Временное правительство, его друзья и враги

Временное правительство, его друзья и враги

16 апреля 1917 г., Джордж Бьюкенен отправил в Форин оффис письмо, в котором содержался отчет о встрече с главой Временного правительства. Князь Львов был полностью удовлетворен развитием ситуации в армии и никак не мог понять причин «пессимизма» британского посла. Львов и его коллеги считали, что при новом режиме армия проявит гораздо лучшие боевые качества, чем при Империи. Подобные ожидания никак не соответствовали информации, которую английское посольство получало от своих сотрудников. Ссылаясь на нее, Бьюкенен призвал Львова немедленно принять меры для того, чтобы остановить деятельность «социалистических агитаторов» в армии и на фронте. Львов оставался оптимистом, считая, что на фронте существуют только два опасных участка – Рига и Двинск, все остальное не вызывало у него опасений. Львов был абсолютно уверен, что армия сама хочет расправиться с Советами, а Временное правительство не идет навстречу этим пожеланиям по причине риска быть обвиненным в подготовке контрреволюции. Агитаторов Львов не боялся¹.

Между тем они уже достигли немалых успехов. 30 марта (12 апреля) Л. Б. Каменев в передовой статье «Правды» – «Заявление Временного правительства о войне» – открыто требовал немедленного начала переговоров о мире, если только это правительство действительно желает мира без аннексий и контрибуций. «Если намерения Временного правительства действительно таковы, как оно заявляет, – писал он, – то не должно медлить ни одной минуты, ни одна капля русской крови не должна быть пролита, оборона, не стратегическая, а в истинном смысле слова, начинается только тогда, когда открыто и официально предлагается мир на условиях, выработанных и одобренных лучшими умами мировой демократии»². Эти требования были уже поддержаны и некоторыми частями гарнизона столицы.

1-й запасный полк в тот же день потребовал от правительства немедленного обращения к «народам всего мира» о готовности вести мирные переговоры. Неясно было, с кем требовали начать переговоры – с правительствами или народами, но резолюция заканчивалась весьма энергично и недвусмысленно: «В ожидании этого мы деятельно готовим защиту нашей свободы как от внешнего, так и от внутреннего врага»³.

Лучшие умы, упомянутые Каменевым, уже стремились в Россию из эмиграции. Некоторым повезло не так, и они, как Ленин, вынуждены были остаться в Швейцарии и «изнывали в ней, тщетно пытаясь проложить дорогу домой через страны Антанты»⁴. Ленин и его сторонники занимали антивоенную позицию, и поэтому ни Париж, ни Рим, ни Лондон не давали согласия на их проезд через собственную территорию⁵. Уже 6 (19) марта вождь большевиков изложил свою позицию следующим образом: «Наша тактика – полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата – единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями»⁶. В тот же день план переезда в Россию через Германию был впервые предложен Ю. О. Мартовым. Он был поддержан всеми социал-демократами, находившимися в эмиграции в Швейцарии⁷. С помощью швейцарских социалистов Ленин получил возможность войти в контакт с немецкими социалистами и представить с их помощью просьбу разрешить возвращение российских эмигрантов на родину через территорию Германии на условиях экстерриториальности железнодорожного вагона⁸.

3 апреля швейцарский социал-демократ Фриц Платтен обратился с этим планом к германскому послу в Швейцарии. Берлин разрешил переезд через два дня⁹. 9 апреля группа из 30 взрослых и 2 детей покинула Берн¹⁰. 19 из них были большевиками. Проезд через Германию для русских граждан был организован на запрошенных условиях. Группу политических эмигрантов сопровождал Платтен, который отвечал за организацию переезда и общение с немецкими властями во время движения поезда по территории Германии¹¹. Поездка прошла спокойно, хотя революционеры иногда и вели себя вызывающе: большую часть пути они распевали на французском языке «Марсельезу» и «Карманьолу». Поздним вечером 3 (16) апреля группа русских политических эмигрантов из Швейцарии прибыла в Петроград¹².

Немедленно по возвращении в Россию, 5 (18) апреля, Ленин и Зиновьев опубликовали в «Правде» отчет о поездке – «Как мы доехали», – настаивая на том, что все требования экстерриториальности при переезде были соблюдены, а за организацию переезда отвечал Платтен¹³. Внешне все так и было, но какая-то двусмысленность в факте переезда через территорию враждебной страны все же ощущалась и самим Лениным. Вплоть до прибытия в Петроград он не был уверен в том, как его встретят¹⁴. «Мы ехали в тюрьму, – заявил вождь большевиков на вокзале, – готовились к тому, что по переезде границы нас немедленно арестуют»¹⁵. На самом деле его ждал почетный караул и бурные приветствия собравшейся толпы¹⁶. По словам Платтена, «встреча была достойной Ленина»¹⁷.

«Толпа перед Финляндским вокзалом запружала всю площадь, – вспоминал Н. Н. Суханов, – мешала движению, едва пропускала трамваи. Над бесчисленными знаменами господствовал великолепный, расшитый золотом стяг: “Центральный Комитет РСДРП (большевиков)”. Под красными же знаменами и оркестрами музыки у бокового входа в бывшие царские комнаты были построены воинские части. Пыхтели многочисленные автомобили. В двух-трех местах высовывались страшные контуры броневиков. А с боковой улицы двигалось на площадь, пугая и разрезая толпу, неведомое чудовище – прожектор, внезапно бросавший в бездонную пустую тьму огромные полосы живого города – крыш, многоэтажных домов, столбов, проволок, трамваев и человеческих фигур»¹⁸.

Представители РСДРП, рабочие, солдаты, матросы собрались еще на перегоне, где оркестр играл «Марсельезу». Ленина на руках отнесли в здание вокзала¹⁹. «Он был как-то безоблачно весел, – вспоминал один из встречавших, – и улыбка ни на минуту не сходила с его лица»²⁰. В здании его встречали бывшие товарищи по РСДРП – меньшевики Чхеидзе и Суханов. Чхеидзе от имени Петросовета приветствовал приехавших и призвал их к защите революции от посягательств «как изнутри, так и извне», к работе, направленной на «сплочение рядов всей демократии»²¹. Это были бессмысленные призывы: Ленин начал действовать именно так, как от него ожидали организаторы его поездки в Берлине. Поднявшись на одну из бронированных машин, подъехавших к вокзалу, он произнес зажигательную речь, призывая к дальнейшему развитию революции и передаче власти Советам²², после чего огромная толпа проследовала к штаб-квартире большевиков – бывшему дворцу балерины Кшесинской²³.

Учитывая положение, в котором оказалась Германия, сотрудничество ее с большевиками как с самыми яркими и последовательными противниками войны неудивительно. Первой реакцией на революцию у командования Восточного фронта было создание института пропаганды, так как «.. тяготение к миру в русской армии надо было развить в непосредственной и резкой форме»²⁴. Разумеется, что нетрадиционность подобных действий не останавливала германский генералитет. Говоря о поддержке большевиков, Гофман отмечал: «Подобно тому, как я пускаю гранаты в неприятельские окопы, как я выпускаю против них ядовитые газы, так же я имею право в качестве врага употреблять против него и средства пропаганды»²⁵.

Правда, были и другие точки зрения. Людендорф, например, опасался того, что процессы, вызванные большевистской пропагандой, могут выйти за пределы России: «Для меня не было сомнений в том, что разложение русской армии и русского народа представляет большую опасность для Германии и Австро-Венгрии. Тем с большим опасением думал я о слабости германского и австро-венгерского правительства. Отправление в Россию Ленина наше правительство возложило на себя особую ответственность.

С военной точки зрения его проезд через Германию имел свои оправдания – Россия должна была пасть. Но наше правительство должно было следить, чтобы мы не погибли вместе с ней»²⁶. Эти опасения вскоре оправдались.

Германская пропаганда вскоре вернулась в германскую армию по принципу бумеранга. В 1918 г. войска, прибывавшие на Западный фронт с Восточного, сражались вяло, пленные из этих частей охотно давали показания на допросах. «Они принесли немцам больше зла, чем пользы. Они подверглись влиянию большевизма. Значительное число солдат не хотело больше сражаться, тотчас же сдавалось в плен и рассказывало обо всем, что знало. Многие солдаты были сторонниками революции в Германии»²⁷. Но весной и летом 1917 г. опасения заразиться революционной заразой были не столь уж и сильными: слишком уж приятным было зрелище разложения грозного недавно противника.

Эффект от направленной в русские окопы отравляющей пропаганды был очевиден. Агитаторы продолжили свою работу, но на гораздо более прочных основаниях. Именно комитеты стали основной целью германской пропаганды, нацеленной на дальнейшее разложение русской армии, и ее трансляторами. На Пасху 1917 г., то есть через месяц с небольшим, при их помощи было организовано братание в 107 из 214 русских дивизий²⁸. Немцы активно пользовались для этого таким способом, как братание. Николаи вспоминал: «Германская разведка получила возможность проникать в русские ряды и там агитировать за мир между Россией и Германией. Германские разведывательные офицеры восторженно принимались войсками и их носили на плечах через окопы и лагеря»²⁹. Вместе с этим весьма значительным по важности направлением была борьба против командования. Наиболее способные немецкие офицеры, знатоки русских реалий и русского языка, добивались просто выдающихся успехов: их действительно буквально носили на руках и охраняли в тылу. Успех был неповсеместным, но немецкая и революционная пропаганда довольно удачно продолжала дореволюционную традицию – искать угрозу измены в верхах³⁰.

В этом направлении призывы Минского съезда вскоре были услышаны и развиты. Обвинение генералов, якобы предавших армию под Стоходом, было немедленно поддержано «Правдой» в статье «Как натравливают рабочих против солдат. Правда о Стоходе», опубликованной 16 (29) апреля 1917 г. Большевики при этом даже позволили себе некоторый «оборонческий уклон» и подчеркнули единство офицеров и солдат в противовес генералам: «…ужасный 24-часовой упорный бой 21 марта на Стоходе показал, что боевая дисциплина в частях не ослабла; солдаты и офицеры свято выполнили данную присягу на защиту свободной родины»³¹. В результате в связи с событиями на Стоходе этим было высказано требование провести чистку командования, которую с охотой поддержал Гучков³².

В обстановке постоянной дезинтеграции армии началась подготовка замены Алексеева. Принципиально вопрос о смене Верховного главнокомандующего был впервые обсужден вскоре после возвращения Гучкова из Могилева. Ночью под большим и несколько театральным секретом в здании министерства юстиции Керенский собрал «новых младотурок»: П. И. Пальчинского, Б. А. Энгельгардта, Г. А. Якубовича, Г. Н. Туманова. Обсуждался вопрос о том, годится ли Алексеев для роли главнокомандующего. Несколько вяло офицеры все же поддержали эту кандидатуру. Министр юстиции, почему-то считавший для себя возможным вторжение в этот вопрос, явно поддерживал Брусилова. Алексеева Керенский считал креатурой Гучкова.

Политические противоречия среди членов правительства стали вторгаться в далеко не безоблачные отношения между высшим генералитетом. Гучков парировал эту попытку Керенского. Он срочно отбыл в Ставку и оттуда запросил всех главнокомандующих фронтами и армиями по поводу возможной смены Главковерха. Все, за исключением одного воздержавшегося и одного, выступившего против, высказались за Алексеева. За эту поддержку генерал был вынужден согласиться с планом чистки верхов армии. Керенскому пришлось временно отступить³³.

Положение Алексеева было сложным. Он не вызывал явной неприязни, но столь же явно не был лицом, пользовавшимся особым доверием новой власти. Во всяком случае, его официальное назначение на пост Верховного главнокомандующего не было чем-то само собой разумеющимся. Львов подписал телеграмму об этом в полночь 2 (15) апреля, накануне Пасхи, одновременно поздравив войска и флот с праздником³⁴. Часть, касающаяся назначения, была лишена пафоса революционно-демократической демагогии, в телеграмме ничего не было сказано о победе, но зато в ней легко можно было прочитать намек на сомнения в лояльности: «Временное правительство назначает вас Верховным главнокомандующим. Оно верит, что армия и флот под вашим твердым руководством исполнят долг свой перед родиной до конца»³⁵. Вслед за этим прошел и официальный приказ о назначении Деникина³⁶.

В Пасхальный праздник 1917 г. в столице на Марсовом поле хоронили «жертв революции». Первые похороны прошли 23 марта (5 апреля). На улицы вышел весь город: «С утра до вечера со всех окраин двигались к центру города и на Марсово поле несметные толпы с красными знаменами»³⁷. Теперь все повторялось. Зрелище восторгало далеко не всех. Приехавший с Кавказского фронта бывший начальник Трапезондского округа был настроен пессимистически: «Свобода – великая вещь! Но ведь у нас она дана зоологическому саду, и что натворят наши выпущенные на полную волю носороги и тигры, ясно и без гадалки!»³⁸ Трудно не вспомнить слова генерала Воейкова, сказанные им еще в октябре 1915 г. и вызвавшие тогда бурное негодование записавшего их Лемке: «Гучков в корню, Поливанов и Барк на пристяжке; что первый хочет, то последние и делают. Когда присяжные на всем галопе сломают шею, коренник подхватит других. Эти люди сейчас делают то, о чем мечтали большевики и меньшевики»³⁹.

Это же они делали и весной 1917 г. Ставка не могла сопротивляться правительству и вынуждена была лавировать. У ее главы – генерала Алексеева – просто не было выбора. «Ставка вообще не пользовалась расположением, – писал Деникин. – В кругах революционной демократии ее считали гнездом контрреволюции, хотя она решительно ничем не оправдывала то название: при Алексееве – высоко лояльная борьба против развала армии, без всякого вмешательства в общую политику; при Брусилове – оппортунизм с уклоном даже в сторону искательства перед революционной демократией»⁴⁰. Колебания Могилева сказывались на положении офицеров русской армии. По мнению Нокса, отсутствие твердой линии высшего военного руководства, и прежде всего Гучкова и Алексеева, обрекало офицерский корпус на мучения⁴¹.

Главковерх не мог понять, что любая из его инициатив воспринимается и будет приниматься победившей демократией в штыки. Он пытался использовать всякую возможность для ограничения политизации армии. Поначалу он выступил против идеи Учредительного собрания, позже он пытался настоять на лишении дезертиров прав принимать участие в выборах собрания. В обоих случаях он был поддержан Гучковым. Однако отложить выборы до послевоенного периода не удалось. Советы набирали силу и в армии, с ними приходилось считаться. Так, например, Съезд депутатов армий и тыла Западного фронта категорически выступил за участие военных в выборах⁴².

Парадокс состоял в том, что ради сохранения порядка фактически приходилось считаться с анархией. Тем временем она набирала силу, разлагая войска. Флот был фактически уже разложен. Удивительно, но Керенский, который уже во время своего первого визита в Кронштадт в марте 1917 г. имел возможность лично убедиться в том, насколько далеко может зайти такой процесс (моряки демонстративно приняли его как представителя Петросовета, а не правительства)⁴³, продолжал ослаблять своими чистками и переназначениями позиции офицерского корпуса, а вместе с этим и боеспособность фронта. Очевидно, его вдохновлял высокий уровень популярности эсеров и меньшевиков в солдатской массе. Такой противник, как большевики, казался еще не опасным: их влияние в казармах было еще очень незначительным⁴⁴. Однако оно быстро росло, армия разлагалась и снизу, и сверху.

«И для огромного большинства офицеров и генералов, – вспоминал сотрудник Ставки, – стало понятным, что решение альтернативы – “родина или Николай II”, “доведение войны до победы или отречение царствующего Государя” – решение в пользу “родины” за счет “Николая II”», что это решение, будучи жертвой, было жертвой бесполезной, ибо не должно было существовать и самой альтернативы, бывшей лишь ложным внушением заблудившегося общественного мнения»⁴⁵. В середине апреля 1917 г. Алексеев приехал в Петроград для того, чтобы сделать доклад на нескольких заседаниях Временного правительства, проходивших по случаю болезни Гучкова на его квартире.

Слушавшие генерала надолго сохранили чувство «жути и безнадежности»: «Вывод был совершенно ясен. Несмотря на все оговорки, приходилось уже тогда констатировать, что революция нанесла страшнейший удар нашей военной силе, что ее разложение идет колоссальными шагами, что командование бессильно. Обнаружилось в командном составе два течения, два типа людей. Одни очень скоро поняли, что они могут удержаться на своих местах только безудержным потаканием революционизированным солдатам, заискиванием, утрированием новых “товарищеских” отношений, попросту говоря, подличаньем перед солдатами. Эти лица, конечно, только способствовали разрушению дисциплины, утрате сознания воинского долга, – вообще, гибели армии. Другие не хотели мириться с новыми порядками и новым духом, пытались им противодействовать, проявить власть, – и либо попадали в трагические истории, либо оказывались неудобными в глазах более высокого начальства и были смещаемы со своих должностей. Таким образом, лучшие элементы исчезали, а оставалась либо жаркая дрянь, либо особенно ловкие люди, умевшие балансировать между двумя крайностями»⁴⁶.

Проблема была в том, что своими действиями новое правительство поддерживало последних. Больной (он страдал ревматическими приступами, ухудшавшими работу сердца: в газетах приступы объясняли переутомлением, вызванным работой в министерстве)⁴⁷ Гучков пытался компенсировать эти действия поездками на фронт, стараясь поднять падающую дисциплину патриотическими речами⁴⁸. Так, например, 6-12 (18–25) апреля он посетил Могилев, Фастов, Киев, Одессу, Яссы, встретившись с руководством Ставки Западного, Юго-Западного, Румынского фронтов, Черноморского флота, представителями военно-промышленных комитетов, Земгора и Советов. Министра повсюду приветствовали аплодисментами и криками «Ура!»⁴⁹. Впрочем, эти выступления практически не влияли на ход событий. «Его энергичные, мужественные речи, – вспоминал Пейрс, – имели эффект, пока он говорил, но как только он уезжал, вновь воцарялся хаос»⁵⁰. В немалой степени ему способствовала кадровая политика министра.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.