«Били все – за отсталость»
«Били все – за отсталость»
И жизнь вскоре в первый (но не в последний!) раз опровергла тезис о «полезности деспотизма для развития России»: сразу за самодержавным поворотом Ивана Грозного страна пошла вразнос. Все войны, которые страна вела на момент начала Опричнины, были проиграны. Период с 1564 по 1611 г. – единственный в нашей истории, к которому применимо знаменитое выражение И. В. Сталина о том, что «Россию непрерывно били и били за отсталость… за отсталость военную (мы уже видели и еще увидим, что военная реформа тоже была провалена. – Д. В.), за отсталость государственную, за отсталость культурную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную», но самое главное – за отсталость социальную. «Били татарские ханы» – вспомним сожжение Москвы крымским ханом в 1571 г. и безнаказанные набеги тех же крымских татар в Смуту (1609–1614). Да и в Сибири новый хан Кучум, набравшись смелости, порвал с Москвой и до 1581 г. успел нанести русским ряд поражений, пока Строгановы, поняв, что от Москвы помощи ждать бессмысленно, не догадались нанять Ермака. «Били турецкие паши» (поражение русских на Тереке в 1605 г.) «Били польские паны. Били шведские феодалы» (в конце Ливонской войны и в Смуту). У «англо-французских капиталистов» и «японских самураев» в то время другие проблемы были (первые еще даже не были правящим классом в своих странах), а то бы, вероятно, и они «отметились». Впрочем, есть сведения, что в 1610–1611 гг. в Англии был выработан план захвата Русского Севера…[655]
А теперь обо всем сказанном – подробно. Начнем с военной отсталости. А. Л. Янов, как мы видели, тоже указывает на отсталость «опрично-ордынской» военной машины по сравнению с европейски организованными армиями, к каковым он относит и немногочисленных при Иване Грозном стрельцов[656]. По-европейски (по мнению цитируемого им Дженкинса – по французским образцам) организованным, вооруженным и экипированным войском считал стрельцов и К. Валишевский. Однако он добавляет, что к концу правления Грозного их насчитывалось всего 12 000, из них 7500 в Москве; кроме того, были организованы «пушкари» (полевая артиллерия), крепостная артиллерия и пищальники. Что же касается призываемой в военное время рати – «посохи» (например, при походе на Полоцк таковая насчитывала 80 000 чел.), то она использовалась в основном для земельных работ и подвоза припасов.
А теперь мы поговорим подробно о военных проблемах России после опричного переворота. Собственно, «битье России всеми за отсталость» было предрешено провалом военной реформы. По сути, она была «утоплена в ордынском море». Основной упор после свертывания реформ Адашева – Сильвестра по-прежнему делался на конницу, которая явно была «ордынской» по своему составу – главный расчет, как и 300 лет назад, делался на легкость передвижения (осыпали врага стрелами и отступали), а не на силу удара. Один англичанин отмечал выносливость и неприхотливость конников и добавлял, что «если бы они знали свою силу, то никто в мире не устоял бы перед ними», однако это выглядит как минимум сильным преувеличением: времена были уже не «ордынские», уже придумано огнестрельное оружие, короче говоря, одной выносливости и мобильности мало, необходимо знать хотя бы основы современного (а не трехвековой давности) военного дела[657].
И итог отказа от военной реформы был печален – как констатирует С. М. Соловьев, «даже и в войсках литовских… не говоря уже о шведских (и польских. – Д. В.), легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках и воеводах московских… Почти во всех значительных столкновениях с западными неприятелями в чистом поле (добавлю: по большей части – после 1563 г., до того, как мы видели, русские и в Ливонии, и в Литве воевали вполне успешно. – Д. В.) московские войска терпели поражения; так было при Орше, при Улле, в битвах при Лоде, при Вендене»[658].
Впрочем, военная отсталость, порожденная незавершенностью военной реформы, отчасти сказывалась и раньше. Так, необученность осадному делу, где требовалась борьба с артиллерией, привела к тому, что за 1558–1561 гг., воюя со слабым Ливонским орденом один на один, русские заняли не более четверти Ливонии[659].
Примерно то же самое говорит и М. Н. Покровский, добавляя, что «надо было искать врага по себе; такими оказались крымские и поволжские татары»[660]. А если кто-то считает, что Покровскому, вообще весьма негативно оценивавшему всю историю России до 1917 г., верить нельзя, то вот цитата из уже многократно цитированной апологетической по отношению к Ивану Грозному работы Р. Ю. Виппера, который, тоже констатируя, что «московские войска почти неизменно терпят поражения в открытом поле», предваряет эти слова сведениями о том, что «при завоевании Поволжья московские конные армии вели бой с воинством себе подобным и руководствовались стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело – война западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством»[661].
И тут мы должны вспомнить еще об одной заслуге, которую приписывают Грозному. Дескать, Опричнина, уничтожая «изменников», способствовала тому, что удалось отстоять Россию. Так вот, на самом деле страну минимум трижды спасали от полного разгрома как раз те силы, на подавление которых была направлена политика опричного государства – отчасти боярская аристократия, но в первую очередь «предбуржуазное» третье сословие, крестьяне, горожане, купцы. И первый раз это произошло в 1571–1572 гг. и было связано опять с крымско-татарской опасностью.
Н. И. Костомаров, перечислив все упоминавшиеся уже бедствия 1570 г. – Опричнину и ее террор, голод, чуму, «запустение» страны от опричных грабежей и переселений в Ливонию, добавляет, что недоставало только давнего бича русского народа – татарского нашествия (мы-то видели, что еще как «доставало», сам Батый бы не постыдился, но у Костомарова речь явно идет об открытом, внешнем нашествии, которое в конкретной обстановке начала 1570-х гг. мог осуществить только крымский хан. – Д. В.), и это суждено было испытать русскому народу»[662].
Собственно, возникла проблема, как мы видели, еще за десять лет до того, когда был упущен случай уничтожить Крымское ханство как таковое. В течение 1560-х гг. Крымская Орда, прежде бывшая в расстройстве, поправилась. А обострилась крымская опасность в конце 1560-х гг. 12 декабря 1567 г. Боярская Дума отвергла требование хана об уходе русских с Терека[663]. В ответ на это требование Москва стала готовиться к войне с Крымом и соответственно делать мирные предложения Литве, которые, однако, тогда были отвергнуты, и 20 сентября 1568 г. литовцы взяли Уллу, захватив в плен 300 детей боярских, 800 стрельцов и двух воевод; после того литовцы оказались в 40 верстах от Полоцка[664].
Между тем крымчакам смогли оказать помощь турки, у которых наступил короткий перерыв в войне 1566–1574 гг. с Габсбургами. Гроза с юга первый раз разразилась весной 1569 г., когда 17 тыс. турок и 40 тыс. крымских татар двинулись на Астрахань. Их подержала Большая Ногайская Орда[665], а также некоторые кавказские владетели, например, шамхал кумыкский (район нынешней Махачкалы)[666].
Впрочем, поход был организован крайне неудачно, по большому счету, его исход был предопределен уже тем, что турки не смогли переправить тяжелую артиллерию через Волго-Донской перешеек, а без нее не решились штурмовать Астраханский кремль. Осада города продолжалась десять дней (16–26 сентября), и после янычарского бунта турки отступили, причем отступали они не по речной системе Волги и Дона, как пришли, а через степи прямо на Азов; по пути многие из них погибли от голода и жажды.
Не последней причиной неудачи похода были разногласия между турками и татарами – последние отнюдь не хотели турецкого господства на Каспии[667]. Тем не менее уже весной 1570 г. (в мае) крымчаки опустошили рязанскую окраину, дойдя до Каширы[668]. Возможно, этот набег был разведкой, поскольку крымчаки, не появлявшиеся в Центральной России с 1565 г., просто не знали состояния русской обороны[669]. Так что Иван Грозный, легко отбивший этот набег, рано радовался.
В следующем, 1571 г. уже Центральная Россия испытала нашествие крымского хана. Сорокатысячное крымское войско обошло приокские укрепления с запада и стремительно двинулось на Москву со стороны Кром. Добавим еще, что к тому времени недовольство Опричниной среди земских было таким, что некоторые земские видели избавителей не только в литовских людях, но и в крымчаках, как, например, галичанин Башуй Сумароков или сын боярский Кудеяр Тишенков[670]. Эти лица сообщили хану о плачевном состоянии Русской земли, о всеобщем унынии народа, указывали ему, что теперь самое время напасть на Москву[671].
Впрочем, есть мнение, что Кудеяр Тишенков был специально засланным агентом, который специально завлекал хана на нужный царю путь[672]. Но если это и так, то план царя провалился, и я, кажется, понимаю, почему– из-за настроения московских людей. Так, есть сведения, что «множество русских дезертировало в армию Девлет-Гирея», а царь боялся вступать в бой с татарами, опасаясь, что свои же выдадут его им[673]. Именно этим объясняет Б. Н. Флоря и бегство самого царя – неуверенностью в «земских» и стремлением спасти от уничтожения опричное войско[674].
Но если это правда, то была ли тут банальная измена? Если Опричнина действительно была новым игом новой Орды, то ведь многие на Руси еще могли помнить, что при Иване III тогдашний крымский хан Менгли-Гирей был союзником Москвы в борьбе с Сараем. Более того, именно крымское войско покончило с самим существование Золотой Орды в 1502 г. А поскольку на поляков и шведов как на помощников в освобождении от нового ига по состоянию на начало 1570-х гг. надежды было мало, то кое-кто и обратил взоры на Крым. Можно еще добавить, перефразируя известную пословицу, что царь своими бесконечными разговорами об изменах многократно называл русских людей «свиньями», и теперь ему в ответ «хрюкнули»!
Как бы то ни было, весной 1571 г. хан Девлет-Гирей двинулся в поход. Земские войска, как считается, не успели (но с учетом всего сказанного об Опричнине как о новой Орде, возможно, и не захотели. – Д. В.) загородить ему путь, и он бросился к Серпухову, где стоял царь с опричным войском. Допустим, что земское войско не смогло и/или не захотело останавливать крымчаков.
Но ведь было еще и опричное? Так вот, «доблестные» опричники, столь храбро воевавшие со своим народом, просто разбежались, отдав столицу на разгром.
Отметим, что примерно так же вели себя опричники и при упоминавшейся осаде русскими Ревеля с августа 1570 по март 1571 г. – не проявляли особой доблести на поле боя, зато грабили и жгли беззащитные села в ревельской округе[675]. Дм. Володихин также отмечает, что зверства опричников лишь усилили желание ревельцев сопротивляться[676].
Показал себя и царь – удрал в Углич, бросив Москву на произвол судьбы. Интересно, что К. Валишевский отвергает обвинение Ивана в трусости в связи с тем, что при штурме Казани царь не руководил войском лично – мол, не царское это дело[677]. Однако отрицание обвинения в трусости со ссылкой на слова «Скоро огнем и мечом будет сокрушать («изменников», враждебных своей политике представителей всех сословий. – Д. В.), несмотря на их ненависть» – выглядит просто смешно! История дает нам немало примеров того, как «крутые» палачи, беспощадно уничтожавшие других, превращались в «мокрых куриц», столкнувшись с аналогичным обращением сами. Правда, лично вести в бой войска – к тому времени действительно было «не государево дело», однако теперь царь вовсе бросил армию!
24 мая 1571 г. крымчаки сожгли московские посады, взорвали пороховые погреба, так что от взрывов в двух местах обрушились стены Кремля и Китай-города. Н. И. Костомаров пишет, что земские воеводы «приготовились было отстаивать столицу», однако, спасаясь от огня и крымских сабель, москвичи, по свидетельству очевидцев, рвались в Кремль в три ряда по головам друг друга, так что «верхние давили тех, которые были под ними». При этом в Кремль, где сидел митрополит Кирилл и находилась государева казна, народ не пустили. Кстати, «отличился» тут и новопожалованный «фон-барон»
Генрих Штаден – он со своим отрядом спрятался в подвал, выгнав половину спрятавшихся там гражданских[678].
Возникает вопрос: а почему 80 тысяч москвичей (или больше? – о численности населения Москвы в конце книги, пока же отметим, что 80 тысяч погибших – явно не все население столицы) не отстаивали свой город? С учетом того, что крымчаков было максимум 40 тысяч, а русских – от 35 до 40 тыс.[679], хотя бы тысяч десять вооруженных горожан могли бы оказаться неплохой помощью земской рати! И ведь враги осаждали Кремль не в первый раз за несколько веков! Вспомним хотя бы Тохтамыша, который за 189 лет до того не смог взять Москву силой и вынужден был прибегнуть к хитрости. Может быть, потому, что население уже было деморализовано двумя волнами «московского разорения» – 1567 и 1570 гг? Это не говоря уже о вполне возможных «прокрымских» настроениях, о которых уже говорилось.
Бегущее население смешалось с войсками, сделав их небоеспособными и изрядно помяв и потоптав, а многие, как, например, главный воевода князь Иван Бельский, задохнулись от дыма и жара[680]. По некоторым сведениям, на всю Москву осталось не более 300 боеспособных воинов[681]. Однако это (как и вообще масштабы поражения русского войска крымчаками) явно преувеличено: земская рать не только готова была драться за Москву, но воевода Бельский даже оттеснил было татар за Москву-реку, и только его ранение дезорганизовало русских[682].
Москва была разгромлена и сожжена. Всего трупов было столько, что, по свидетельству летописей, «Москва-река мертвых не пронесла». М. Н. Покровский говорит о 800 тыс. погибших и 150 тыс. уведенных в плен во время этого нашествия[683]; лично я считаю это сильным преувеличением, возможно, достаточно обычным для древних и средневековых источников десятикратным. Н. И. Костомаров, ссылаясь на современников, прямо говорит о 80 тысячах. Однако ясно, что счет шел если не на сотни, то на десятки тысяч. Вот только пограбить победителям было нечего – все имущество москвичей сгорело…
Конфуз от всего, что произошло, был столь явным, что приходилось за него оправдываться, в том числе и перед иностранцами (например, перед теми же поляками чуть позже, во время упоминавшейся кампании по выбору короля). Вот как объяснял царь произошедшее польским послам: «Их (крымчаков. – Д. В.) было 40 000, а у меня только 6000 (тут речь явно идет только об опричниках. – Д. В.). Ну равные ли силы, сами посудите? Я ничего не знал: вперед отправил шесть воевод с большими полками, а они мне не дали знать о крымцах… Я и тут ни на волос не испугался татар, а только увидел, что мои люди мне изменяют и предают меня, и потому немного свернул в сторону от татар (совсем немного – всего лишь до Углича добежал. – Д. В.). Тем временем татары напали на Москву; если бы в Москве была только тысяча человек для обороны, и тогда б Москву отстояли; а когда большие не хотели обороняться, то куда уж было обороняться меньшим (самокритично; кстати, еще к вопросу, почему 80 или больше тысяч москвичей не смогли отстоять город. – Д. В.)[684].
А ведь Иван Грозный не всегда был трусом! Справедливость требует отметить это. Так, во время московского пожара он, по словам Н. М. Карамзина, «сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности, стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил также рвение в чиновниках»[685]. Вполне достойно держался царь и пятью годами ранее, во время упоминавшейся битвы 1555 г. с крымчаками, когда он рвался сам возглавить войско, и воеводы с трудом его удержали от такого шага[686]. Может быть, он стал трусом, когда повернул от «либеральных» реформ к террору?
Но вернемся в 1571 год. Сам царь занимался поисками «виноватых» и по своему обычаю взял «запись» с князя Мстиславского (помощник погибшего Бельского) о том, что тот со своими товарищами сносился с ханом и изменнически позвал его на разорение Русской земли. Н. И. Костомаров считает это нелепостью, хотя бы потому, что Мстиславский не был наказан, хотя такую измену «не простил бы и более добрый государь». И в самом деле, обвинения в измене конкретно Мстиславского выглядят нелепо. А обвинения других – с учетом всего сказанного?
Разгром был страшный. И царь вынужден был слушать надменные речи крымского хана: «Жгу и пустошу все за Казань и за Астрахань. Будешь помнить… Пришел я на твою землю с войсками, все пожег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел на Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве, в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблей побил и в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня! А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд и способность (дородство), ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал; и опять меня в готовности увидишь»[687]. Дошло до того, что татарский посол от имени хана подарил царю кинжал на случай, «если царь захочет от безысходности перерезать горло»[688].
Таким тоном татарские ханы не говорили с русскими князьями уже лет двести. И не было такого позора: так, в 1408 г. великий князь Василий Дмитриевич, имея к своим услугам куда меньше сил, отстоял Москву от ордынского хана Едигея[689]. А уж с ордынскими ханами крымские так не говорили никогда (ну разве что в последние пару десятилетий существования Золотой Орды, с 1480 по 1502 г.): ведь Крымское ханство было всего лишь отпавшим улусом Орды! Притом сам Девлет-Гирей отнюдь не был храбрецом: еще в 1552 г. он осадил Тулу, думая, что царь с главными силами уже у Казани, узнав же, что тот еще под Коломной, спешно отступил[690].
Впрочем, у крымского хана был и еще один повод для высокомерия: Гиреи – все же Чингизиды. А «Мамаевич» (тем более по женской линии) Иван Грозный, с точки зрения татар – просто узурпатор! Правда, некоторые кияты, имевшие, как уже говорилось, один корень с Чингисидами еще в раннем Средневековье, считали себя членами «золотого рода» Чингисхана (например, живший в конце XIII в. Ак-Буга)[691]; возможно, что и основатель рода Глинских Мансур был сыном Мамая от второй жены, чингисидки. Однако сам Иван Грозный, насколько известно, на то, что в его жилах течет кровь Чингисхана, не претендовал[692].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.