между станинами проклятой пушки и, разметав орудийный расчет, опрокинул ее.
— Ура! — послышалось в наушниках рации — это радовались наши батарейцы, наблюдавшие разгром пушки с наблюдательного пункта.
Наконец-то! Заветное дело сделано! Проклятая пушка уничтожена! С чувством исполненного долга мы с радистом откинулись к стенкам своей снежной ямы.
Прошло с полчаса, и к разбитой пушке пришла из тыла группа солдат в маскхалатах, с носилками. Только они принялись осматривать валявшиеся в снегу тела своих товарищей, чтобы забрать живых и отнести в тыл, как я подал по радио команду:
— Огонь!
Спустя полминуты к разбитой пушке прилетели новые шестнадцать снарядов и с неистовой силой стали взрываться среди новой группы немецких солдат. Вся она была уничтожена.
Больше к пушке никто не приходил.
Остаток дня мы использовали на уничтожение огневых точек врага, которые хорошо были нам видны из немецкого тыла. Теперь нам было не страшно: что бы ни случилось, основное задание мы выполнили — проклятая пушка уничтожена.
Когда стемнело, двинулись домой. Трудное возвращение проходило удачно. Чтобы тяжелая рация не вдавливала связиста в снег и он не подорвался на мине, я приказал ему снять рацию со спины и тянуть сзади на проволочной антенне. Но, как известно, лучшее — враг хорошего! Тяжелый ящик рации запахался углом в снег, наткнулся на мину, и произошел взрыв. Взрыв разнес рацию и всполошил немцев. Взлетели в небо осветительные ракеты, затрещали наперебой пулеметные очереди.
Страшные близкие пули взрывали снег на минном поле… Но стреляли немцы по чёрному пятну, образовавшемуся при взрыве, — мы же успели откатиться в сторону и зарыться в снег.
Обстрел длился больше часа, пулями был иссечен весь снег там, где мы раньше лежали. Если бы мы не откатились с этого места, они бы изрешетили нас.
Сколько же этих «если бы» нам пришлось преодолеть за 24 часа! Если бы не свет ракеты и я не увидел, что мы на минном поле, а впереди спираль Бруно… Если бы не глубокий снег, когда трассирующие пули шли прямо в мою голову… А если бы немецкий расчет не свернул, когда мы сидели в своей снежной яме?.. Или если бы чуть сильнее промахнули наши огневики… Или если бы мы вовремя не откатились после взрыва на минном поле… Но судьба и на этот раз сберегла нас.
Опять долго пришлось ждать, пока немцы успокоятся и можно будет снова двинуться в путь.
Какая же была радость в дивизионе, когда мы вернулись невредимыми на свою батарею! Радовался не только 1-й дивизион, радовалась вся передовая всей дивизии, потому что со всех наблюдательных пунктов следили за поединком немецких и наших артиллеристов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.