ЭКСТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЭКСТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ

Здесь нет ничего придуманного. Но любые выводы могут оказаться неверными. Я понял, в чем ваша беда, — вы слишком серьезны. Умное лицо — это еще не признак ума, господа. Все тупости на земле делаются именно с этим выражением лица.

Из фильма «Тот самый Мюнхгаузен». «Мосфильм», 1979 г.

Этот магазин «Игрушки» всегда выглядел для меня загадочно. То есть не всегда, а с тех нор, как мы переселились в четырехэтажный дом по улице Орджоникидзе. Длинный проспект одинаковых строений, полутемная аллея одинаковых тополей, что вела к пустырю, за которым — снова серые новостройки, а в конце аллеи — светящаяся надпись «Игрушки». Других магазинов вокруг не было, дома жилые.

Часто, когда бабушка или дед вели меня за руку по проспекту, я подолгу смотрел на горящие семь букв, пока угол дома не скрывал надпись.

Одного меня тогда далеко не отпускали, а бабушка, вероятно, была очень усталой по дороге с работы, а дорога шла тем самым проспектом… Так я до магазина и не добрался.

Когда подрос, делать там было уже нечего. Лишь один раз, во втором классе, забежал — купил пять жестяных пистолетов, чтобы вооружить дворовую банду для какой-то сногсшибательной затеи, — пистоны расстреляли, пистолеты сломали во время колки орехов рукоятками, магазин былого чарующего впечатления не произвел.

Дом на пустыре был интереснее, потому что в нем я так и не побывал. Он стоял неподалеку от магазинчика, на углу огромной изрытой проплешины, обрамленной не то улицами, не то дорогами. Дом шестиэтажный, старый, колодцем, как в центре. Вокруг был совсем не центр — новостройки в стиле тупой геометрии запоздалого соцреализма. А дом — с наружными лестницами, бельем на балконах, только людей я в нем не помню.

Можно подумать, что остался он от другого города, который снесли или разбомбили. Вторую версию подтверждали два бетонных ДОТа на пустыре. На медной раме амбразур — впечатанные контуры ударивших боком пуль, внутри — обломки лыж и разная дрянь периода талого снега.

* * *

Окоп на краю вязкого картофельного поля. Моросил дождик, грязь липла к рукам и к магазину автомата. Солдаты в бурой форме перебежками приближались к нам с опушки серого леса. Сколько нас было, я увидеть не мог — моя позиция находилась в конце окопа, в двух метрах от меня кто-то из наших быстро выбрасывал вперед руку с пистолетом через бруствер — хлопок, и он снова нырял на дно. Форма на нас другая, неопределенного цвета и покроя, но без звездочек, как на касках нападавших.

Сначала они прятались за кочками, потом им надоело валяться в грязи, и цепочка вразвалку пошла на нас в полный рост. Я выпустил полмагазина в краснозвездного детину, а тот только рассмеялся в ответ.

Напарник скрючился на земле, отбросив пистолет в сторону.

— Почему они не падают? И не стреляют…

— Потому что у нас патроны холостые, а у них — настоящие. Если ты не проснешься, нам — хана!

И я проснулся.

* * *

Любое государство со всеми своими законами, конституциями, армиями и правительствами есть вещь придуманная. Просто люди договорились, по каким правилам им легче играть, чтобы не вымереть и не перестрелять друг друга без надобности.

Наше государство было придумано с похмелья. Как написал один советский школьник в своем сочинении: «Партия нас наставляет и озадачивает».

Ладно бы просто придумали — они миллионы играть заставили.

Надоело тебе в прятки или казаки-разбойники, сказал «я больше не играю» и пошел домой. Попробуй, скажи: «Не хочу играть в социализм!» — домой уже не скоро попадешь.

Не помнят, кто игру начал, а выйти из нее — или через границу, или на кладбище.

Но самое главное — принимать игру всерьез. Можешь даже притворяться. Переминайся с ноги на ногу, подкрикивай что-то в такт, подсвистывай, валяй дурака. Но делай вид, что играешь как все. Полстраны так делает, а тебе что — больше всех надо?

У тех, кто водит и следит за соблюдением правил, глаза пустые, но серьезные и усталые. Одно время почти все поголовно ходили в серых пиджаках, но без галстуков.

* * *

Был август, я готовился идти в первый класс деревенской школы, что стояла на берегу квадратного пруда, и старательно расспрашивал взрослых — что там нужно делать и чего — не стоит. Позднее я выяснил все, что надо, и лет девять делал и то и другое.

Лето стояло жаркое, но не душное. Мы купались в песчаном карьере и рисовали расплавленной на солнце смолой нехитрые картинки на перегороженной ржавым шлагбаумом военной дороге. Смолу извлекали щепкой из щелей между бетонными плитами.

Мы знали, что год был — шестьдесят восьмой. Больше мы не знали почти ничего.

Ночью я проснулся от шума в соседней комнате — радио говорило по-русски, но с другими интонациями и с легким акцентом. Встревоженные голоса родителей.

«Чехословакия, Чехословакия…»

Где это?

Наивные деревенские старушки начали закупать в магазине соль и спички.

Это делают «наши». С красными звездами, в «наших», мы играем и никак не хотим быть немцами. Чтобы не было недоразумений, мы иногда делились на нейтральных англичан и французов и с упоением расстреливали друг друга из деревянного оружия. Но там, в Чехословакии, — «наши». Они делают что-то несправедливое. Эго единственное, что я понял из разговоров. Но разве могут «наши» быть плохими?

* * *

Сразу за 214-й школой на улице Маяковского — садик. Мы его так и называли: «Школьный». Через него можно выйти прямо на Невский. Туда в мае иногда привозили бочку с квасом, бывало, на перемене успевали выпить маленькую кружку за 3 копейки. В центре садика — старый, обшарпанный фонтанчик без воды. Не старинный — старый, напоминающий о гипсовых статуях пионеров сталинских времен, того и гляди — развалится, не вызвав сожаления. Горка с песочницей, несколько скамеек, тополя. Тополиный пух, скапливавшийся маленькими сугробчиками на асфальте, мы иногда поджигали к неудовольствию местных старушек. Вот и все.

Знаете, где находится город Лион? Правильно — во Франции. Вот пусть он там и стоит, потому что к Лионскому королевству никакого отношения не имеет, а садик — имеет, и самое прямое. В нем-то всё и началось. Году в семидесятом или семьдесят первом, в третьем классе. У нас вся хронология детства-отрочества с классами увязана.

Почему «Лиония»? У страны было несколько названий: сначала— «Орден черной звезды» (вдохновила сказка Кристиана Пино о рыцаре черной звезды), потом — «Королевство черной звезды», но сокращение КЧЗ похоже на КПЗ. Черная звезда осталась в гербе — восьмиконечная роза ветров на груда одноглавого коронованного орла.

В пятом классе мы по нескольку раз смотрели американский фильм «300 спартанцев», приятель предложил назвать придуманную страну в честь спартанского царя Леонида — «Леонидией».

Но почти каждый день с экранов телевизоров и страниц газет на нас смотрел другой Леонид. В такой бровастой Леонидии, занимавшей одну шестую часть суши, мы уже жили!

Методом сложения, вычитания и замены букв получилась «Лиония».

Более чем через десять лет в Англии я прочел о затонувшей стране Лионесс, по полям которой некогда скакали рыцари короля Артура. Согласно легенде, находилась она возле побережья Корнуолла, между мысом Лендс-Энд и островами Силли. Рыбаки часто вытаскивали сетями в этих местах куски деревянных дверей и оконных рам. Просто совпадение.

* * *

Все мальчишки играют в пиратов, индейцев, мушкетеров, рыцарей. Придуманная страна — тоже не ново. Что особенного в Лионском королевстве?

В него играли почти десять лет.

* * *

Сначала сражались на палках, потом старательно вырезали деревянные мечи, копья. Появились луки и даже арбалеты. Гербы на фанерных щитах становились изысканнее. Трое, четверо — вот нас уже и десять.

В крупном сражении за Школьный садик принимало участие до двадцати человек. Зимой правый его угол, что ближе к Невскому, перегораживался снежным валом, и защитники крепости оборонялись до последнего синяка.

Во время одной из битв несколько пацанов из другого двора изъявили желание испытать судьбу вместе с нами. Им предложили вооружиться. Через несколько минут они вернулись с выломанными из забора рейками и крышками от мусорных бачков. Презрению блистательного лионского рыцарства не было предела!

Но верховный главнокомандующий Леник нашелся: «Пусть они будут варварами!»

Пришельцы с радостью согласились и во время боя оглашали нашу вотчину поистине варварскими криками.

На варварах далеко не уедешь. Заниматься бесконечной междоусобицей — только подрывать мощь державы.

Где достать врагов?

Коварных, многочисленных и, главное, — постоянных!

Мой оруженосец Витька учился классом младше. Его друзья, не охваченные игрой, представляли собой отличный материал для набора добровольцев.

План был прост: Витька проводит среди одноклассников пропагандистскую кампанию, организует вражеское войско и с чувством выполненного долга возвращается в родную Лионию с шансами на повышение.

Операция прошла на удивление быстро, и через неделю пятеро рыцарей вечно враждебного нам Черного ордена стояли под тополями Школьного садика и нервно ковыряли мечами мерзлую землю.

Я поздравил оруженосца с благополучным возвращением на родину.

Витька только хмыкнул: «Я же теперь магистр! А у тебя выше оруженосца все равно не дослужусь».

Так. Измена.

«Разберемся. Для начала — поединок. Король против ору… прости — магистра!»

Уже лежал снег, когда мы, уворачиваясь от ударов мечей, бегали вокруг фонтана, я поскользнулся и чуть не угодил в плен (пришлось бы откупаться). Слава богу, меч не выронил и в последний момент успел «раскроить изменнику череп». Даже шишки не осталось.

* * *

В пятом классе мне пришлось пережить несколько государственных переворотов и республику. Забыл сказать, что со дня основания и до самого растворения Лионии в суматохе конца семидесятых я работал королем. Так получилось.

Для наибольшей легитимности и показной демократии раз в месяц на большой перемене собирался парламент, который и переизбирал меня на новый срок с приятной регулярностью. Пару раз прошли другие, но без поддержки основателя и держателя финансов их правление было чисто номинальным.

Заговор — это серьезнее.

Мне они сразу не понравились — слишком сосредоточенные. Конкурент недобрал несколько голосов. Я уже было успокоился, но во втором туре за меня пс проголосовал никто! В чем дело, кого же на царство?

Тут заговорщик-республиканец Вовка подал голос: «Кто за парламент?» И все, кроме меня, дружно подняли руки.

Прощай, корона! Ты к ним — всей душой, а они тебе — республику.

«Довольны? Только не выйдет у вас ничего без сильной центральной власти в моем лице. Порезвитесь покамест — сами трон предлагать будете, а я еще подумаю».

Так и вышло. Сначала у меня на парте начали приземляться наскоро составленные декларации независимости вновь созданных государств, не более одного человека в каждом. Потом — настойчивые требования признания и заманчивые торговые предложения.

По Лионии промчался вихрь сепаратизма.

Я игнорировал всю эту пачкотню — смутное время нужно переждать. В каждом замке должно быть привидение. Но если количество духов переваливает за десяток и они начинают выяснять между собой «кто в доме хозяин», получится не готический роман ужасов, а съезд народных депутатов.

Через месяц меня полностью восстановили в правах на престол. Заговорщиков амнистировал — каждый имеет право на ошибку.

* * *

Какое государство без финансов?

Обрезки свинцовых кабелей из питерских проходных дворов и подвалов заменили серебро рудников Иоахимсталя. Не одну ложку в доме испортил — плавил в них свинец и отливал монеты в гипсовых формах. Дело нудное, и соседи но коммунальной квартире ругаются, ассигнации печатать куда как проще.

Берешь стиральную резинку, вырезаешь на ней герб и номинал в зеркальном изображении, линуешь школьную тетрадку на квадраты. Обмакнул печать в чернила — шлеп-шлеп, пожалуйте к кассе и не говорите, что король у вас жадный!

Растут накопления, повышается благосостояние, душа не нарадуется за подданных. Друг у друга всякую ерунду покупают, на уроках капиталы подсчитывают, ленточками пачки перевязывают.

Стоп! Первые миллионеры появились — прямая угроза финансовой стабильности государства, в котором торговать особенно нечем. Организовал «Королевский банк», зазывал народ высокими процентами. Они не поняли, что это такое; если промышленности нет — откуда дивиденды?

Ладно, были у нас «талеры», будут — «дукаты»! Новую печать вырезать недолго, талеры обменяем один к десяти.

Школьная уборщица узнавала о реформе первой, когда разноцветные бумажки начинали сыпаться в лестничный пролет с верхних этажей. Шваброй грозила, но королевский эдикт — сильнее.

* * *

После дукатов были «пистоли» и «кроны». Только рублей не было. «Лионский рубль» — не звучит. Это все равно что «монгольский фунт стерлингов».

Почти все в королевстве — дворяне. После нескольких лет повышений остались одни герцога.

Кроме палача — ему дворянство не положено. Он угрюмо сидел на первой парте и сочинял многотомный «Трактат о пытках и казнях». Предлагал испробовать на республиканцах, но я отказался.

Игорю дворянство досталось с трудом — он был рыжий. Я ему посоветовал добиваться положения в обществе через скупку недвижимости.

На уроках физики (я в ней никогда ничего не понимал) он передавал мне полшоколадки, за что к перемене получал рисунок собственного замка с названием, указанием точного месторасположения и правом владения за подписью монарха. Живи — мне не жалко. Скупив десяток замков, он нарисовал план табачных плантаций, которые собирался развести в колониях, и вопрос о дворянстве был решен.

Кардинал Александр, источенный завистью к славе Ришелье, был на несколько лет старше нас.

Изменилась Лиония. Появились ее контуры на обороте забытой настольной игры: холодные моря — на севере, вечные врага — на юге, горный хребет, мятежные колонии и ненадежные союзники.

Блистательной стала столица, город Лион (да нет, не французский, я уже говорил). Несколько видов с птичьего полета, вычерченных рукой кардинала, подтверждали это.

Готические башенки королевского дворца Вудрея, что стоял посреди парка на острове, омываемом безымянной рекой. С самой высокой башни виден мрачный замок Ирлингов (последнего короля этой династии отравили завистливые придворные за 150 лет до моей коронации). Позади замка — Нижний Город, известный своими игорными и прочими притонами. Не раз королевская стража притаскивала оттуда загулявшего кардинала в цивильном платье: «Они опять бузят, ваше величество!» Кардинал божился, что общался с народом или, того хуже, выслеживал сторонников мятежного принца Артура и вообще смотрел насчет крамолы.

Кто ему поверит, когда вся крамола в королевстве начиналась под чутким кардинальским руководством и им же потом подавлялась! Мятежный принц, в лице моего брата, действительно плел мелкие заговоры и обвинял меня в жестокости и властолюбии.

Я виноват, что у меня работа такая? За это Артур был сослан в колонии, где тут же поднял мятеж. Тогда я отыскал на карте маленькое графство, окруженное лионскими вассалами, где братец и просидел до конца игры. А кардинал тотчас написал «Воззвание к лионскому народу»:

«Герцоги, крестьяне и солдаты!

Не верьте мятежному принцу Артуру — он прокаженный и сумасшедший. При встрече обливайте его помоями и прочей дрянью. Этим вы можете снискать благоволение великого короля Лионского Генриха и добрейшего кардинала Александра!»

Тамбовский волк тебе «добрейший», а кто братца подначивал? Повесить бы тебя, но нельзя в хозяйстве без кардинала. Ведь он работал в маленькой заштатной типографии, где под шумок напечатал два тома с золотым тиснением: «История государства Лионского». Печатал он и еще кое-что, но об этом — потом.

Александру прощалось многое, даже сумасшедшая сестра Кырла (словотворчество — одна из кардинальских слабостей). Кырла с растрепанными волосами бегала по коридорам Вудрея, где царапала и кусала придворных.

* * *

Санкт-Петербург — город особенный. В семнадцатом году надели на него красный фанерный намордник из лозунгов и транспарантов, в двадцать четвертом картавую кличку дали. Дворцы, площади, особняки, и вдруг все это называется «Ленин град»! Однажды на гостинице одноименной в светящейся надписи погасла буква «р», скандал получился.

Город-призрак как будто затаился, но оскорбления не забыл — отольются еще вам, клопы красные, питерские слезы.

Фантазия разыгрывается на улицах Питера просто неудержимо. Михайловский замок очень похож на замок Ирлингов, вот у этого моста наемный убийца застрелил из мушкета моего отца, чем обеспечил мне быструю коронацию. На самом деле он позволил себе несколько язвительных замечаний насчет игры в Лионию, после чего я ему заявил, что буду чтить его светлую память, но к мнению покойников не прислушиваюсь. Когда матушка, в свою очередь, начала давать советы но части развития культурной жизни королевства, кардинал быстро составил указ, после которого королева-мать получила возможность заниматься культурной деятельностью в четырех стенах одного из лионских монастырей. Нелегка жизнь наша монаршья!

Мы шли большой компанией по набережной и горланили на мотив марша «Прощание славянки»:

Коммунисты поймали мальчишку,

Притащили в свое КГБ.

— Расскажи нам — кто дал тебе книжку

«Руководство к подпольной борьбе»?

Почему ты клевещешь на Ленина,

Обличаешь общественный строй?

— С… ть хотел я на вашего Ленина! —

Отвечает им юный герой.

Некоторые прохожие оборачивались, но большинству все равно — белые ночи, весь город на ногах, каждый поет что хочет. День с ночью перемешан, и Петропавловская крепость в такой серо-розовый цвет покрашена, что ни на одной палитре не подобрать.

* * *

Абстракционизм в искусстве — штука сложная. Один черный квадрат нарисует и в историю попадает. Другой красную точку в углу холста поставит и ждет признания всю оставшуюся жизнь. Не ровен час — сопьется с горя.

В нашей стране с абстракционизмом проще — нельзя. Нет, закона такого нет, но есть Союз художников, он и рисует как надо. А «как надо», ему говорят. Кто надо. Вот — строители БАМа в касках, та, что с цветочком, — строительница. Вот — колхозное стадо из восемнадцати коров и двух доярок. Вот — Ленин в плотном кольце народного окружения.

В 1970-м, к столетию вождя, была выставка достижений советской живописи в свете юбилея. Идет комиссия, проверяет, одобряет…

— Постойте, вернемся к той картине! Кто здесь изображен?

— Ленин.

— Что он делает?

— Перед народом выступает.

— А почему он, мать вашу, перед народом выступает, стоя на собственном мавзолее?!

Досталось, наверное, организаторам. Но абстракционистам доставалось больше. Еще Хрущев начал громить. В семидесятых самодеятельную выставку под Москвой бульдозерами раздавили. В Питере новости с художественного фронта — сводка боевых действий. Арестован, задержан, избит на улице неизвестными, уволен с работы, эмигрировал…

Помню выставку в одном Доме культуры на окраине. Очередь здание опоясала, народ чует, что здесь — что-то не совсем легальное, значит, интересно.

Одна картина запомнилась. Тюльпанов, «Ящик воспоминаний». Старинный комод с выдвинутыми ящиками, в одном — березовый лес, в другом — блестящие шестеренки, а на переднем плане — радужная лягушка с серьезной мордочкой. Читал, что у одною индейского племени есть обычай — носить с собой «мешок воспоминаний». Он состоит из множества кармашков, в которых — сосновые иголки, сухие листья, горсть земли, подобранные в тех местах, где с хозяином мешка произошли знаменательные события. Время от времени он открывает мешок и нюхает содержимое кармашков — запах лучше всего помогает вспоминать.

Мне — пятнадцать. Прибегает один такой абстракционист к нам домой — и к телефону. «За мной слежка. Я должен позвонить американскому корреспонденту!» Набирает номер — корреспондента нет. Снимает трубку через пять минут — телефон отключен. Мать ему: «Уходи проходными дворами. Они скоро будут здесь». Убежал.

Они явились минут через пятнадцать. Двое — в милицейской форме, остальные — серые, в штатском. Пока мать устраивала им скандал насчет ордера на обыск, один зашел в мою комнату. Серьезный.

— Ты здесь художника не видел?

— Сюда только художники и ходят.

— Ну, худой такой.

— Они все худые.

— С бородой.

— Они все бородатые.

— Та-а-ак, — гебист потерял терпение. — С этим все ясно. Молодой парень, а уже портишь себе будущее.

Ушли.

* * *

Весной 1976-го в мастерской активиста организации выставок Евгения Рухина среди ночи вспыхнул пожар. Он и еще два художника задохнулись в дыму. Кто мог среди ночи поджечь мастерскую?

Этим летом магнитофон в соседней комнате играл песню Бачурина:

Если падают рядом и голову гнут

От нужды или денежной жажды,

Оставляйте их сзади — пускай подберут

Их другие, упавшие дважды!

Мы живем в ожидании вишен,

В ожидании лета живем.

А за то, что одной лишь надеждою дышим.

Пускай нас осудят потом.

Еду в троллейбусе но Литейному, смотрю возле Большого дома двое автоматчиков. Странно, никогда раньше у здания ленинградского КГБ наружной охраны не было.

По городу слухи поползли — августовской ночью неизвестные расписали центр антисоветскими лозунгами: «КПСС — враг народа!», «Долой партийную буржуазию!», «Слушайте “Голос Америки”!» Самый большой, 50 метров длиной, был написан на Государевом бастионе Петропавловской крепости: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!» КГБ всполошился.

Осенью их взяли: двух художников, мою матушку и крестную мою. Подвел их профессионализм: буквы лозунгов были выписаны чуть ли не каллиграфически. Гебистам сразу стало ясно, что здесь «искусство замешано». Круг подозреваемых сужался, и вот — все четверо оказались в Большом доме.

Моя матушка сразу отказалась от дачи показаний. Упрямая. Следователь ей ласково так говорит:

«Юлия Николаевна, прямых уник против вас нет. Но во время обысков на вашей квартире мы нашли достаточно нелегальной литературы. Не хотите садиться по этому делу — посадим но другому!»

С художниками было проще. Им пообещали, что если они раскаются, — выпустят женщин. Они поверили и раскаялись. Попали в лагерь. Мою матушку отправили в ссылку еще раньше подельников.

Взрослые, а не понимают, что нельзя с серыми по их козлиным правилам играть. Есть такая лагерная мудрость: «Крапленые карты не помогут, если играешь с блатными».

Из Воркуты мать бежала — хотела попасть на суд тех двух художников, успеть сказать им, чтобы не каялись. Не успела — поймали. Отправили назад в Воркуту, быстренько новый суд устроили. Заменили пять лет ссылки на два года лагерей. Под Иркутском. Местечко Бозой. Уголовный лагерь.

Мы с братом у нее на свидании были. Смотрю — у матери шрам через лоб.

«Это одна уголовница. Мы с ней повздорили немного. Когда повели нас на работы, я подошла к бочке с водой, чтобы умыться, нагнулась — увидела отражение, нож блеснул. Хорошо, что успела голову поднять, — она прямо в шею целилась. По по лбу скользнул. Другие женщины ее сразу скрутили, нож отняли. Шрам затянется, на нас все заживает как на собаках».

* * *

Учитель физики несколько лет назад приехал с «острова свободы» Кубы, где помогал братскому кубинскому народу строить социализм и зарабатывал на машину. На Кубе он получил солнечный удар, вернулся в нашу школу и стал парторгом.

Ставит мне физик очередную двойку и начинает:

«Некоторые говорят, что одна партия — это не демократия! Вот две партии — это да! Те, кто так говорит, скоро окажутся в психушке. Солженицын тоже хотел вернуть власть помещикам и капиталистам, а теперь в Америке коров разводит. Гы-гы-гы… Слушайте партию и правительство, и тогда все будет хорошо!» Он знал, что моя мать — в лагере.

Самые интересные люди в школе — это военруки. Везет нас один такой военрук на полигон сдавать зачет по стрельбе из автомата и напутствует: «Видите фанерную фигуру? Ты по ней стреляешь, а она: упадет-встанет, упадет-встанет… Как у молодого! Я — ваш руководитель, и курить при мне нельзя, но если тебе, дураку, приспичит — отойди вон за тую березу и кури, покуда у тебя дым из ж… не пойдет!» Остроумный народ отставные военные.

Собирают нас в военкомате на приписку — кому в каких войсках служить через два года. Потом все это забудут и перемешают, но порядок должен быть. Сидим, скучаем, а капитан нам политинформацию читает: «Кто скажет, для чего нам нужна армия?» Приятель, от скуки одуревший, поднимается и говорит бодрым голосом: «Давить гидру мировой контрреволюции!» — «Правильно!» Капитан доволен, все ржут.

Изречения одного военрука двое моих друзей, Троцкий и Ханурик, даже в записные книжки заносили. Рассказывает он про ужасы вьетнамской войны и приводит пример: «А во Вьетнаме водятся и произрастают такие птицы, что ты сидишь, а она сзади подойдет, цап — и крови нет!» До сих пор не пойму — про что это он?

Цинизм переполнял огромное туловище Троцкого доверху. На народного комиссара Лейбу Бронштейна он был не похож, кличку получил из-за схожести фамилий. Одной из его любимых забав было сбивать голубей на лету плевком. Иногда получалось. Зимой он носил пальто с меховым воротником и массивную цепочку от часов через пузо.

Манеры — тоже купеческие. Заходит Троцкий в гастроном, достает из кармана четыре мятых рубля и небрежно грассирует через прилавок: «Барышня, нам бы поллитровочку!»

Продавщица недоверчиво смотрит на его школьные брюки: «Рано тебе еще водку пить!» — «А что вы волнуетесь? — удивляется 16-летний купец. — Я же деньги плачу».

Отец его занимал не низкий пост на крупном предприятии, кажется, по партийной линии. Сынок считал себя убежденным монархистом.

На письменном столе — трехцветный российский флажок. Один раз я пришел к нему в гости. На тетрадном листе нарисовали Ленина в жилетке и с галстуком «кис-кис», сверху написали по старой орфографии: «Поганый большевикъ» и расстреляли вождя мирового пролетариата из пневматической винтовки. Отец его дверь приоткрыл, зубом цыкнул: «Развлекаетесь? Ну-ну…»

Во время молодежных попоек у него на квартире заводили пластинку с речами Брежнева. Причем вращали ее пальцем в обратную сторону. Сначала — аплодисменты, а нагом до боли знакомый голос генсека серьезно так говорит: «Мамзынь! Пурегу-го…»

Разворачивают ребята праздничный выпуск «Правды», а там — призывы, штук семьдесят. Например: «Да здравствует нерушимое единство рабочего класса Советского Союза и республики Бангладеш!» Ну как за это не выпить? За каждый призыв — по стакану. До конца редко доходили — призывов больно много.

Висит Троцкий после одной такой правдинской передовицы на ванне, а на голову ему вода тоненькой струйкой льется — отмокает. В это время другой участник прибегает и начинает в эту же ванну блевать.

«Сильнее струю!» — шепчет Троцкий. Сосед по ванне удвоил усилия.

«Да не эту…» — бессильно шевелит пальцами хозяин квартиры.

На уроке истории училка спрашивает: «Чем отличился Черчилль во время подписания Версальского мирного договора?» Троцкий руку тянет: «По его инициативе вокруг Советской России был создан “санитарный кордон”, чтобы предотвратить проникновение в Европу большевистской заразы».

«Садись, пять!»

Еще он любил заниматься антисоветской деятельностью — писал протесты, читал их мне наедине, а потом собственноручно уничтожал. Политика — политикой, а жить тоже хочется.

Ханурик получил свою кличку более сложным путем — прогулял субботник. Преподаватель труда после этого в классе выступает: «Все честно трудились, и только такие ханурики, как Волков…» Так он Хануриком и остался. Ханурик с Лёником любили делать «фурру». Знаете, что такое «фурра»? Берется газета «Известия», сминается в пышный комок и засовывается в водосточную трубу в проходном дворе. Потом поджигается — тяга сильная, в трубе раздается вой и грохот. Местные жители высовываются из окон с недоумением и беспокойством на лицах. Вот и вся «фурра».

Предыдущие поколения удивляются: «Почему вы все — такие циники? Мы были другими…» Вы лучше посмотрите — в каком виде вы нам страну оставили, и перестанете задавать глупые вопросы.

На квартире у Кардинала чуть ли не каждый вечер собиралась одна богема да оппозиция. Иногда — подписи под протестами собирали, иногда — об индийской философии беседовали. А когда начиналось застолье, появлялся рыжебородый священник отец Лев. Он, разглаживав бороду, поправлял очки и басом произносил первый тост: «За освобождение Матери-родины нашей от кровь сосущих коммунистов!»

Один раз захожу — вся компания вдоль стен расселась, глаза закрыты и молчат. Что это с ними? Местный экстрасенс Тараканов мне шепчет:

— Мы медитируем! Это очень просто — поднимаешься над подсознанием и разглядываешь его сверху. Присоединяйся!

— Спасибо. Чего я в этом подсознании не видел?

Квартира у Кардинала — коммунальная. Идет но коридору соседка тетя Вера. Настоящая соседка: на плечах — халат, на голове — бигуди, в зубах — сигарета, в руках — кастрюлька. Сашка ее за рукав хватает и в комнату тащит:

— Тетя Вера, скажите, пожалуйста, кто мы такие?

Тетя Вера сигарету изо рта вынимает, обводит ею всех собравшихся и заявляет трескучим голосом:

— Вы все — контрики! И работаете на ЦРУ!

— Спасибо, тетя Вера, можете идти.

Когда гебисты у них обыск устроили, первым делом — на кухню, где помойные ведра стоят. «Какое из них, — спрашивают, — ваше?» Кардинал не сплоховал — на соседское показал. Гебист манжеты белые отдернул, газетку расстелил, мусор на нее высыпал и копается. Нашел бумажку, на которой только одна фраза написана: «Витамин В получили…» И сразу ее в протокол. Будет работа для дешифровщиков.

Сашка неплохо рисовал. Особенно — комиксы. Например, замечательную историю в картинках о том, как два английских шпиона украли из мавзолея набальзамированного Ленина, распилили на куски и продали на аукционе «Сотбис».

Второй комикс мы рисовали вдвоем. Плыло Политбюро ЦК КПСС через Море кризисов к сияющему Солнцу коммунизма, а диссиденты-пираты взяли их кораблик на абордаж, сварили всех и съели.

Это творение гебисты назвали в протоколе так:

«Восемь рисунков иносказательною содержания, на одном из которых имеется надпись “коммунизм”».

Свод законов Лионского королевства визитеров в сером заинтересовал: «Так, Закон о бунтах… повесить… четвертовать… Оч-чень интересно!»

Одновременно прошел обыск у нас на даче — кроме всякого барахла забрали пачку лионских денег последнего выпуска. «С этого начинается фальшивомонетничество!» — серьезно заметил лейтенант моей бабушке.

* * *

Вижу — Кардинал что-то придумал, ногти грызет.

— Ну, — говорю, — что скажешь?

— Дело, — говорит, — нужно делать!

— Правда?

— Нот, я серьезно, у меня идея есть — мы сделаем листовки! Я уже начал — текст подходящий имеется. Все это потрясающе просто: мы вырежем буквы на стиральных резинках и напечатаем листовки чернилами!

— Это слишком похоже на лионские деньги…

Он полез в камин, не топленный со времен Кронштадтского мятежа, и извлек из его недр несколько резинок с вырезанными на них гигантскими буквами.

— Да, таким шрифтом театральные афиши печатать не стыдно — за версту прочитать можно. Какой же величины будут эти листовки?

— Зря иронизируешь, текст будет короткий и радикальный, вот! — Кардинал положил на рояль листок с образцом текста.

Он был действительно недлинный: там предлагалось, не откладывая дела в долгий ящик, покончить со всякой коммунистической нечистью. Приступать — сразу же по прочтении листовки, которая начиналась словами: «Граждане! Решительный час настал!»

— А ты уверен, что он настал?

— Я тебе повторяю: настоящая листовка должна быть именно такой!

Мы проспорили несколько дней, прежде чем он согласился изменить текст на более умеренный и выбросить свое резиновое творчество.

За составление текста и техническое исполнение взялся я, распространять договорились вместе. Текст получился — в правозащитном духе, озаглавлен: «Свободу политзаключенным!» Вкратце говорилось о том, что в стране, которую «кремлевские лицемеры» называют самой демократической в мире, в лагерях и спецпсихбольницах томятся тысячи политзаключенных только за то, что осмелились открыто высказывать мысли, неугодные правительству.

«Свободу Осипову, Огурцову, Марченко, Буковскому, Твердохлебову, Гинзбургу, — говорилось в конце. — Свободу всем 2000 политзаключенных в СССР!» Что их было больше — мы не знали.

Достали банку типографской краски — набор «Юный гравер» тогда еще был в продаже. Текст я вырезал на линолеуме.

За стенкой, в большой комнате, взрослые снова спорили о политике. Говорят: «Нельзя в этой стране ничего изменить. Уезжать надо!» — «Нет, — отвечает другой, — нельзя уезжать, но и менять ничего не надо, а то еще хуже будет». — «Вот-вот, — включается третий, — давайте лучше помедитируем!»

В соседней маленькой комнате я резал клише, а Сашка стоял на стреме. Чуть кто запишет — клише газетой закрываем, сверху — бутылку вина и два стакана. Спивается молодежь в условиях развитого социализма.

В ноябре клише было готово. Вместо валика для нанесения краски мы использовали медную трубку. Раскатывали тонкий слой краски на куске оконного стекла, наложенный на клише лист бумаги просто проглаживали рукой с обратной стороны.

Вскоре Александр вполне овладел техникой печатания и начал производить листовки в огромных количествах. Многие из них почему-то получались с неровной черной каймой по краям. Клише стиралось, и буквы теряли четкость.

Все идет по плану, но однажды встречаю Кардинала в сильном душевном расстройстве:

— Ты слыхал? Буковского на Корвалана обменяли. Неактуально получается.

Он всю ночь сидел над кипой готовых листовок и шариковой ручкой вычеркивал оттуда фамилию «Буковский», о чем с гордостью сообщил мне в мой следующий приход.

— Ну, это на тебя похоже, ты мне лучше скажи, что это такое? — Я поднес к его глазам два скомканных черновых оттиска. — В углу нашел. Ты забыл, что квартира коммунальная, а всего три месяца назад здесь обыск был?

— Это я по рассеянности.

— Знаешь, во сколько лет нынче обходится рассеянность?!

Этот случай повторился еще несколько раз при разных обстоятельствах. Мы ухитрились нарушить чуть ли не все правила конспирации, какие существовали. Может быть, поэтому нас и не поймали.

Летом 1977-го меня не было в городе, когда Кардинал вместе со своей 14-летней сестрой расклеил наше творчество по проходным дворам и раскидал по почтовым ящикам. Если «сумасшедшая Кырла» не врет — одна листовка была приклеена к стене Большого дома.

«Всемогущий КГБ» нас не обнаружил. Но набор! «Юный гравер» исчез из продажи.

Есть такая напасть в России — тамбовские интеллигенты. Конечно, интеллигент может быть совсем и не из Тамбова, а из Урюпинска. Чувствует свое интеллектуальное превосходство над земляками, всю жизнь мечтает вырваться из болот а провинции, и весь смысл его жизни состоит в изобретении теории. Маленькой, но своей.

Смысл этой теории в том, как снасти человечество от всех современных напастей. Или — почему это человечество от этих напастей спасти невозможно и как можно вычислить, когда это вышеуказанное человечество окончательно погибнет. Более скромные ограничиваются масштабами страны — как ее снасти или почему ее спасать не нужно.

Когда теория готова, тамбовский интеллигент облекает ее в форму рукописи и везет в столицу, где представляет столичным интеллигентам. Те за голову хватаются: «Уже шестая тамбовская теория за неделю! Так нам никакого времени не останется на медитацию и бурный алкогольный протест с последующим непротивлением злу силою!» Зазнались, гонят провинциалов со двора. Не страшно, потому что истинная цель тамбовского интеллигента — переправить свою теорию на Запад, лучше — вместе с автором.

Тамошние советологи в восторге: «Инкредибл! Такая глушь, и вдруг — теория!» И давай докторские работы по тамбовским теориям писать, лекции читать, президентам советовать. «Как известно, согласно теории Блямского…» Но перед этим тамбовскому интеллигенту нужно с кем-то поскандалить, чтобы советологи заметили, что он за теорию страдает. Это не так уж сложно — среди советологов своих тамбовских интеллигентов хватает.

Главное в теории — оригинальность, а то не заметят. Один такой теоретик вот что надумал: «За семьдесят лет большевики так испортили Россию, что ее дальнейшее пребывание на нынешней территории — неуместно, а посему страну нужно перенести на другой континент!»

Другой привез к нам в Питер свою теорию в трех томах. В первом он в литературной форме доказывал, что русских вообще не существует, отчего и происходят все наши российские беды. Все мы — случайное смешение разных народов, испокон веку промышлявших грабежом. Вот откуда, к примеру, в русских сказках — Баба Яга в избушке на курьих ножках? Это — воспоминание о финских племенах, с которыми наши предки воевали и в полон продавали. Сидит старушка-финка в своем домике на сваях, кашу варит. А коварный Иван-царевич все норовит к ней в избушку влезть, пограбить и продать бабушку в турецкий гарем.

Второй том — фантазия о том, сколь ужасен русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», — устроили в провинциальном городке революцию, а вместо свободы получили кровавый террор и хаос.

«Вообще-то, — говорит теоретик, — от России скоро ничего не останется, вымрут все. А вместо русских заведутся на территории СССР огромные крысы. Метр душной и смышленые — куца русским до них!»

Третий том этим крысам и был посвящен. Попросил интеллигент свою теорию на Запад переправить, матушка согласилась. А теория — но дороге потерялась. Расстроился интеллигент. А я — нет.

Спросишь у такого теоретика: «Как жизнь в Тамбове? Чем там люди живут, чего желают?» А он в ответ фыркнет: «Не живу я в этом Мухосранске, только нахожусь. Я общаюсь исключительно с избранным кругом людей и работаю над своей теорией».

Лег пять назад наткнулся я в крупной английской газете на еще одну теорию такого тамбовского интеллигента — из Оксфорда. Знаете, что он там пишет? Русским всегда была свойственна тяга к секретности. А происходит это оттого, что секретность — старая практика Православной церкви. Посмотрите — во время богослужения православный священник большую часть службы проводит за закрытыми Царскими вратами, появится ненадолго, скажет, что надо, — и снова назад. От этого все и пошло — русские правители скрывают за секретностью свою некомпетентность.

Другая теория еще лучше: русские всегда будут нацией рабов, потому что в младенчестве их туго пеленают. Вот они и привыкают к скованному состоянию и проносят эту привычку через всю свою нелегкую жизнь!

Читает такую теорию в глянцевой обложке номенклатурщик на своей даче. Тяпнет рюмочку «Смирновской», икоркой отечественной закусит, секретаршу-комсомолку ущипнет и головой закивает: «Верно этот пишет — нация рабов! И без нас ей никак нельзя — разбалуется, анархию разведет, войны разные гражданские… Одна уже была — и хватит!»

Вообще-то тамбовский интеллигент может жить в Москве, Питере или Нью-Йорке. А просто интеллигент — в Тамбове. Если он просто своим делом занят и меняет мир вокруг себя по мере возможности. Но о них меньше слышно — они теории не изобретают, все больше практикой занимаются.

* * *

Дедушка в поле гранату нашел,

Поднял ее — к сельсовету пошел.

Взял да и бросил гранату в окно!

Дедушка старый — ему все равно…

Евгеньич рассказывает:

— В спецпсихбольницах не только сумасшедшие и диссиденты сидят. Туда вообще часто сажают людей за неординарные поступки. Например, во время очередной отсидки встречаю я мужичка. Вроде — нормальный, на диссидента тоже не похож. «За что?» — спрашиваю.

«Да, — говорит, — побили меня в милиции, я и осерчал. Взял ночью канистру с бензином и подпалил отделение! Получилось — удрал. Мне понравилось, я решил продолжать. Девять штук спалил, пока поймали!»

Отправлять старика под суд — значит признать, что парод чем-то недоволен, получается — «акт терроризма», скандал. Его — в психушку.

Вышел я из спецпсихбольницы, занялся диссидентским движением. Через некоторое время забирают меня снова. В психбольнице встречаю старою знакомого: «Неужели до сих пор сидишь?» — «Нет, — говорит, — выпускали. Но уж больно мне это дело с отделениями понравилось. Двадцать семь сжег, снова взяли».

Другой старик шутку почище устроил. Приходит он к председателю колхоза и просит материала — крышу починить, прохудилась. Тот отмахивается: «Много вас таких! Некогда…» Старик просил, просил, потом надоело ему. А в тех местах, где во время войны фронт проходил, на руках у населения немало оружия осталось — по огородам закопано. Старик выкатил из сарая пушку-сорокапятку, навел, поплевал на пальцы и первым же снарядом снес с сельсовета крышу. Не серди народ, председатель!

Еще один случай рассказал мне свидетель — человек из той деревни, где все и произошло, в начале шестидесятых.

Хрущев тогда кукурузой увлекся, ему все равно, что она в русской средней полосе не вызревает — сейте, и все туг! Кукуруза в полях гниет, под рожь и пшеницу посевных площадей не хватает, а зерно государству все равно сдавать надо. Забирали все вплоть до семенного.

Одному колхознику все это здорово надоело. Откопал он на огороде винтовку, пришел к председателю колхоза и спросил: «Какой калибр?» Тот отвечает, хотя и побледнел: «Семь шестьдесят два!» — «Правильно. Так вот, если снова все зерно сдашь, а мужикам не оставишь, первая нуля — твоя. Я пока в лесу буду, если наказ не выполнишь — навещу».

И ушел в лес. Делать там особенно нечего, мужик в соседний колхоз пошел, тот же номер повторил с тамошним председателем. Короче — обошел все колхозы района.

Через некоторое время в области всполошились — район поставок не сдаст. Председатели боятся, что если раздадут зерно колхозникам — попадут под суд, а сдадут государству — придет мужик с винтовкой.

Прислали спецгруппу КГБ, чтобы поймать партизана. Но лес — большой, а мужик — один. Долго ловили, пока дознались, к какой бабе в какой деревне он под вечер иногда наведывается. Там и схватили. Что дальше с ним было — история умалчивает.

Сам Евгеньич провел в спецпсихбольницах почти девять лет. Из них год — в одиночке. Занимался диссидентским движением, создавал независимый профсоюз. Пытался отстроить независимую печатную базу — изобретал множительную технику. Однажды создал портативное печатное устройство с валиком из презерватива. КГБ на обыске забрал. Ему говорят: «Делай снова!» Он отказывается: «Эту систему копировать уже неинтересно. Нужно новую придумать!»

Евгеньич никогда ничего до конца не доделывал.

Еще он любил учить всех соблюдению конспирации: как прятать литературу, как уходить от слежки, как вести себя на допросах. Но сам он эту конспирацию нарушал при каждом удобном случае.

Евгеньича, Альку, Левку и еще одного их товарища в КГБ называли «Ленинградская банда» и очень опасались.

Почему? Они были непредсказуемы.

Диссиденты — люди честные и смелые. Напишет такой человек протест, потом еще один и попадет в лагерь. Другой напишет протест в его защиту и тоже попадет в лагерь. Потом первый выйдет из лагеря и будет писать протест в защиту второго. Здесь КГБ все попятно.

С «Ленинградской бандой» неприятностей гораздо больше.

Во время одного из многочисленных арестов в кармане у Евгеньича обнаружили горсть шариков от подшипников.

— Зачем это вам? — удивился милиционер.

— Знаете, — говорит Евгеньич, — я увлекаюсь йогой. Эти шарики очень помогают для концентрации внимания. Берешь его и смотришь, смотришь…

— Как же, как же, — хмыкнул гебист, стоявший за спиной, — вы поищите получше — у него должна быть рогатка!

Евгеньич считал, что рогатка — самое страшное оружие, не подпадающее ни под одну статью Уголовного кодекса. Стальной шарик, выпущенный из рогатки умелой рукой, пробивает фанерную дверь.

Однажды ночью выруливает «Ленинградская банда» на машине на Лубянскую площадь и открывает из рогаток беглый огонь по окнам здания КГБ. Говорят, окна там бронированные, вреда большого быть не может, но ощущение — приятное.

Решил Евгеньич с компанией денег подзаработать и подрядился в подмосковном колхозе строить не то сарай, не то барак. В Москве за диссидентами слежку организовать — два пальца замочить. А как в деревне, где все друг друга знают? Скоро дознались друзья, что через два дома от них поселился еще один москвич, никому в деревне не знакомый. С людьми общается неохотно, чем занимается — тоже непонятно.

Тогда Евгеньич с Левкой отправились в лес и срубили там дерево с развилкой. Притащили во двор своего дома и вкопали в землю. Раздобыли резиновый шланг, укрепили, и получилась у них самая большая в мире рогатка. Когда стемнело, направили они рогатку на дом подозреваемого, вложили кирпич, натянули вдвоем и выпалили.

Смертоносный снаряд пролетел сто метров и с грохотом пробил крышу дома гебиста. Потерпевший выскочил из дома в расстроенных чувствах и начал искать виновников повреждения крыши в ближайшей канаве — кто мог представить себе, что кирпич пролетел столь длинную дистанцию?

Через полчаса незнакомец успокоился и снова отправился спать. Евгеньич с Левкой нашли второй кирпич и повторили эксперимент. Бедного гебиста чуть не довели до нервного припадка.

«Ленинградская банда» играла с серыми не по правилам.

* * *

Лето кончалось. Ловить черных карасей на торфяных прудах надоело. Прочел все книги в доме и уже собирался отправиться в Питер, как вдруг обнаружил за шкафом старую книжку без обложки — «История Мексики».

Читать все равно больше нечего. Через двадцать страниц я понял, что окончательно запутался. Какой президент какого сверг? Для подсчета государственных переворотов потребуется калькулятор. Воюет один «освободитель» против другого, видит — деньги кончаются. Тогда он продает кусок страны Соединенным Штатам и на вырученную сумму воюет дальше.

Меня заинтриговал такой эпизод. Группа заговорщиков решает избавиться от мексиканского правительства, чтобы самой стать таковым. Снайпер-злоумышленник убивает одного из министров. Весь кабинет собирается на похороны, не ведая, что соседние со свежей могилой склепы плотно набиты динамитом. В результате небольшого кладбищенского фейерверка у Мексики — новое правительство!