Глава 25. Сандепу. Последняя попытка изменить ход войны

Глава 25. Сандепу. Последняя попытка изменить ход войны

Получив известие о падении Порт-Артура, командующий 2-й армией ген. О.-К. Гриппенберг предложил перейти в наступление до подхода армии Ноги под Мукден. Куропаткин с трудом согласился, но отказался выделить для операции резервы. Личный состав трех русских армий вырос количественно с 210 000 человек в ноябре 1904 года до 300 000 в январе 1905 года. Увеличились и качественные показатели — в армиях находилось 5 600 офицеров, приблизительно по 15 на батальон, на вооружении состояло 1186 полевых и 60 осадных орудий, 90 мортир (из них 30 осадных), 44 пулемета{1834}. В отличие от других позиций, создававшихся за 2–3 месяца до подхода неприятеля, здесь укрепления создавались в близости японцев, к тому же зимой. Это была крайне тяжелая работа. Отдельно стоявшие деревни и дворы превращались в опорные пункты, глинобитные и каменные здания — фанзы и ханшинные заводы — в центры обороны{1835}.

Естественно, что и японцы не сидели, сложа руки и также готовили свои позиции к будущему сражению. Гриппенберг был против лобовой атаки укрепленного японцами фронта. С его точки зрения, значение имела только японская армия, а не деревня Сандепу, через которую он и предлагал начать глубокий фланговый обход противника силами до 7 корпусов. Куропаткин отказывался выделять для операции резервы, а А. В. Каульбарс не хотел поддерживать соседнюю 2-ю армию за счет своей — 3-й. Больше всего, по свидетельству самого Гриппенберга, он боялся, что вместо смелой операции получится бой за первую линию японских окопов, который завершится их отступлением на вторую линию{1836}.

Возражения командующего 2-й армией энергично пресекались. Куропаткин по свидетельству начальника штаба Гриппенберга ген-л. Н. В. Рузского, «…никаких советов ни у кого не спрашивал, а почти все время говорил сам. Цель его поведения была ясна: заставить ген. Гриппенберга под влиянием лившихся из уст генерала Куропаткина лекций и при поддержке остальных присутствовавших, согласиться на наступление согласно плана, предложенного Куропаткиным»{1837}. Это подтверждается дневником Н. П. Линевича, который 31 декабря 1904 г.(12 января 1905 г.) так описал совещание у Куропаткина, в котором участвовали все командующие армиями с начальниками штабов, и начальник штаба Главнокомандующего: «Гриппенберг начал было свою речь с того, что в лоб ныне атаковать нельзя, потому что японцы отобьют атаку, что у японцев, кроме окопов, портов и опорных пунктов, везде проволочные заграждения в несколько рядов, волчьи ямы, фугасы и проч., и что следовало бы сделать дальний обход. Но Куропаткин не дал ему договорить, объявив, что необходимо начать атаку с фланга, и указал на Сандепу. Каульбарс то же самое начал было говорить о невозможности атаки с фланга в лоб; у меня же (т. е. у командующего 1-й армией. — А.О.) и не спрашивали [мнения]»{1838}. Совещания следовали одно за другим.

Присутствуя в качестве исполняющего должность начальника штаба на подобных совещаниях ген.-м. М. В. Алексеев убедился, что веры в успех у руководителей будущей операции нет. 5(18) января 1905 г. он пишет: «Идеи, положенные в основу предстоящих действий, лично мне не симпатичны и от них нельзя ожидать широкого успеха. Размениваемся на мелкую монету, задаемся целями крошечными, мизерными, будем гордиться взятием деревни»{1839}. В тот же день Линевич, посетивший Гриппенберга и Каульбарса, отметил в своем дневнике: «Оба вздыхали о предстоящем тяжелом переходе в наступление; особенно этого побаивается Гриппенберг, не надеясь на удачу»{1840}. Слухи о том, что скоро начнется наступление, быстро распространились по армии. В отличие от генералитета солдаты и офицеры с надежой смотрели в будущее — все заметно оживились{1841}.

Штабы накануне наступления никак не могли начать организованную работу. Сделать это было непросто даже в масштабе одной армии. Куропаткин, не доверяя Гриппенбергу, начал обращаться через голову командующего армией, обращаться к начальнику его штаба. «Рузский, — вспоминал сотрудник штаба 2-й армии полк. Ф. П. Рерберг, — сразу ему поддался, потерял всякое гражданское мужество и импульс, и начал работу (а с ним и его штаб) — на двух «богов»: на Куропаткина и Гриппенберга. Он оказался между двух огней, был в ужасном состоянии, но не решился выйти из этого положения»{1842}. Положение было действительно сложным, так как в армии создавалась система двоевластия, и взаимоисключающие приказы следовали один за другим.

А Главнокомандующий в это время находил время на смотры прибывших частей. 5(18) января в Мукден прибыл 98-й Юрьевский пехотный полк. В составе XVI Армейского корпуса он был выделен Куропаткиным в резерв. 9(22) января генерал лично на белом коне явился на полковой смотр. «Поздоровавшись с полком, — вспоминал один из офицеров, — он его объехал, говоря, что армия рада прибытию дорогих гостей, что иначе, как побив японцев нечего и думать о возвращении домой и что отступления больше не будет. Затем, собрав всех офицеров, генерал Куропаткин объяснял им, как следует вести наступление, обращал внимание на важное значение самоокапывания и закончил заявлением, что отступления не будет и что мы скоро побьем японцев»{1843}. В эти дни готовились к наступлению, но нерешительно и неудачно. Слабым звеном прежде всего было управление. Штаб I Сводно-Стрелкового корпуса, который должен был принимать участие в операции, был сформирован за четыре дня до начала наступления и только приступал к нормальной работе{1844}.

10(23) января 1905 года в Мукден прибыл начальник штаба 3-й армии ген.-л. Ф. В. Мартсон. С ним приехало 19 офицеров, а вскоре еще 3, но основные потребности полевого управления армии в кадрах были удовлетворены только к 1(13) февраля. Генерал-квартирмейстерская часть получила с 8(21) января четырех подполковников{1845}. Однако штаб не смог сразу начать работу в нормальном режиме{1846}. Отношения между Мартсоном и Алексеевым были далеки от идеала, но генералы не демонстрировали их. Во-всяком случае, с приездом начальника штаба генерал-квартирмейстер смог сосредоточиться исключительно на своей, то есть на оперативной, работе. Однако для того, чтобы эта работа смогла стать эффективной, нужно было время — Алексеев срочно отправил прибывших для знакомства с войсками и местностью. Его очень беспокоила сложившаяся ситуация: «Неладно лишь то, что вся эта публика съехалась накануне важных дней, в ход которых они должны будут вступить с малым знакомством»{1847}.

Наступление армии началось всего через два дня после того, как были написаны эти слова. «Ни одно из всех предшествовавших сражений в эту войну, — отмечал Теттау, — не показало с такой ужасающей ясностью полнейшую несостоятельность русского командования, как сражение под Сандепу. Огромная армия в 100 000 человек оказывается бессильной побороть сопротивление нескольких эскадронов и пять дней стоит прикованной к какой-то несчастной деревне только потому, что в командовании этой массой не было достаточной решительности, чтобы поставить себе надлежащую цель и направить все силы для достижения этой цели»{1848}. Можно сказать, что Теттау был не совсем прав — русское командование в самый важный, начальный период наступления или отсутствовало, или действовало как в тумане, слабо представляя себе даже район действий. «Управление войсками и техника штабной службы на всей иерархической лестнице штабов, — считал полк. Новицкий, — были поставлены неудовлетворительно: все начальники хотели командовать войсками, а не управлять ими, потому что, непривыкшие к управлению и в мирное время, совершенно не умели пользоваться услугами штабов»{1849}.

Более того, работу штабов старались заменить личным руководством. Постоянное вмешательство Куропаткина в распоряжения командующего 2-й армией буквально парализовало управление ею. Как отмечал один из сотрудников Гриппенберга: «Штаб Главнокомандующего связывал нашу деятельность по рукам и ногам»{1850}. О взаимодействии войск в этой ситуации говорить и не приходилось. «Хуже то, — писал 14(27) января Алексеев, — что нет той стройности, строгой последовательности во всех распоряжениях, без чего воевать более чем трудно. 12 января меня посылали верст за 20 к Гриппенбергу, который высказал, что до взятия сел. Сандепу атак на деревни, прилегающие к позиции нашей армии не будет»{1851}.

12(25) января 1905 г. началось наступление, на позициях стоял сильный туман, потом резко похолодало, шел снег с сильным ветром — наблюдение было затруднено. I Сибирский корпус генерала Штакельберга начал наступление. Под Ляояном корпус понес большие потери, но благодаря своему энергичному командиру он стал одним из самых надежных в армии. Штакельберг был «слабого здоровья, но железной воли и энергии»{1852}. Наступление корпуса развивалось успешно, но медленно. Из 120 батальонов, 92 эскадронов и 436 орудий Гриппенберга в бой было введено 40 батальонов, 14 сотен, 140 орудий, то есть около 30 %, на следующий день количество задействованных сил возросло до 64 батальонов, 4 сотен, 220 орудий, то есть до 50 %. Остальные войска практически полностью бездействовали{1853}. «Сказать, что 12 января вторая армия перешла в наступление, — не без оснований отмечал полк. Рерберг, — будет ошибка: 12 января развернулся и перешел в наступление только I Восточно-Сибирский стрелковый корпус барона Штакельберга»{1854}. Впрочем, и этих сил было достаточно для значительного перевеса над японцами, но они вводились в бой частями, без должной координации.

Утром 13(26) января на станцию Суятун, где находился штабной поезд 3-й армии, для осмотра госпиталя и ближайших двух полков резерва прибыл Куропаткин. Алексеев так описал дальнейший ход событий: «По-видимому он ничего не знал, ожидая лишь действий у Сандепу. Около 12 час. дня по телефону от начальства всей артиллерии начинают получаться сообщения, что возле нас начинает атаку X-й корпус и просит поддержать его огнем нашей артиллерии. Насколько это сообщение было и важно, и неожиданно, видно уже из того, что, по условию, одновременно с X-м корпусом, должен был атаковать и наш правый фланг, что для производства удара нужно многое было раньше сделать, а главное — сильно обстрелять и при том в течение продолжительного времени артиллерийским огнем те пункты, против которых имеют вести войска»{1855}.

Между тем, артиллерийскую подготовку атаки на Сандепу и Бейтайзы трудно назвать удачной. В течение 2,5 суток ее готовил полковник А. А. Маниковский — уже в это время один из лучших русских артиллеристов. Орудия были пристреляны по фронту наступления длиной всего в 1,5 версты. Но как только начался обстрел, кроме готовившего ее офицера и командиров артиллерийских бригад, появилось еще два командира — начальник артиллерии VIII Армейского корпуса, присутствие которого еще более или менее объяснимо, и ген. Н. И. Иванов, присланный Куропаткиным. От Главнокомандующего и командующего армией посыпались взаимоисключающие указания, результатом которых, естественно, была дезорганизация огня и срыв всей проведенной Маниковским работы{1856}. Против деревень было задействовано 72 орудия, из них 48 — скорострельных трехдюймовых, практически бесполезных против полевых укреплений, 8 поршневых, 12 мортир и 4 осадных орудия. По Бейтайзы было выпущено 450 трехдюймовых шрапнелей, 62 поршневые гранаты, 84 мортирные бомбы и 12 шрапнелей. По Сандепу и Бейтайзы — 1448 трехдюймовых шрапнелей, 207 осадных и 106 мортирных бомб. Это объясняется тем, что 50 орудий действовало против обоих деревень, 22 — только против Бейтайзы{1857}.

Погодные условия также не благоприятствовали успеху действий русской артиллерии. День был туманный, но затем поднялся сильный ветер{1858}. «Пыль… такая, — сообщал в задержанной военной цензурой телеграмме корреспондент «Русского слова», — что парализует артиллерийскую стрельбу совершенно. Вследствие круто навесной стрельбы под Сандепу очень портятся компрессоры у мортир, чем задерживается взятие этого пункта»{1859}. Мортиры, сделавшие только 190 выстрелов, быстро вышли из строя, основная тяжесть борьбы с укреплениями легла, таким образом, на 8 поршневых и 4 осадных орудия. При этом рекогносцировка Сандепу не была произведена, и деревня изображалась схематически в виде улицы, вытянутой в длину на 1,5 версты. Обстрел велся по площади две версты на одну — большой, и даже достаточной плотности огня не было{1860}.

Операция с участием двух армий вырождалась в штабе 3-й армии в изолированное наступление 14-й дивизии. Все это происходило на глазах у Алексеева: «Бросились к Главнокомандующему. Тот сначала совершенно спокойно и благодушно ответил, что он посылает приказание Гриппенбергу ничего не предпринимать, кроме атаки на Сандепу. Но уже через 5 минут картина изменилась. С минуты на минуту можно было ожидать атаки X корпуса, изолированной, не поддержанной. Полетели телеграммы, телефонограммы и притом помимо прямого начальства. Куропаткин развенчал сразу свое звание Главнокомандующего и стал всем — если бы можно — до ротного командира включительно. Атаку успели приостановить»{1861}. Главнокомандующий постоянно и систематично вмешивался во все распоряжения командующего армией{1862}. X-й Армейский корпус и 15-ю дивизию Куропаткин запретил трогать кому бы то ни было, а взять Сандепу силами одной дивизии, по мнению Гриппенберга, было нельзя{1863}.

Однако наступление началось — о том, какой была работа штабов, свидетельствует тот факт, что с окончательной диспозицией по 2-й армии Куропаткин познакомился в штабе 3-й армии, уже после того, как он отменил решительно все ее действия через голову командира армии. «Когда она была получена, почему сразу не попала в руки по адресу — не знаю». — Отмечал потрясенный этой картиной Алексеев{1864}. В результате наступление 14-й дивизии началось, не поддерживаемое и не руководимое никем. Вдобавок в результате тяжелого боя с 10.00 до 18.00. она, как выяснялась, взяла не Сандепу, а соседнюю деревню. Дело в том, что подробной карты Северной Манчжурии не было{1865}. Повторялась картина начала осады Никополя в 1877 г., где, кстати, начальником штаба 8-й кавалерийской дивизии был полковник А. В. Каульбарс. И тогда обеспечение артиллерией было налажено из рук вон плохо, а плана крепости не было{1866}.

Первые рекогносцировки пограничных с Россией территорией были проведены в 1894–1896 гг{1867}. Топографические съемки трех провинций северо-восточного Китая начались в 1901 году. С 1899 года начались съемки территорий Ляодунского полуострова, продолжались работы по созданию карт Приморской и Амурской области. Таким образом, картографически осваивалась собственно русская территория на севере и побережье Манчжурии на юге. От них шло движение внутрь страны, прежде всего по путям сообщения. Так, например, в том же 1899 году началась съемка реки Сунгари и прилегающей к ней трехверстной полосы от Харбинской пристани на север. В результате была подготовлена подробная топографическая карта Южной Манчжурии, обширной территории к югу от Ляояна, от Ляодунского полуострова до устья реки Ялу. Японцы даже переиздали ее, переведя на свой язык. Но для территорий к северу от Ляояна в русской армии не было ничего, кроме схематических маршрутных карт с огромными белыми пустырями между нанесенными линями дорог. Средства на окончательную картографическую съемку Манчжурии были выделены только в 1907 г{1868}.

Насколько сложна была ситуация можно судить по тому, что в штабе 2-й армии немедленно по прибытию на фронт началась работа по картографической съемке собственного тыла. За две недели до начала наступления было распечатано 2500 карт, которые собирались разослать в части армии. Для координации действий со штабом Главнокомандующего несколько экземпляров было отправлено и к Куропаткину, который к удивлению Гриппенберга приказал изъять и сжечь новые карты. Приказ не был выполнен, так как иначе войска остались бы вообще без карт{1869}. Результатом штабной неразберихи становились ошибки вроде той, которая произошла под Сандепу.

Тем не менее поначалу было объявлено о том, что цель наступления была достигнута. Немедленно была составлена телеграмма, извещающая об успехе императора{1870}. «Поразительно быстро по всей армии разнеслась весть о захвате Сандепу. — Вспоминал Теттау. — Но вслед за радостной вестью вскоре наступило горькое разочарование»{1871}. На самом деле была взята небольшая деервня Бейтадзы, расположенная рядом с целью наступления, за замерзшим прудом{1872}. Настоящее Сандепу находилось к юго-востоку от занятой деревни. Еще одним неприятным сюрпризом было японское укрепление — ханшинный завод, окруженный по местной традиции валом и прочной глинобитной стеной с бойницами. Японцы добавили к этому окопы, засеку и проволочную сеть. В результате и возникло то, что называли «редутом», который был абсолютно не разрушенным, и благодаря которому Сандепу вклинилось между позициями 2-й и 3-й русских армий{1873}.

Потеряв 24 офицера и 160 солдат, русские войска выяснили, что наступление было бессмысленным{1874}. «В северо-восточном районе этой обширной деревни, — сообщала армейская газета, — оказался сильный редюит с тройным рядом искусственных препятствий, почти не потерпевший повреждений от нашего артиллерийского огня и вооруженный полевыми орудиями и пулеметами. Убедясь в невозможности овладеть редюитом без предварительной подготовки, войска наши были выведены из Сандепу, к тому же совершенно охваченному сильным пожаром, где оставаться было невозможно»{1875}. Первоначально оборону здесь держала спешенная бригада японской кавалерии, потом на помощь к ней подошла бригада пехоты. «Прочного успеха таким частичным наступлением, — отмечал германский наблюдатель при штабе японского главнокомандующего, — русские обеспечить себе не могли»{1876}. Время было потеряно. Маршал Ойяма начал перебрасывать сюда свежие силы — сражение вылилось, как и опасался Гриппенберг, во фронтальное столкновение на укрепленных японцами позициях.

15(28) января Куропаткин, который не верил в успех операции, получив информацию об активизации японцев на фронте центральной 3-й армии, отдал приказ об отступлении. В войсках этот приказ вызвал возмущение. Информация не подтвердилась, но ее и не торопились проверять{1877}. Главнокомандующий уже признал наступление неудавшимся. Алексеев сделал из этого верные выводы: «Но уже и теперь можно сказать, что нам недостает очень многого, кроме ранее высказанного: необходимости давать всякому действовать в пределах его обязанностей, но под ответственность. Мало у нас умения, знания; много в мирное время тратится труда на показную сторону. Конечно, мы одолеем. Но цель эта, как и в 1877 г., будет достигнута усилиями крайними, сбором массы войск. Будут больше, чем тогда, жертвы: иное оружие, иной неприятель»{1878}. Через десять лет он, оказавшись в положении куда более ответственном, чем Куропаткин, пойдет тем же самым путем мелочной регламентации действий подчиненных.

Никогда не боявшийся отвественности, командующий 2-й армией упрямо не желал идти на поводу у Куропаткина{1879}. Однако, связанный по рукам и ногам опекой Главнокомандующего, он ничего не мог сделать. В продолжении операции, по мнению Алексеева, Гриппенберг был единственным человеком, который по прежнему проявлял решимость и настойчивость, однако это ничего не изменило. На позициях установилась тишина. Действовала она тем более гнетуще, что из России в армию начали проникать, поначалу весьма смутные, слухи о событиях в Петербурге. «Мне кажется она тишиною могилы, — пишет Алексеев 16(29) января, — в которую зарывается русский успех, русские победы. Дай же, дай нам Россия, человека веры в себя, в силы твоих сынов, человека твердой воли и таланта! Но не пришлет Россия такого человека!! С тяжелым гнетущим чувством прочел в «Маньчжурском вестнике» о творящемся в Петербурге. Здесь льется кровь в борьбе с врагом; непонятна для теперешнего поколения цель войны, но ее поймут и оценят потомки. А там льется кровь как очистительная жертва за наши грехи; льется при этом исключительно русская кровь к радости наших врагов и сомнительных друзей»{1880}.

Информация в «Вестнике Маньчжурских армий» о том, что творилось в России, была достаточно безрадостной. 11(24) января газета сообщила о несчастном случае в Петербурге, в день Богоявления, 6(19) января, когда рядом с императором взорвался боевой снаряд. В том же номере сообщалось, что в столице империи не выходят даже газеты, а всего в городе закрылось 174 предприятия и типографии, в забастовке участвуют 92 859 человек. Первой реакцией Главнокомандующего было ограничение доступа в район расположения войск «лицам, не принадлежащим к Армиям или к составу служащих Китайско-Восточной дороги…». Для этих лиц по приказу Куропаткина вводился особый пропускной режим{1881}. Уже 13(26) января в армейской газете был опубликован подробный отчет о событиях 9(22) января 1905 года в Петербурге. Количество жертв — 76 убитых и 223 раненых — свидетельствовало о масштабе волнений. Виновником их безусловно назывались революционеры и гапоновская организация, которая выдвинула требования, неприемлемые для русской промышленности, а с утра 8(21) января перешла к «пропаганде явно революционной»{1882}. Со своей стороны, и японцы старались информировать русскую армию о том, что происходит в России и о том, что как пал Порт-Артур{1883}.

После окончания боев под Сандепу Гриппенберг, считавший, что Куропаткин своими распоряжениями не дал ему возможность одержать победу, заболел, или, во всяком, случае, подал рапорт о своей болезни. В своем донесении императору он просил об отставке с занимаемого поста, мотивируя просьбу полной невозможностью управлять армией в условиях, в которых он был лишен инициативы{1884}. Это была чистая правда — Куропаткин вмешивался в управление войсками не только во время, но и перед этим неудачным наступлением, не останавливаясь даже перед указаниями младшим командирам. Командующего армией, естественно, об этом не информировали. Во время боя Куропаткин твердил о своем «стратегическом резерве», считая наличие нетронутых сил главным своим достижением{1885}. Главнокомандующий сначала попытался уговорить Гриппенберга остаться, тот, будучи уверенным, что все останется по прежнему, отказался{1886}.

Тогда Куропаткин решил поддержать версию отъезда по причине болезни. В разговоре с Каульбарсом он заявил, что не думал раньше, что человек в 67 лет может так разрушиться. Алексеев прекрасно понимал причины решения командующего 2-й армией, но отношение к этому поступку у него, и, как мне представляется, не у него только, было не столь однозначным, как это принято считать в исторической традиции: «Я не могу согласиться с этим решением Гриппенберга вполне — оставить армию в критические минуты, но я не могу не преклоняться перед его шведскою настойчивостью, не остановившеюся перед уходом, не пожелавшего стать игрушкой в чужих руках. У нашего (имеется в виду Каульбарс. А. О.) этого не будет и он будет плясать под дудку, в которую ему будут дудеть»{1887}.

20 января(2 февраля) Гриппенберг покинул войска, отказавшись от встречи с Куропаткиным. Это произвело сильнейшее впечатление на армию — разногласия среди высшего генералитета стали очевидны даже рядовому. «Все это, — вспоминал один из офицеров, — вызывало полное недоумение; разного рода предположениям и суждениям не было конца»{1888}. Французский журналист отметил: «Весть о неудаче под Сандепу навела на всю армию уныние, которое скоро изменилось в злобу»{1889}. Уезжая, Гриппенберг надеялся на скорое возвращение, никаких распоряжений относительно своего штаба он не сделал. 18(31) января временно исполняющим должность командующего 2-й армией был назначен старший из корпусных командиров — командир VIII Армейского корпуса ген. — лейт. Мылов{1890}.

Это породило массу проблем. Генерал Я. Гамильтон очень верно отмечал, что японская система организации обеспечивает им успех в действиях против посредственности «В Западной Европе, как и у русских, — отмечал он в своем дневнике, — положение начальника важнее дарований, и если начальник не завоевал себе уважения и поклонения войск, то они не будут и не могут проявлять всей своей силы. С другой стороны, если бы русский Скобелев мог теперь появиться на театре войны, блестящий, быстрый, смелый, обожаемый своими войсками, и обладающий военным инстинктом, — тогда, я думаю, японцы убедились бы, что в Европе есть элемент, с которым им еще не приходилось считаться»{1891}.

С уходом Гриппенберга решался именно такой вопрос. В штабе Куропаткина Алексеев узнал, что Главнокомандующий предложил императору несколько кандидатур на выбор: В. А. Сухомлинова, Н. Н. Сухотина, М. И. Батьянова, Н. И. Гродекова и А. А. Бильдерлинга. В перспективу назначения Сухомлинова Алексеев не очень верил, так как думал, что выбор Куропаткина будет сделан в пользу такого же как и он, нерешительного деятеля. Но все же реакция на эту новость была характерной: «Хорошо, если первый, сносно при назначении второго: Батьянов будет будировать и строить шута, никуда не годное назначение Гродекова»{1892}. Популярность Сухомлинова была неслучайной. На Курских маневрах 1902 года, в которых так хорошо проявил себя в качестве Главнокомандующего Куропаткин, в качестве его начальника штаба действовал именно генерал Сухомлинов. Неудивительно, что перед отправлением в Манчжурию Куропаткин рекомендовал его на пост Начальника Главного Штаба{1893}.

Пост командующего 2-й армией был в конце концов предложен А. В. Каульбарсу. 30 января(12 февраля) он принял армию и сразу же начал повышать свой авторитет привычными методами во время долгих утренних и вечерних чаепитий. «Зная генер. Каульбарса с 1892 г., когда я был бригадным командиром во вверенной ему 15 кав. дивизии, — вспоминал генерал по поручениям при штабе армии П. Н. Баженов, — я всегда замечал в нем склонность к хвастовству; но я никак не предполагал, что эта черта могла бы развиться до такой степени, до какой она достигла в то время, когда он сделался командующим армией. За каждым обедом и завтраком он неизбежно рассказывал нам о подвигах не чьего-либо, а непременно своего молодечества и нередко, в этом отношении, просто зарапортовался, воображая, что слушатели принимают его рассказы за чистую монету и вполне ему верят»{1894}.

На своих новых подчиненных он все же пытался воздействовать ободряюще: «Насколько Гриппенберг не обладал даром слова, настолько Каульбарс любил говорить… Он был человек немолодой, но легкий, порывистый и честный как корнет. Единственным его недостатком, как высокого начальника, — был излишний оптимизм, с которым он относился к обстановке, безусловно веруя в будущую победу»{1895}. Впрочем, это поведение вызывало такую уверенность не у всех. На Теттау новый командующий произвел очень хорошее впечатление, наверное, генерал не рассказывал немецкому офицеру о своих приключениях, и тот отметил: «…мне показалось, что он не питает доверия к дальнейшему ходу войны, что он эту армию (т. е. 2-ю. — А.О.) не считает способной дать иной оборот военному счастью»{1896}. Очевидно, эта неуверенность была причиной решения Каульбарса взять с собой часть штабных работников, прежде всего офицеров из Одесского Военного округа. Алексеев получил такое же предложение{1897}.

Это породило массу проблем и конфликтов, один из которых затянулся на много лет. Начальником штаба армии при Гриппенберге был Рузский, теперь ему и его сотрудникам, прибывшим в Манчжурию из Вильно, предлагали поменяться местами с сотрудниками генерал-квартирмейстерского управления 3-й армии. «Следствием японской дисциплины, — писал Гамильтон, — является, по-видимому, странная способность обезличивания. Я глубоко уверен, что если бы Куроки поменялся с Ноги, каждая из армий была бы в восторге получить себе отличившегося начальника другой»{1898}. В русской армии царили другие нравы. Перемещение в меньшую по численности и по значению армию и на менее значимую должность был бы для Рузского, как признавал Алексеев, «своего рода дисциплинарным наказанием». По возвращению в Россию, они могли быть выведены за штат офицеров Генерального штаба. К чести Алексеева, он не стремился занять должность Рузского, но в этом конфликте, в который он втягивался помимо своей воли, проявилась особенность стиля поведения этого человека{1899}. Алексеев не любил конфликтных ситуаций, но одновременно он и не брал на себя инициативу их разрешения. Он надеялся, что Каульбарса не утвердит Петербург и проблема разрешится сама по себе{1900}.

Каульбарс был официально назначен командующим 2-й армией 28 января(10 февраля) 1905 года и вступил в командование 30 января(12 февраля). До 8(21) февраля он знакомился позициями и частями{1901}. Его армия вновь готовилась к наступлению на Сандепу, а ее штаб вновь подвергся импровизационной реорганизации. Что же касается штаба 3-й армии, то он, начав работу в полном составе 10(13) января уже через 20 дней подвергся изменениям. Получив от Куропаткина приказание оставить Рузского, Каульбарс собирался взять с собой 4 полковников Генерального штаба и начальника штаба ген. Мартсона. Последний, как выходец из Варшавского округа, лишался, таким образом, ближайших сотрудников. Временно командующим 3-й армии назначался командир XVII-го Армейского корпуса генерал барон А. А. Бильдерлинг. Он тоже был очень недоволен медлительностью своего назначения{1902}. Был весьма недоволен и Рузский. Алексеев вяло пытался сопротивляться планам этой перестройки штабов в разговорах с Каульбарсом. Сотрудник штаба 3-й армии отмечал закономерность этой войны — русские взводы, роты и батареи ни в чем не уступали на поле боя японским, но чем крупнее было подразделение, тем хуже оно было по сравнению с японским. Сказывалось качество управления{1903}. Как генерал-квартирмейстер, Алексеев абсолютно правильно понимал значимость системы управления войсками: «Ведь не могут вести войну ротные и батальонные командиры; нужна сила направляющая. А у нас она слаба, и в этом важнейшая причина того тяжелого хода дел, который отражается на всем и здесь, и в России»{1904}.

Каульбарс взял с собой двух полковников — Н. А. Бабикова и Н. В. Краснокутского и ген.-м. А. Р. Эйхгольца{1905}, то есть наиболее близких ему людей, которых он выбрал для «первого эшелона» штаба еще в Одессе. Первый из них, об уходе которого жалел Алексеев, был старшим адъютантом управления генерал-квартирмейстера, то есть его помощником и первым заместителем. Его сменил полковник П. Д. Парский. Таким образом, и Гриппенберг, и Каульбарс, и ряд их ближайших сотрудников проработали на своих должностях около двух месяцев, после чего начались перемены. Пришлось привыкать к новым людям и отношениям. Бабиков, судя по всему, был действительно знающим офицером. Оказавшись среди незнакомых ему людей, на новой должности Каульбарс доверял ему больше чем Рузскому, которого хотел сменить. В результате Бабиков, как доверенное лицо командующего, стал действовать в обход начальника штаба и генерал-квартирмейстера армии{1906}. Изменение положения главных лиц штаба сразу же почувствовали и все сотрудники штаба — работа штаба в этих условиях была парализована{1907}.

В это время 2-я армия вела подготовку к повторному штурму Сандепу — там собирали осадную артиллерию, 28 шестидюймовых, 4 сорокадвухлинейных орудий, 28 шестидюймовых мортир, 8 восьмидюймовых мортир, имевших 20-кг. пироксилиновые бомбы. Каждое осадное орудие имело запас в 156 снарядов, восьмидюймовые мортиры — 40 пироксилиновых бомб. К батареям была подведена переносная сетка узкоколейной железной дороги. Руководство артиллерией было поручено командиру III Сибирского корпуса ген. Н. И. Иванову. «…на основательную артиллерийскую подготовку на этот раз вполне можно было рассчитывать. — отмечал ген. П. К. Ренненкампф, конный отряд которого находился на правом фланге 2-й армии. — В VIII, X и Сводном Стрелковом корпусе от 6 до 12 часов дня позиции противника с точно измеренных расстояний должны были громить 278 скорострельных, 40 поршневых орудий, 40 полевых мортир и 38 осадных орудий. По глубокому убеждению артиллерийского начальника шестичасового огня этой массы артиллерии должно быть достаточно, чтобы снести все деревни на позиции противника и пехоте оставалось бы только занять таковые, удержать и дать возможность артиллерии выехать на новые позиции»{1908}.

Прорыв фронта был основан на использовании «артиллерийского кулака», нечто подобное тому приему, который через десять лет начнут применять против русских армий австро-германцы в Галиции. Разница была в том, что решимости и единства в выполнении решений у русского командования не было. Одно за другим шли совещания. 8(21) февраля в них принял участие и Алексеев. В этот день Куропаткин отдал приказ о переходе 2-й армии в наступление через четыре дня с целью охвата левого фланга армии Оку. Армия Ноги еще не успела подойти из-под Порт-Артура. Для русских армий оставался слабый шанс добиться перелома ситуации в свою пользу. Но их командование по-прежнему не соответствовало уровню стоящей перед ним задачи. Так, например, при смене командования именно Алексеев, а не командующий 3-й армией и не начальник штаба, обещал Каульбарсу помощь в наступлении{1909}. Причину этого объясняет Алексеев, по свидетельству которого 4(17) февраля на совещании у Куропаткина произошла размолвка: «Каульбарс с Мартсоном настолько круто потолковали, что расставаясь руки друг другу не протянули, связующей нитью между штабами, пожалуй, буду лишь я»{1910}.

Куропаткин по прежнему требовал осторожности для соблюдения внезапности удара. Версия Главнокомандующего была малоубедительной. После первого боя под Сандепу говорить об этом здесь уже не приходилось. «Как бы все распоряжения по переходу в наступление не держалось в секрете, — с недоумением отмечал генерал Ренненкампф, — армия представляет из себя настолько сложный механизм, что она не может неожиданно для противника проявить свое наступательное действие, и при безусловной готовности противника неожиданности и ожидать трудно, тем более при условии основательной подготовки и атаки днем, а не ночью»{1911}. Колебания высшего командования действовали на войска удручающим образом, они все более теряли свою веру в тех, кто распоряжался судьбами русских армий в Манчжурии. Между тем, Куропаткин в своем абстрактно-механистическом отношении к ним не готов усвоить, что под его командованием находятся уже далеко не те люди, как в последнюю большую войну.

«Солдат очень двинулся за последние двадцать пять лет: он уже очень и очень рассуждает — писал после окончания боев под Шахэ доктор полевого госпиталя, — ему мало исполнять приказания, ему нужно понимать, для чего он должен делать то или другое. Видимо, он задается даже вопросом, можно ли воевать вообще… Различные сектантские и политические агитаторы тоже посеяли свое семя. Наконец, и огромный процент запасных в войсках является большим злом. Все это люди, отставшие от своего дела, часто уже пожилые или болезненные, окончательно осевшие на землю, или занимающиеся каким-нибудь промыслом, привыкшие к покойной семейной жизни и постоянно, разумеется, о ней мечтающие»{1912}. С таким запасом настроений армии подходили к последнему сражению русско-японской войны. Сомнения охватили даже генералитет. Вряд ли стоит ставить под сомнение вывод одного из участников наступления на Сандепу — что главный опыт этой операции состоит в том, что она показала, «как не следует атаковывать укрепленные селения»{1913}.

«Колебание и боязнь — вот наши недуги и болезни, — утверждал в эти дни Алексеев, — мы не хотим рисковать ничем и бьем и бьем лоб об укрепленные деревни. Мелкие цели, крупные потери, топтание на месте, противник остается хозяином положения, а быть хозяином положения должны были бы и могли бы быть мы (подч. Алексеевым. — А.О.). Нет, не нужно было бы увеличивать в нашем командовании того, что служит источником наших невзгод, которым пока не предвидится и конца»{1914}. От наступления пришлось отказаться — инициатива окончательно перешла к японцам. С таким запасом русские армии подошли к финальному сражению этой войны. Импровизированные штабы, отсутствие единой системы действий, конфликты между высшим генералитетом, постоянные изменения Главнокомандующим им же утвержденных планов. Незадолго перед Мукденской операцией, 5(18) февраля 1905 года, Алексеев так оценил Куропаткина: «Полководцу нужны: талант, счастье, решимость. Не говорю про знание, без которого нельзя браться за дело. Оценку таланта делать еще не время. Военного счастья нет, а решимость прямо отсутствует, а между тем на войне нужно дерзать и нельзя все рассчитывать»{1915}.

Куропаткин полностью потерял последнюю возможность разбить Ойяму до подхода подкреплений. Русские потери составили около 12 000 чел., из которых 7 000 пришлось на I Сибирский корпус, японские — около 9 000 чел.{1916}. 2-я армия растянулась в линию без резервов за ней. Командование своими конфликтами и перестановками подарило 10 дней противнику и вместо удара по тылам противника наступление встретило хорошо организованную оборону{1917}. При отсутствии налаженной штабной системы управления войсками вмешательство Главнкомандующего в управление ими через голову их непосредственных начальников приводило к путанице, беспорядку и поражениям. Прав оказался командующий Сибирским Военным округом ген.-л. Н. Н. Сухотин, когда после назначения командующих 1-й, 2-й и 3-й Манчжурскими армиями Каульбарса с назначением командиром роты, а на его удивление объяснил, что в Манчжурии будет три ротных командира — Каульбарс, Линевич и Гриппенберг, с батальонного уровня начинается командование Куропаткина{1918}. Эта система управления привела в полное расстройство и штаб Главнокомандующего и управление некоторыми армиями{1919}. Надежная система управления русскими армиями в Манчжурии так и не была налажена, что вскоре привевело их к тяжелому поражению.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.