I
I
Замолчавший в своем углу подполковник Ивашев вдруг сладко захрапел.
«Умаялся Петр Никифорович!» – улыбнулся Суворов.
Дорога была отвратительная: промерзшую осеннюю грязь едва прикрыл небольшой снежок. Дормез подскакивал, немилосердно тряс.
Александр Васильевич сидел с закрытыми глазами, – глаза уже с год болели. Да и смотреть было не на что и некуда: стекла дормеза закрыли, – на улице дул резкий ветер, за стеклами ночь, поля, снег.
«Спит бедняга. Это я его доконал пением. Не любит Петр Никифорович петь».
От тоски и ничегонеделания в этом «путевом заточении», как окрестил свое путешествие Суворов, он взялся было за любимое развлечение на досуге – петь по нотам. Ноты он возил с собою. Сам пел первым басом, а Ивашеву предложил петь теноровую партию.
Ничего не вышло.
«В военном деле спелись, а тут – кто в лес, кто по дрова. Вот издеваются над Суворовым. Дураки смеются: мол, петухом поет. А поживи с мое, запоешь и курицей… Финляндия. Каменно-мшистые болота. Ссылка. Херсон. Крепости да солдатские больницы. В Херсоне прожил больше полутора лет в полной праздности… И только в Польше – настоящее дело. Однако скоро ли станция?»
С каждым шагом все дальше уезжал от Польши.
– Польша – больше, – рифмовалось по привычке. – Да сколько их при дворе, что хотят быть больше! Завистники. Пускающие плащ по всякому ветру. Сей – глуп, тот – совести чужд, оный – между ними… Клеветники. А ведь чуть не породнился с одним из этих…»
За Наташеньку сватался сын Николая Салтыкова… Наташа была в те годы как порох в его глазу. Вышла из Смольного института через два месяца после Измаила. И сразу – женихи. Замучили женихи. Замучили письма к Хвостову. Жила у двоюродной сестры Груши, которая вышла замуж за Димитрия Ивановича Хвостова. Обуза Грушеньке. Обуза Димитрию Ивановичу.
И тотчас же представился грязный канал, у набережной которого стоит дом Хвостовых. Щепки по каналу плывут, тряпки. Валят в него разный мусор. Насупротив дома – Никольский рынок. Лавки. Дуги. Кумачовые платки, рукавицы. Подсолнухи. Баранки.
…Крюков канал. «Крючок».
Безбородко, Александр Андреич. Секретарь Екатерины II. Говорит о Суворове: «Не нашелся в нужных по обстоятельствам мерах». Недовольны, что в 40 дней умиротворил Польшу. Вызывают к себе в Петербург. Боятся, что Суворов очень милостив с побежденными.
– Я только военный человек и иных дарованиев чужд!
Сразу писал Румянцеву: «Кабинетной политики не знаю…»
– В кабинете лгут, в поле бьют.
Упреки Суворову: слишком мягок с поляками – не взял контрибуции, забыл прошлое.
– Человеколюбием поражать противника не меньше, чем оружием.
Отпустил на свободу восемнадцать польских генералов и более восьмисот офицеров.
Каждый день к нему – просители: офицеры и статские. Едут в Петербург по своим делам. Просят оказать помощь. Любомирский, Модзалевский, Иозефович – всех не упомнишь. Писал Наташе. Все на ее плечи. Всех ей принимать, угощать.
Наташа живет уже самостоятельно. Наташа уже замужем за Николаем Зубовым. За старшим братом любимца императрицы Платона.
Суворов воевал в Польше, когда Зубов посватался.
Грушенька, Аграфена Ивановна Хвостова, двоюродная сестрица, нашептывала Наташе: у этого рука больная, тот кривой, у того нос долог.
Конечно, приискивали Наташе женишка, чтоб себе повыгоднее.
– Дешева рыба на чужом блюде!..
Отбила, отговорила разных женихов. Сватался сын Николая Салтыкова – мальчик для воспитания. Подзуживала: слепой, кривой!
Потом Долгорукий Сережа. Хороший парень. Благонравен, не мот. Чиновен. Грушенька выискала, нашла: родня Николаю Салтыкову, неудобно. Димитрий Иванович писал о нем, явно обносил: «ветроверие»…
Еще – Трубецкой. Единственный сын: добрых поступков и воспитания. Премьер-майор. А оказалось – пьет. Вся родня пьет. В долгу как в шелку.
Дальше – Эльмпт, самый приятный Александру Васильевичу из женихов. Юноша тихого портрета. Лица и обращения не противного. В службе беспорочен. По полку – без порицания. Хвостовы высмотрели: у Эльмпта рука плоха. От дуэли. Так не так, а брак.
И вот – пятый.
Раз-два-три-четыре-пять,
Вышел зайчик погулять…
Вышла замуж. За жениха предстательствовала сама царица. А Наташа раз уже писала, что без отрицания исполнит волю отца купно с волею императрицы.
Люб или не люб – уговорили. Двадцатилетнюю девчонку легко уговорить, – молодо-зелено. Жених-то не стар, но и не из очень молодых: на десять лет старше невесты.
Николая Александровича Зубова Суворов давно знает. С турецкой кампании. Служил ничего. Александр Васильевич посылал его из армии к царице со столь радостным известием о рымникской победе.
До замужества Наташа правила судьбой отца. Теперь – отрезанный ломоть, и он свободная птица. Свадьба была восемь месяцев назад, в апреле.
– Хорошо, что не в мае, – век маяться…
…Ох, и намаялся же в Финляндии и в Херсоне.
– Лучше бой!
Шли на приступ Праги с песней:
Ах, на что ж было огород городить,
Ах, на что ж было капусту садить?
Вспомнились стихи, что послал Державину из Варшавы в ответ на его поздравление:
Ах! Сродно ль той прибегнуть к мщению,
Кто век свой милости творит!
Карать оставя Провиденью,
Сама, как солнце, возблестит!
Поляки, магистрат города Варшавы, поднесли Суворову золотую табакерку с надписью: «Warszawa – zbawcy swemu».[76]
– А цел ли жезл?
Он невольно тронул лежавший позади сверток. Там шкатулка с орденами. Там фельдмаршальский мундир.
Выплыло жирное, всегда веселое лицо Безбородки.
Нескладный. Ноги толстые, в белых чулках. Чулки почему-то всегда сползают. Точно покойный великолепный князь Тавриды Григорий Александрович. Неряха. Женолюб.
…Как еще Наташа убереглась? Сначала, после Смольного, жила во дворце у Екатерины II. Царица подарила ей свой вензель, отличила. Пожаловала в фрейлины.
Александр Васильевич поступил резко, по-солдатски: взял Наташу домой. Поместил у своей младшей сестры Машеньки, а потом к старшей – Анне Горчаковой, к ее дочери Груше.
Царицын двор.
– Для двора потребны три качества: смелость, гибкость, вероломство.
Пришли на ум стихи из Ал-Корана. Сура[77] 109-я. Сура ал-кафирин.[78]
Хорошо там сказано:
Ля а’буду ма та’будун,
ва ля антум а бидуна ма а буду.
Я не поклоняюсь тому, чему вы поклоняетесь,
и вы не поклоняетесь, чему я поклоняюсь.
…Надоело сидеть ничего не делая. Устал, от тряски заболела спина.
– Скоро ли приедем?
Постучал кулаком:
– Прошка, скоро ли?
– Скоро, уже видать! – весело откликнулся с козел.
– Ишь, к молодой жене едет, так не брюзжит, как муха в щели!
Молодка, молодка молодая…
Солдатка, солдатка полковая… —
запел вполголоса, чтобы не разбудить Ивашева.
Наконец приехали, стали.
– Петр Никифорович, приехали!
– Что? Что? – вскочил тот.
Суворов уже отворил дверцу и с удовольствием вылез из дормеза.
У небольшой хаты стоял с фонарем адъютант Столыпин, который на перекладной тройке ехал впереди с поваром, заготовляя ночлег и еду.
– Ну как, мальчик? – спросил его Суворов.
– Все готово, ваше сиятельство. Постель, самовар, вода.
– Молодец!
Суворов взбежал на крылечко. Повар Мишка стоял у раскрытой двери:
– Пожалуйте сюда, ваше сиятельство!
Суворов вошел в маленькую комнатку, – в этой половине дома было всего две комнаты.
В печке ярко горели дрова. На лавке шумел самовар. За тонкой перегородкой – вторая комната. В углу возвышалось сено, покрытое простыней, лежала подушка, суворовский плащ, которым Александр Васильевич накрывался. Стояла кадка с водой, ведро. На столе, освещая посуду и приготовленный ужин, горела в походном подсвечнике свеча.
Суворов сбросил на руки Столыпина шинель и заходил по комнате, разминаясь после долгого сидения.
– Бисм-аллахи-р-рахмани-р-рахим![79] – повторял он.
Надо раздеваться, окатиться водой – и за чай.
Он сел на табурет и подставил Прошке ногу:
– Ну, тяни сапог!
Прошка стащил сапоги.
Суворов перешагнул во вторую комнату, где стояла вода, мигом разделся и приказал Прошке:
– Лей!
Прошка облил его холодной водой.
– Эх, хор-рошо! Эх, чудесно! – приговаривал Суворов, растираясь. – Готов! Полотенце!
Он схватил из рук камердинера полотенце и, вытираясь, запрыгал по комнате, напевая:
– Бисм-аллахи-р-рахмани-р-рахим! Бисм-аллахи…
– Ратуйте! Матка бозка! Иезус, Мария! Ратуйте![80] – раздался вдруг истошный бабий вопль из угла.
Что-то черное шлепнулось с печки – Суворов невольно отскочил в сторону и глядел с изумлением.
Это была старуха. Она дико вытаращила глаза на Суворова и с криком «ратуйте!» кинулась опрометью вон из хаты.
– Что такое? Откуда она? – спросил Суворов.
Столыпин бросился за старухой вдогонку.
Повар Мишка, пряча улыбку, чесал в смущении голову:
– Тут, ваше сиятельство, должно, запечье есть. Стало быть, старушка задремала, не слыхала, как мы прибирали, а потом и перепугалась.
– Да вы-то чего смотрели?
– Кажись, все осмотрели, а вот какое дело…
Через минуту вернулся Столыпин.
– Ну, что она?
– Испугалась, ваше сиятельство. Говорит: думала… простите, – замялся адъютант.
– Черт, – подсказал Суворов.
– Так точно, черт!
– Конечно. Голый человек скачет по хате, говорит неизвестно по-каковски – не кто иной, как черт! – смеялся Суворов. – Старуха-то ведь по-арабски не знает. Снеси-ка ей рубль, а то еще родимчик прикинется!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.