2. Гридь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Гридь

Таким образом, есть основания утверждать, что с конца XI в. на Руси началась трансформация «большой дружины», подобная той, о которой шла речь выше применительно к чешским «milites secundi ordinis» и венгерским «jobagiones castri». Весьма показательна для такой трансформации семантическая эволюция слова гридь, отразившая перемены в положении той группы людей, которая им обозначалась, в источниках XI–XIII в. Разумеется, нет ничего странного в том, что одна и та же группа лиц могла называться разными словами – где-то гридью, где-то оружниками, а где-то отроками. Социальная терминология в древности не была устоявшейся, строгой и последовательной. Выбор тех или иных слов зависел от ситуации, литературного контекста и других факторов; значения разных слов могли пересекаться. Но всё-таки в ряду разных слов, которыми обозначались княжеские люди, гридь, как видно по уже разобранным летописным свидетельствам, употреблялось как специальный термин (terminus technicus) для обозначения именно княжеских воинов («большой дружины»). Вообще всякие разные слуги назывались на Руси словами отрок и слуга.

С двумя последними словами мы уже сталкивались при разборе летописных свидетельств в главе П. Оба они весьма древнего происхождения[662]. Слово отрок этимологически объясняется как "бессловесный (отрок, где корень происходит от глагола речи), и в некоторых славянских языках (например, чешском) значит раб". В древнерусском языке оно, помимо основного и, видимо, исходного значения «ребёнок», широко употреблялось также в значениях «слуга» и «работник»[663]. Имелись в виду лица в услужении и в подчинении у кого-либо – будь то князь, будь то боярин или кто-либо ещё – и с самыми разными функциями, даже занятые в сельском хозяйстве (в данной Варлаама Хутынского 1192–1210 гг. на землю, пожертвованную им в монастырь, упоминается отрок на этой земле[664]). В летописи упоминания отроков содержатся уже в древнейших известиях о борьбе киевских князей и древлян: в описании гибели князя Игоря отроками названы военные слуги Свенельда, а чуть ниже в рассказе о мести Ольги упоминаются её отроки. Упоминания боярских и княжеских отроков были уже давно собраны историками[665].

В древнейшее время слова отрок и слуга могли употребляться синонимично. Так, в летописной «Повести об убиении» Бориса в статье под 6523 (1015) г. одни и те же лица в окружении князя называются равным образом «отроки» и «слуги». Сначала сказано, что Борис после ухода «дружины отней» остался «съ отрокы своими», а затем при описании собственно убийства князя говорится отдельно об убийстве его любимого «слуги» Георгия и добавляется: «и избиша же и ины отрокы Борисовы многы»[666]. Но всё-таки слово слуга употреблялось и в старославянском, и в древнерусском языках без уничижительного оттенка, как в современном русском, и указывало именно на функцию службы, а не на подчиненное положение, как слово отрок. В то время как слово отрок в значении слуга в XII в. употребляется чаще по отношению к боярским слугам, а к середине XIII в. исчезает, слуга приобретает специальный социальный смысл, обобщённо указывая на разные группы на княжеской службе статусом ниже бояр. Выше в главе II (с. 257) уже говорилось о сложении к концу XIII в. своего рода формулы «бояре и слуги (вольные)», указывающей на высшую и низшую знать. Последние упоминания слова гридь, как увидим ниже, тоже относятся как раз к середине XIII в.

Древнерусское представляет собой существительное с собирательным значением, то есть обозначает группу людей, объединённых неким общим признаком. В древнерусском языке известны производные от него, обозначавшие людей, – гридин/гриди и гридьба[667]. Само слово и эти производные встречаются дважды в переводной «Хронике Георгия Амартола», дважды в разбиравшихся выше известиях начального летописания (пиры Владимира и сбор дани Ярославом в Новгороде), четыре раза в летописании конца XII – первой половины XIII в., по одному разу (в статье, толкующей один и тот же предмет) в «Краткой» и в «Пространной» редакциях «Русской Правды», в одной берестяной грамоте конца XII в. и однажды в граффити на стене новгородского Софийского собора конца XII – первой половины XIII в.

Другие производные известны следующие. В «Хронике Георгия Амартола» однажды упоминается глагол гридити для перевода греческого – «воевать»[668]. В переводном «Мучении Артемия» употребляется существительное гридъствие с абстрактным значением дружба, верность, любовь, для перевода греческого слова )[669]. Греческое слово в данном случае в оригинале было употреблено в значении дружба, но кроме того, оно имело и более специальное второе значение – «объединение друзей, соратников, воинов» и т. п. (ср. «гетерии» в Древней Греции и в новой истории Греции). Довольно широко употреблялись в древнерусском языке вплоть до XVI в. слова гридница и гридня для обозначения сравнительно большого помещения, предназначенного для собраний, суда, пиров и т. п.[670]. Нет сомнений, что гридь является заимствованием из древнескандинавского языка. В старой литературе высказывалась мысль, что источником заимствования было скандинавское слово hir?, обозначавшее королевскую дружину (см. выше)[671], однако специальные изыскания лингвистов, предпринятые с середины XX в., указали на другое слово – gri?[672]. Неразъяснённым, правда, остаётся, в каком именно значении это слово перешло в древнерусский язык в виде гридь. Grid известно в двух значениях: в единственном числе – «убежище в доме или право на проживание в чьём-то доме (часто связанное с работой и услугами)», во множественном числе (слово не меняет формы во мн. ч.) – «мир как перемирие, временное согласие конфликтующих сторон на неприменение насилия и безопасность»[673]. На мой взгляд, исток надо видеть именно в первом значении– речь шла о «людях дома», то есть находящихся под покровительством некоего господина (mund?um, если использовать понятие древнегерманского права). Только в Древней Руси имелись в виду люди именно княжеского дома, лица под покровом «княжого права» (по выражению А. Е. Преснякова).

В таком случае следует отказаться от допущения К. Торнквист (которой следовал М. Фасмер), что заимствовалось не само слово gri?, а его производные – gri?i или gri?ma?r. Торнквист выдвигала это предположение, потому что ей казалось странным окончание (мягкий согласный) древнерусского гридь при том, что скандинавское gri? такого смягчения не имеет. Однако, такое окончание можно объяснить уже на древнерусской почве – заимствованное слово с обобщённо-собирательным значением подстраивалось под модель типа (если взять слово, уже фигурировавшее выше – см. в главе II, с. 243). Ср. в современном русском: капель, голь. и т. п. На древнерусской почве слово эволюционировало дальше: сначала для обозначения одного представителя группы стали использовать то же слово гридь и новообразование гридин, а для многих – множественное число гриди, а затем уже возникла новая форма собирательного – гридьба.

На военные занятия и связь гридей с князем так или иначе указывают древнейшие упоминания этого слова в переводе «Хроники Георгия Амартола», в начальном летописании и «Русской Правде». Очевидно, это и был тот признак, который позволил этих людей обозначить собирательным гридь. Использование слова в «Хронике» для перевода греческого в значении «военный отряд, гвардия» говорит само за себя[674]. Давно уже было замечено, что «понимание под гридью и гридьбой воинов, сделавших себе ремесло из военного дела», «даёт совершенно удовлетворительный смысл» слову[675].

Упоминания гридей в двух известиях начального летописания выше были истолкованы как указания на воинов в прямом подчинении и на содержании князя. Остановимся на свидетельстве «Русской Правды».

В так называемой «Древнейшей Правде» или «Правде Ярослава», составление которой относят ко времени правления Ярослава Владимировича (1015/1016-1054 гг.) и которая вошла составной частью в «Краткую редакцию» «Русской Правды», фигурирует «гридин» в 1-й статье в списке отдельных категорий людей, за убийство которых полагалась вира в 40 гривен:

«Убиеть мужь мужа, то мьст?ть брату брата, любо сынови отца, а любо отцю сына, любо братучада, любо сестериню сынови; аще не будет кто мьстя, то 40 гривенъ за голову; аще ли будет русинъ, или грид?нь, любо купц?, или ябетникъ, или мечьникъ, аще ли изгои будет, любо словенинъ, то 40 гривенъ положити за нь»[676].

Основное содержание статьи сводится к фиксации общего порядка мести и общей нормы виры для свободных людей. Список отдельных категорий людей как бы прикладывается дополнительно к этой общей норме (его можно выделить и отдельной статьёй). В науке остаётся спорным, какая логика была положена в основание этого списка и насколько он первоначален в сохранившемся виде[677]. Однако, вне зависимости от решения этого вопроса, ясно, что «гридин» здесь стоит в одном ряду с людьми, так или иначе связанными с князем и даже выступавшими его агентами, – «купец», «ябетник», «мечник».

Ябетник и мечник – должностные лица, главные функции которых были связаны, видимо, с судом и сбором дани, то есть сферой княжеской компетенции. О купцах хорошо известно, что они на Руси (да и не только на Руси) часто выступали доверенными лицами правителя, особенно во внешних сношениях, и на них возлагались те или иные «государственные» функции (разумеется, в обмен на те или иные вознаграждения или привилегии) – об этом свидетельствуют самые разные документы, от договоров руси и греков 911 и 944 гг. до Уложения 1649 г. М. Н. Тихомиров писал о купцах: «В городском населении именно купцы или гости… составляли наиболее почитаемую группу, находившуюся под непосредственной княжеской защитой… Упоминание купчины в первой статье Краткой Правды показывает, что в эпоху появления этой статьи купцы состояли под непосредственным покровительством князя наряду с дружинниками (мечником, гридем и ябедником)»[678].

В «Правде Ярославичей», представляющей уже следующий этап древнерусского законодательства (согласно наиболее обоснованному предположению, составление её надо относить к 1072 г.), о гридине уже не говорится, зато появляется огнищанин. При этом обновлен весь список княжих людей – не упоминаются также купцы, ябетники и мечники, а вместе с огнищанином выстраивается другой ряд: «подъездной княжий», «тивун княжий», «конюх старый» (по контексту ясно, что тоже княжеский), княжеские «сельский староста», рядович и смерд[679].

Очевидно, что причина упоминания княжеских людей и в «Древнейшей Правде», и в «Правде Ярославичей» одна и та же – князья озабочены их правовой защитой. Просто тот список, который даёт второй памятник, носит иной характер – специально и подробно говорится о категории княжеских людей, которая была занята преимущественно в хозяйственной сфере. Ставка виры для огнищанина, подъездного, тиуна и старого конюха определена «Правдой Ярославичей» в 80 гривен, то есть в два раза больше, чем за гридина и прочих по «Древнейшей Правде». При этом, к сожалению, остаётся неясным, надо ли распространять это повышение и на другие категории княжеских людей. Составитель «Пространной редакции» «Русской правды», давая в 1-й и 2-й статьях обзор истории законодательства о наказаниях за убийство (здесь ещё раз упоминается и «гридь» или, по другим спискам, «гридин»), как будто исходит из того, что 80 гривен надо платить за убийство всякого «княжа мужа или тиуна княжа», но ниже в статье 11 предусматривает относительно княжеских отроков, конюхов и поваров виру в 40 гривен[680].

В науке эти постановления о вире для разных лиц по-разному интерпретируются, и ниже в главе IV (с. 505 и след.) они ещё будут обсуждаться. Но в данном случае достаточно ограничиться констатацией того, что от «Древнейшей Правды» к «Правде Ярославичей» происходит перенос акцента в защите княжеских людей– с военных слуг (гридей), купцов, мечников и ябетников на слуг и чиновников, занятых в хозяйстве. Такое перемещение интереса законодателей вполне понятно в виду изменений в общем развитии Киевской Руси с начала XI-го века к его концу – переход от военно-захватнической политики к «окняжению (освоению) земли» и внутреннему экономическому развитию.

Таким образом, гридь и огнищане в «Краткой редакции» «Русской Правды» – разные категории княжеских людей: первые, очевидно, выполняющие преимущественно военные функции, вторые – больше административно-хозяйственные. По происхождению слово огнищанин по сути аналогично слову гридь – от «огнища»-очага как символа дома, – то есть имелись в виду «люди очага», люди под покровительством хозяина, господина дома (тот же mund?um со стороны pater familiae, если снова прибегать к западной терминологии)[681]. Славянское слово было использовано для обозначения княжеских людей, занятых преимущественно в хозяйстве и управлении, а скандинавское – для тех, кто выполнял военные функции. В общую картину складывания древнерусской государственности такая схема укладывается как нельзя лучше.

Хотя в литературе неоднократно сравнивались данные «Русской Правды» о защите людей, находившихся под княжеским покровительством, с аналогичными данными в «варварских правдах», на одно важное обстоятельство обращалось недостаточно внимания. «Варварские правды» Западной Европы фиксируют повышенный вергельд для этих людей (ср. выше об антрустионах и газиндах). «Древнейшая» же Правда устанавливает равную ставку виры для свободных людей и для княжеских, и только Ярославичи повышают эту ставку вдвое для последних. Очевидно, «Древнейшая Правда» отражает более ранний, архаический этап социальной стратификации и свидетельствует о том, что выделение, в том числе и юридическое, сферы, связанной с княжеским домом-покровительством, шло лишь постепенно. Более того, не будет большой смелостью предположить, что на ещё более раннем этапе княжеские люди не только не были равны по статусу свободным полноправным «мужам», но были ниже их, поскольку рассматривались так же, как и все прочие частнозависимые люди – «слуги» и «отроки». Иначе в чём вообще был смысл упоминания гридина и прочих людей, связанных с князем, дополнительной отдельной строкой в фиксации общей нормы для свободных? Как свидетельствует происхождение слов гридь и огнищанин, эти люди были сначала не более чем «домашними» людьми князя (его familia) – такими же, как «домашние» слуги других богатых и знатных людей. Лишь с развитием представления о князе как главе государства и публичного права княжеские слуги сначала сравниваются в статусе с полноправными людьми, а затем получают даже бо?льшую юридическую защиту.

Такой взгляд на виры для княжеских людей, зафиксированные в «Краткой редакции» «Русской Правды», кардинально расходится с теорией, развитой А. Е. Пресняковым, согласно которой не защита княжеских людей «подтягивалась» под норму виры, принятую для свободных людей, а наоборот, «высокая вира» в 40 гривен, принятая для людей «княжого права», распространялась «на всё население», «уравнивая» его «с кругом мужей княжих»[682]. Однако эта теория является чисто гипотетической конструкцией и противоречит как логике текста самой «Русской Правды», так и эволюции права в раннесредневековой Европе, где правители всегда пытались выделить своих людей из общих норм теми или иными привилегиями.

Как свидетельствуют новгородские источники, ещё в конце XII – начале XIII в. гриди существовали как некая группа, причём в тесной связи с теми же огнищанами. Три известия Н1Лс и Н1Лм упоминают вместе огнищан, гридьбу и купцов (или «вячших купцов»). Вокруг этих упоминаний в науке давно идут споры, и обобщая (и, возможно, несколько огрубляя) высказанные суждения, можно выделить две точки зрения по поводу того, что это были за люди/социальные группы[683]. Согласно одной точке зрения, речь идёт о представителях основных слоев новгородского общества, составляющих целостную иерархию: огнищане– знать/бояре, гридь – младшая дружина, купцы – торгово-ремесленное население[684]. Согласно другой, здесь не надо видеть отражение социальной иерархии, а речь идёт об отдельных группах населения Новгорода или Новгородской земли, которых объединяло одно – особо тесная связь с князем[685].

На мой взгляд, против первой точки зрения говорит уже одно то, что источники не дают ровно никаких оснований считать огнищан боярами. Огнищане – люди князя в смысле его собственных (личных) слуг (принадлежащих его «дому»), и об этом свидетельствуют и этимология, и ясно прослеживаемая по «Правде Ярославичей» их связь с княжеским хозяйством. В «Пространной редакции» «Русской Правды» огнищане ещё раз упоминаются в статье 78 о «муке» «без княжа слова» рядом со смердом[686]. В Новгороде огнищане проживали в одном квартале поблизости с княжеским двором (на Торговой стороне). Об этом однозначно свидетельствует новгородский «Устав о мостех»[687]. С новгородской знатью они в источниках никак не смешиваются и не сопоставляются; для обозначений высшей прослойки (знати) в Новгороде использовался целый ряд слов и выражений – те же «бояре», а также «лучшие», «вячшие» или «передние» «мужи» и др.[688]

Проблематичной выглядит и трактовка купцов как всего торгово-ремесленного населения Новгорода. К этой точке зрения исследователей склоняет, прежде всего, несомненное участие купцов в сотенной организацией средневекового Новгорода. Но охватывала ли эта организация всё население Новгорода и в каком именно отношении, какие точно категории лиц входили в эту организацию, как она менялась с социальным и политическим развитием города – это всё вопросы сложные и пока далёкие от сколько-нибудь убедительного решения[689]. С другой стороны, мы точно знаем, что в XII–XV вв. в Новгороде купцами называли именно и только собственно людей, занятых торговлей (то есть более или менее чётко очерченную профессиональную группу)[690], и история древнерусского (и общеславянского) слова купец не даёт никаких поводов думать, что в XII–XIII вв. оно в Новгороде (и только в Новгороде!) обозначало вообще всё торгово-ремесленное население[691]. Кроме того, известно, что новгородские сотни были как-то (видимо, прежде всего фискально) связаны с князем[692] и что в Новгороде были купеческие торговые организации, которые находились под патронатом князя (купеческое объединение при церкви Ивана на Опоках). Это говорит скорее в пользу того, что новгородские купцы сохраняли с древних времён особую связь с князем и в каких-то случаях (очевидно, во внешних сношениях и торговых делах) могли выполнять и его поручения.

В русле суждений, близких к первой точке зрения, не удаётся внятно объяснить и статус гриди в Новгороде. Трудно представить себе, что это за «младшая дружина» сидела ещё в Новгороде, если уже во второй половине XII в., как ясно следует из летописи, князья приходили в Новгород и уходили из него со своим «двором» или «дружиной», то есть со своими военными слугами (и иногда также отдельными боярами).

Другое дело, если вести речь, как предполагает вторая точка зрения, не о социальном слое, а о какой-то особой группе новгородского населения. Что это была за группа населения, ясно видно по одному из трёх известий Н1Лс/ Н1Лм с упоминанием «гридьбы» – в летописной статье под 6742 (1234) г. В известии сообщается о нападении литовцев на (Старую) Русу и, в частности, говорится о сопротивлении, которое было им оказано: «и сташа рушан? и засада: огнищан? и гридба, и кто купець и гости»[693]. Против литовцев «сташа», оказывается, сами жители Русы (рушане), а также «засада», то есть специальный военный гарнизон, защищающий город, а также те люди, кто более или менее случайно оказался в городе, но был способен (и заинтересован) оказать вооружённое сопротивление – те же торговцы-коммерсанты, в данном случае разделённые на две категории: с местным размахом операций (вероятно, жители Новгородской земли) и более широким (прибывшие из других земель Руси, а может быть, и чужеземцы) – соответственно, купцы и гости[694]. В состав «засады» входят огнищане и гридьба. Значит, это были группы профессиональных или полупрофессиональных военных.

Летописное известие прямо не говорит о какой-либо связи огнищан и гридьбы с князем. Однако, о такой связи можно думать, если обратить внимание на то, что события разворачиваются именно в Русе. Хорошо известно, что этот город в древности находился в сфере особых интересов князей – здесь были княжеские охотничьи угодья, а также князья получали доходы от разработки соли, которая велась здесь испокон века[695]. Последнее обстоятельство заставляет сразу вспомнить галицкую Коломыю – ведь это тоже был центр добычи соли. Едва ли можно объяснить случайностью то, что именно в Русе упоминаются те категории людей, которые, как заставляет думать логика настоящего исследования, составляли в Новгородской земле прямую аналогию «оружникам», известным нам по «Летописцу Даниила Галицкого». Очевидно, обнаруживаются аналогичные порядки: новгородские князья так же, как и галицкие, содержат на доходы от добычи и торговли солью воинов, которые, разумеется, должны были находиться в их прямом и непосредственном подчинении. Именно князь в Новгороде всегда возглавлял военную организацию и военные предприятия.

В чём именно состояло различие между огнищанами и гридьбой, сказать трудно. Поскольку как жители Новгорода упоминаются только огнищане (в «Уставе о мостех»), логично предположить, что гридьба была то ли ниже статусом, то ли проживала не в Новгороде, а по городам и крепостям Новгородской земли. Возможно – если исходить из упоминаний гридей и огнищан в «Русской Правде», – у двух этих групп была какая-то специализация: огнищане отвечали за княжеские хозяйство и доходы, а гриди выполняли собственно военные функции, поэтому одни находились ближе к князю, другие – несли службу там, где это требовалось военно-стратегическими соображениями. Защита огнищан в «Правде Ярославичей» вирой в 80 гривен, а также способ перечисления в летописи– сначала огнищане, потом гридь– намекают на то, что первые статусом были выше вторых.

Так или иначе, уже эти данные о новгородской гриди/ гридьбе соответствуют идее о трансформации «большой дружины» в немногочисленные «гвардии» около князей и некие «milites secundi ordinis», размещённые по локальным военным центрам. Эта идея получает ещё одно подтверждение в информации, которую можно извлечь из новгородской берестяной грамоты с упоминанием гридей.

Грамота № 788, датируемая по археологическим показателям последней четвертью XII в., представляет собой распоряжение некоего вышестоящего лица нижестоящему с указаниями о распределении дани. От письма сохранился только отрывок, но именно в нём содержится интересующее меня упоминание. Автор письма распоряжается выдать жалованье по определённой схеме: «а гриди полъ третье (гривь)н? оклада же» – «а гриди две с половиной гривны жалованья же»[696].

Документ не оставляет никаких сомнений в том, что в конце XII в. в Новгороде или Новгородской земле жила какая-то «гридь», получавшая жалованье («оклад»), и тем самым позволяет перебросить мостик к тем самым Ярославовым гридям, получавшим от него тысячу гривен. Сопоставление тем более оправдано, что в берестяной грамоте, по всей видимости, речь идёт о выдаче «оклада» за год – во всяком случае, тут же присутствует распоряжение передать кому-то ещё «лоньскую гривьну», то есть гривну «прошлогоднюю»[697]. Очевидно, дань, как и при Ярославе, собиралась – а значит, и раздавалась на жалованье – из расчёта по годам.

Не случайным в тех связях, которые выстраиваются, оказывается и размер «оклада», который полагался гриди– две с половиной гривны. Это ровно половина тех пяти гривен, которые князь предлагал своему отроку или гридину, – в соответствие с тем, как выше предлагалось интерпретировать текст «Предисловия к НС». Снижение жалованья княжеским военным слугам в два раза за сто лет с конца XI в. к концу XII в. вполне естественно, если исходить из предложенной схемы трансформации «большой дружины» и видеть её «осколки» в гарнизонах новгородской «гридьбы» (аналогичных галицким «оружникам») конца XII – начала XIII в. Очень скромный размер жалованья заставляет думать, что выплаты наличными занимали в конце XII в. уже незначительное место в обеспечении гридей. Опираясь на позднейшие аналогии (например, порядок обеспечения стрелецкого войска в Московском государстве в XVI–XVII вв.), можно предположить, что большую роль играли выдачи натуральных продуктов из княжеских доходов, привилегии в занятиях торговлей и ремеслом (отсюда, может быть, связь с купцами) и – что? для XII в. уже вполне возможно – наделение землёй.

Есть ещё два известия Н1Лс/Н1Лм с упоминанием гриди/гридьбы вместе с огнищанами и купцами. Они более кратки и менее информативны, чем известие, рассмотренное выше, но ни их содержание, ни контекст не мешают интерпретировать их в соответствии с той точкой зрения, которая представляет как гридь, так и огнищан с купцами элементами княжеской системы управления Новгородской землёй. В статье под 6674 (1166) г. говорится о встрече представителей Новгорода в Луках с киевским князем Ростиславом, сын которого Святослав в это время правил в Новгороде (в действительности встреча произошла в 1167 г.). В чём был смысл совещания, не говорится, зато раскрывается состав новгородского посольства: «приде Ростиславъ ис Кыева на Лукы и позва новгородьце на порядъ: огнищане, гридь, купьце вячыпее»[698]. Об этом же событии упоминает киевская летопись в составе ИпатЛ в статье под 6676 г. Здесь сообщается, что Ростислав встречался в Луках с сыном Святославом «и с новгородци», а встреча закончилась тем, что «целоваша новгородци хр(е)стъ к Ростиславу на том, якоже имъ имтуги с(ы)на его соб? кн(я)земъ, а иного кн(я)зя не искати, оли ся с ним см(е)ртью розлучити», то есть новгородцы дали обязательство признавать Святослава своим князем до его смерти[699].

Б. Н. Флоря, сопоставив два летописных известия об одном и том же событии, заключил, что поскольку «речь шла об очень важном политическом соглашении, предусматривавшем пожизненное правление в Новгороде Святослава Ростиславича», то в нём участвовали представители двух важнейших социальных слоев города – «дружины» (огнищане и гридьба) и «торгово-ремесленных кругов» (купцы)[700].

Историк совершенно прав в оценке сути соглашения, только он забывает указать, что соглашение осталось без всяких последствий – о нём нет ни слова ни в новгородских, ни в иных источниках, а уже в следующем 1168-м году между новгородцами и Святославом разгорелся конфликт, и Святослав был вынужден покинуть Новгород (и отправился, кстати, в те же Луки). Не надо ли думать, что «очень важное политическое соглашение» князь заключил далеко не со всеми новгородцами, а только с их частью – и именно той частью, которая была больше других заинтересована в стабильности княжеской власти в Новгороде? Тогда станет понятно, почему в известии новгородской летописи специально указывается состав посольства (хотя при этом не упоминается, что на встрече присутствовал и сам новгородский князь) – летописец совсем не имел в виду, что вот-де весь город был представлен на совещании с киевским князем, а как раз, напротив, указывал, что с князем договорились только определённые группы населения. Нельзя полагаться на изложение событий в ИпатЛ, где говорится вообще о «новгородцах», поскольку киевский летописец, естественно, трактовал их в пользу своего князя и старался выставить решение отдельных групп новгородцев признать династические права Святослава как поддержку всех горожан. Весьма показательно и различие в оценке дальнейшего конфликта Святослава Ростиславича и новгородцев между новгородской летописью и киевской: первая, естественно, возлагает вину на князя, а вторая обвиняет «новгородцев» (опять всех скопом, хотя в городе явно были разные партии), что они «нев?рни суть всегда ко всимъ кн(я)земъ»[701].

Наконец, в статье 6703 (1195) г. Н1Лс/Н1Лм упоминает те же три группы населения Новгорода в рассказе о конфликте Всеволода Юрьевича, князя владимирского, и черниговских Ольговичей. Всеволод, чей свояк и ставленник князь Ярослав Владимирович в тот момент сидел в Новгороде, позвал в поход на Ольговичей новгородцев – «и новгородьци не отпьрешася ему, идоша съ княземъ Ярославъмь огнищане и гридьба и купци»[702]. По этому известию, которое не с чем сопоставить, нельзя ничего сказать о социальном облике как гридьбы, так и огнищан с купцами. Во всяком случае, вполне естественно думать, что в Черниговскую землю собрался совсем не весь город, а только те группы, которые были теснее связаны с князем, либо просто обязаны были подчиниться его приказу (хотя и согласованному, видимо, с вечем, судя по словам: «и новгородьци не отпьрешася ему»).

Не очень информативно и последнее летописное известие, упоминающее гридьбу. Оно содержится в ЛаврЛ под 6685 (1177) г. в описании борьбы того же Всеволода Юрьевича за Ростово-Суздальскую землю. Здесь сказано, что соперник Всеволода князь Мстислав Ростиславич, собираясь в поход, «при?ха Ростову, совокупивъ ростовци и боляре, гридьбу и пасынкы, и всю дружину»[703]. Понимание гридьбы как не очень многочисленных и не самым лучшим образом вооружённых воинов, рассредоточенных по городам и находившихся под покровительством и на содержании князей, никак не противоречит контексту. Об их второстепенном военном значении говорит их место в перечислении – после горожан и бояр и перед «пасынками», под которыми надо понимать либо неопытную и небогатую молодёжь, либо, скорее, слуг тех же бояр или богатых горожан[704]. «Гридьба», таким образом, была известна и в северовосточных землях домонгольской Руси.

Последние по времени упоминания слов гридь/гридьба можно, видимо, связывать с концом и самого института. Эти упоминания – летописное известие о гридьбе в Русе (1234 г.) и граффити в Софийском соборе Новгорода, датируемое по внешним признакам концом XII – первой половиной XIII в. В надписи на стене храма «гридьба» фигурирует в поговорке или считалке в характерном контексте: «пиро(ге въ) печи, гридьба въ корабли…»[705] Из образного ряда ясно вырисовывается военный или даже точнее – солдатский характер этой группы.

Показательно, что в известиях начального летописания о пирах Владимира и сборе дани Ярославом в Новгороде ряд летописей, имеющих в составе ПВЛ, заменяют слово гридь на другие. РадзЛ и МосАкЛ последовательно дают и в том, и в другом известии вместо «гридем» – «людемъ»[706]. Хлебниковский и Погодинский списки ИпатЛ в первом известии просто опускают гридей в перечислении тех, кого звал на пиры Владимир, а во втором известии все списки ИпатЛ дают вместо фразы «а тысячю Нов?город? гридемъ раздаваху» – «а тысящю Нов?город? гривенъ раздаваху», заменяя «гридей» на «гривны»[707]. Совершенно очевидно, что переписчики XV–XVI вв. просто уже не понимали, кто такие были гриди.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.