I

I

В воскресенье 25 августа виленцы, которые накануне ночью отошли со всей двадцать седьмой дивизией от Шевардина за лощину, приходили в себя после вчерашнего ожесточенного боя. Потери у виленцев были большие: полком уже командовал майор, а первым батальоном, где служил Черепковский, – поручик. В капральстве Черепковского недоставало многих: Тарас Гринченко был ранен, Иоганн Фридрихсон – ранен, Осип Феклистов – ранен, Парамон Аржаных – убит, Ян Карельске – убит…

– Везет же нам – всегда в самое пекло попадаем!

– Ну и француза валило – аж черно! Столько вражьей силы собралось, что и плюнуть негде, если штыком места не очистишь!

– А все-таки редут остался за нами – сами ушли! – вспоминали виленцы вчерашний бой у Шевардина.

От деревни Шевардино не осталось ничего – одни головешки; но на огородах сегодня хозяйничали французы: дорывали последнюю картошку. Виленцы стояли в ольховом и березовом мелколесье, сливавшемся с опушкой большого леса.

Впереди двадцать седьмой дивизии располагалась сводная гренадерская Воронцова.

Утром 26 августа, когда забушевала артиллерийская канонада, виленцы оказались в лучшем положении, чем остальные полки: они были не на открытом месте. Но это продолжалось недолго. Французы наседали, и раздалась привычная команда: «На руку!» Полк пошел отбивать штыками французов.

Идти «локоть к локтю» было нельзя – мешали кусты. Левон Черепковский шел рядом с дружком Савелием Табаковым. Держались вместе, чтобы помочь друг другу в схватке, но, как назло, у самой опушки на пути попались густые кусты, и приятели на минуту разлучились. Черепковский взял чуть влево, выскочил на прогалину и обомлел: прямо на него шла с ружьями наперевес целая рота французов. Черепковский сунулся было назад, но его нагнали, ударили прикладом по голове, отняли ружье, сняли перевязь, портупею и ранец.

Кровь текла по глазу и щеке. Черепковский уже читал про себя молитвы – он сразу же вспомнил, что говорили в армии: французы раненых убивают, а здоровых ставят в строй и принуждают идти против своих же. Два тощих черномазых стрелка погнали его к Шевардину:

– Але! Але!

Не успели выйти из перелеска, как французский стрелок подвел к Черепковскому Савелия Табакова. Савку не прибили, а только отняли у него оружие, но почему-то оставили ранец.

– Вот, брат, попались, – огорченно шепнул Черепковский товарищу.

Но ему стало все-таки как-то веселее: на миру и смерть красна!

Табаков молчал, сжав от злости зубы. Смотрел волком.

Французы лопотали непонятное и вели их к Шевардину. Русские ядра с воем проносились над головой. Все знакомое шевардинское поле было густо покрыто пехотой и кавалерией.

– Ишь сколько их, чертей, тут собравши! – буркнул Табаков.

– Гляди, гляди, кажись, сам Аполиён! – зашептал Черепковский, указывая вперед.

На высоком Шевардинском холме, с которого было прекрасно видно все – Горки, Семеновское, Татариново, – сидел на складном стуле, вытянув одну ногу на барабан, небольшой человек в простом сером сюртуке без эполет. Черная треуголка была низко надвинута на лоб. Сзади за ним стояла многочисленная нарядная свита – генералы в лентах и орденах. Блестели шитые золотом мундиры, ярко начищенные каски, кирасы. А за свитой выстроились солдаты – усатые, бородатые дяди в синих мундирах с красными эполетами, в белых жилетах и таких же белых (вот не замарали же, приберегли!) штанах. На головах у солдат торчали высокие, как доброе ведро, медвежьи шапки.

– Я видал его патрет. На патрете Аполиён – худ и черен, а на самом деле вон каков гусь! Жирный да белый! – сказал Табаков. – Птичка невеличка, а коготок востер!

– А это за ним, верно, гвардия. Ишь какие гладкие! Отъелись! – прибавил Черепковский.

Чуть впереди первой роты гвардейцев стояла их музыка и играла что-то веселое, от чего ноги сами шли.

Пленных поставили у холма. Заборов, у которых виленцы располагались вчера, не было уже и в помине.

От Шевардина не осталось ни дома – все сгорело. Недаром, когда дрались, было светло как днем; не верилось, что кругом ночь, и, только отойдя за лощинку, увидали: на дворе-то темным-темно.

Табаков стоял потупившийся, злой, не глядел ни на кого, а Черепковский смотрел, хоть одним правым глазом – левый затек, распух.

Вон колодец. У него торчит в такой же медвежьей шапке часовой. За колодцем красивые, большие бело-голубые палатки. Возле них какие-то люди в белых штанах до колен и расшитых кафтанах.

«Неужели такие молодые генералы? И без шпаги…» – рассматривал их Черепковский.

Один понес из палатки куда-то на подносе графин, а другой шутя ударил его по загривку.

«Нет, это не генералы. Похоже – лакеи».

Вон высунулась из палатки что-то жующая толстая рожа в белом колпаке.

«Должно, повар. Все евонный, Аполиёнов».

Верховые – ординарцы и адъютанты – драгуны, гусары, уланы скакали к холму и от холма с донесениями и приказами.

Пленные стояли уже с час. К ним присоединили еще трех русских гренадер, когда на них обратили внимание. К пленным подскочил какой-то вертлявый человек в мундире, вышитом золотом, и на чистейшем русском языке спросил:

– Какой дивизии, братцы? Какого полка?

Пленные молчали.

Увидев, что у Черепковского разбита голова, он вроде посочувствовал:

– Никак ранен, любезный?

Черепковского разбирала злость: подлая твоя душа, продаешь родину за золоченый мундир!

– Что ты о нас печалишься? От сме?ртухны и сам не увойдешь. Вот как потянут черти твою душеньку через ребра, тогда познаешь, как изменять родине! – ответил Черепковский и отвернулся.

Противно смотреть на мерзавца!

– Не, братки, я не русский, я природный француз, а только долго жил в Москве. А отвечать каждый должон: такой заведен порядок во всех армиях. Наши к вам попадут – их станут допрашивать, они должны отвечать всю правду…

– Пусть они отвечают, а мы не станем! – сказал Табаков.

В это время к пленным подскочил рыжеусый поляк в уланском мундире.

– Якего ты ест пулку? Сколько в пулку жолнеров? Кто з ваших генералов забиты? – строго спросил он у Черепковского.

Черепковский даже улыбнулся: это известный, это знакомый, это «пан». Дома, в Витебской губернии, все помещики – поляки.

«Погоди, я ж тебе отвечу!» – подумал он.

– Паночек, а где бы тут сходить до ветру, чтоб не срамить генеральство? – прикидываясь дурачком, спросил поляка Черепковский.

Поляк рассвирепел. Он схватил Черепковского за грудки и, оглядываясь на холм, где сидел Наполеон, прошипел со злостью:

– Пся крев! Гицель! Лайдак! Твое счастье, что император близко, а то…

Он с силой отшвырнул от себя Черепковского и, ругаясь, отбежал вместе с французами к своим.

Через минуту к пленным подъехал молодой польский улан и скомандовал:

– Марш!

Подгоняя пленных тупым концом пики, улан погнал их к Доронину.

Пленные шли и смотрели по сторонам. Их сердце радовалось: от линии боя в тыл несли и вели десятки раненых французских солдат и офицеров.

– Что, голубчики, аль напоролись? – кивнул Табаков.

У Доронина Черепковский обернулся назад – посмотреть, как стоят наши, чья берет. Но за Шевардинскими высотами только подымался вверх густыми клубами сизый пороховой дым и воздух сотрясался от беспрерывного тяжелого, многоголосого гула орудий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.